Она медленно опустила руки и смущенно переступила с ноги на ногу. Она не то чтобы испугалась или смутилась нескромностью своего костюма — нет, в ней на миг вспыхнуло то магическое внутреннее зрение, которое изредка дает возможность людям заглянуть в свое будущее. И она поняла, что такой невесомо–счастливой, как минуту назад, ей не быть уже никогда.

Босые ступни примерзли к черепаховой столешнице.

— Ну вот, — проговорила она, стараясь хотя бы сохранить капризный тон прежней Царевны Будур, — ты все испортил. Разве порядочные люди подглядывают за женщинами, которые раздеваются?

Но он, казалось, даже не слышал ее голоса.

— Ты спрашивала меня, делла–уэлла, почему именно ты? — Он судорожно рванул занавес, и за ним открылось чудовищных размеров зеркало, чуть затуманенное небрежностью полировки. — Смотри же!

Раздался короткий свист, словно подозвали собаку, и тотчас же весь сонм пепельно–воздушных прислужниц сбросил свои одеяния. И девушка увидела себя, залитую медвяными предзакатными лучами, — живой взметнувшийся огонь меж задымленных холодных угольков, пламенная птица Феникс среди серых воробьев… Ну почему, почему Скюз не видит ее сейчас — такую?

Но вместо младенчески–голубых очей джасперянина на нее глядели цепенящие ужасом глаза хищника, в глубине которых мерцали фосфорические блики, и ей не пришло па ум сравнить их с плотоядным огнем тигриного или волчьего взгляда, потому что она знала: нет во Вселенной страшнее хищника, чем человек.

“Никогда не показывай зверю, что ты его боишься, — всплыли в памяти наставления отца. — Не можешь нападать — обороняйся без страха. Страх — всегда брешь в защите”.

— Я хочу увидеть, князь, как они танцуют’ — Это просто счастье, что она не успела выдворить “этот кордебалет”. Пока вокруг такое сонмище обнаженных гурий, бояться нечего.

Теперь, похоже, Оцмар ее услышал — он бросил одно коротенькое непонятное слово, и обнаженные пепельнокожие красавицы закружились в нестройном танце. Приблизившись к девушке, все еще стоявшей на своем пьедестале из боязни оказаться с Оцмаром лицом к лицу, они склонялись, касаясь лбом колена, и, устремившись к окну, вспархивали на резные перильца, заменявшие подоконник, и стремительно ускользали по невидимой отсюда наружной лестнице. Ничего себе танец. И хламидки свои не подобрали, если придется бежать, можно поскользнуться.

— Мне нестерпимо знать, что кто-то, кроме меня, осмеливается глядеть на тебя, делла–уэлла, — даже солнце, которому принадлежит все живое! — В его высоком, срывающемся голосе звенела такая страстная ненасытность, что девушка невольно съежилась и присела на шероховатый черепаховый панцирь столешницы, обхватив колени руками. Увидела в зеркале собственное отражение, горько усмехнулась: ну прямо персик на эшафоте. И — то ли зеркало мутнело, то ли в комнате сгущалась нерукотворная мгла, но теперь загорелое тело девушки не светилось, подобно юному взлетному огню, а тускло рдело бессильным угольком.

В этой неотвратимо надвигающейся пелене мрака были столько чужой, удушающей воли, что она сорвалась с места и бросилась к окну с отчаянным криком: “Гуен, Гуен!” — и с размаху ударилась в упругую поверхность тяжелого полупрозрачного занавеса, наглухо замыкающего оконный проем. Смутные контуры города–дворца угадывались за его янтарно–дымчатой и совершенно непроницаемой стеной, но теперь над всем этим хаосом башен, куполов и простирающих руки к солнцу белесых статуй навис начертанный на занавесе всадник с диковинным мечом, напоминающим хвост кометы, на бешеном единороге, вонзающем свой загнутый книзу рог в собственную грудь.

Девушка мягко развернулась, словно готовясь к прыжку. “Не загоняй зверя в угол, — говорил отец, — это утраивает его силы. Бей его, когда он на свободном пространстве”.

Теперь загоняли в угол ее.

— Ну, и долго ты собираешься держать меня взаперти? — проговорила она тоном, не сулящим ничего хорошего.

— Ты не взаперти, делла–уэлла. Ты в своем городе и вольна распоряжаться всем, что дышит и что растет, что вырублено в скалах и выращено среди трав, что уловлено в струях ветра и что поднято с озерного дна…

— Спасибо, не надо. Если ты такой добрый, то найди мне белокожего малыша — и расстанемся по–хорошему. У меня тоже, знаешь, нервы па пределе.

— Подарки не возвращаются, делла–уэлла. Этот город — твой…

— Да что ты заладил — твой, твой… Не нужен мне, не нужен, не нужен! Гори он синим огнем!

Он дернул головой, словно его ударили по лицу, и, резко отвернувшись, прижался лбом к зеркалу. Тугая, напряженная тишина не просто повисла — она нарастала, как может нарастать только звук; никогда не испытывавшая приступов клаустрофобии, девушка задыхалась от гнетущего ощущения сдвигающихся стен. Она невольно повернулась к принцессе, как бы прося у нее поддержки, и натолкнулась на острый, почти ненавидящий взгляд. “Да что же ты делаешь, что ты творишь, капризная самовлюбленная дура, — читалось в этом взгляде. — Сейчас он вышвырнет нас из дворца, и кто нам тогда поможет искать моего сына?”

Таира пожала плечами, встряхнулась, и с нее словно слетели колдовские чары. Ну, немного душно — потерпим. Паршивый полумрак, так это еще прабабушка как-то бросила мельком: мол, не позволяй мужчине гасить свет, это — прерогатива женщины… Тогда она не поняла. Теперь поняла — наполовину.

Она вздохнула, нагнулась и подняла чье-то кисейное покрывало. Хорошо, длинное — удалось завернуться, получилось что-то вроде сари. Жаль, никто не оставил тапочек. Скользнула к горемычному князю, замерла у него за спиной.

— Ну прости, Оцмар, я погорячилась. Настоящая Царевна Будур тоже, знаешь, была не сахар…

Сейчас он обернется и отчихвостит ее последними княжескими словами. И будет морально прав. Дареному городу в подвалы не смотрят. Она смиренно сложила руки на груди и опустила голову. Но из-под опущенных темно–каштановых, с золотыми кончиками ресниц все-таки зорко следила за тем, как он томительно–медленно поворачивается к ней, подняв руки то ли для проклятия, то ли для заклинания.

— Ты отвергла то, что я строил для тебя половину моей жизни… — Шепот его был бархатист и горяч, но в нем не было даже тени упрека. — Значит, этому городу не быть. Но остальное — твое. Ты — владычица Дороги Будур!

Над головой девушки что-то серебристо звякнуло, и тотчас по плечам и груди словно пробежала ледяная сороконожка и под дымчатую кисею юркнула голубая многолучевая звездочка.

— Благодарю, князь, за царский подарок, — начала она, вежливо касаясь пальцами губ, лба и только что полученного талисмана, — да живешь сто лет и ты, и многочисленные твои сыновья, которых дарует тебе судьба…

Она еще произносила книжную цветистую фразу, каких уже давно не услышишь на Земле, а в душе уже прыгал солнечный зайчик: талисман!

Она забыла про свой волшебный флакончик со снежинками, мгновенно окутывающими завесой невидимости. Он сейчас у принцессы, нужно его забрать, и тогда ей сам черт не страшен!

— …Все считают, что это — единственная частица голубого золота, — словно издалека доносился до нее голос Оцмара, нежный и торжественный, — и другого на Тихри больше нет. Но это не так, делла–уэлла. На вершине той горы, под которой растут горные пуховые цветы, принесенные Кадьяном, стоит башенка, очертаниями похожая на каменного короля с поднятой рукой. В подвалах этой башни, чей вход замурован, лежат слитки голубого золота. Оно — твое.

Дались ему эти подарки! Она чуть было не высказалась относительно того, что голубое золото ей нужно как и все остальные сокровища его допотопного княжества, но вовремя скосилась на принцессу, судорожно вцепившуюся в подлокотники кресла, и мысленно почесала в затылке, пытаясь сконструировать еще одну благодарственную фразу помахровее, на манер сладкого щебета Шахразады:

— Моя признательность, о щедрый властитель, не знает границ… Послушай, Оцмар, я иссякла. Скажи сам, как у вас тут принято благодарить за царственные дары?

— Тира!.. — предостерегающе воскликнула мона Сэниа.

Но девушка уже и сама поняла двусмысленность того положения, в которое она поставила себя этими словами. А что, если он сейчас скажет… Но она и представить себе не могла, как в действительности отзовется тревожный возглас принцессы: вороново крыло ярости смело всю нежность с лица Полуденного Князя, а голос приобрел голубую пронзительность обнаженного лезвия:

— Замолчи, злобная похотливая ведьма! Знай, что ты ошиблась, когда твоя алчба повлекла тебя ко мне из твоего проклятого далека… хотя, может быть, мы и были предназначены друг для друга. Но чудо, что выше судьбы, подарило мне солнечную мечту, имя которой — делла–уэлла, и не пытайся встать между нами!

Таира слушала весь этот бред в полной растерянности. Только что перед ней был юный Шахрияр, дарующий ей все волшебства “Тысячи и одной ночи”, и вдруг — мгновенное преображение в нечто драконоподобное… Хотя нет. Сейчас, когда она глядела на него без страха, уповая на защитный амулет, она признавалась себе, что и в безумной ярости он прекрасен. “Отступай, тихонечко, по полшажочка, но отступай немедленно, иначе тебе не выпутаться из жемчужной сетки его чар”, — нудно талдычил внутренний голос. “Заткнись, — прикрикнула она на него, — я Царевна Будур, что хочу, то и делаю, и папа не узнает”.

Но на полшага назад она все-таки отступила. И от Оцмара это движение не укрылось.

— Я отдал тебе все, чем владел, и ты уже уходишь? — проговорил он с бесконечной печалью, но все так же без тени упрека.

— Нет, нет! — пылко запротестовала она. — Просто… просто здесь так много диковинных вещей, которых я никогда не видела в своей стране…

Ей было мучительно неловко за свою неуклюжую ложь.

— Я отдал тебе все, — повторил он, и его голос зазвучал с такой полнотой, словно над ним был купол Домского собора. — Но у меня осталось еще одно, последнее, что я могу даровать тебе, — это моя любовь. Слушай!

Он вскинул руки, словно указывая на жемчужные раковины, в какой-то неуловимой последовательности расположенные друг под другом по обе стороны от изголовья огромной, как склеп, постели. Таира в растерянности пожала плечами, боясь снова солгать, — и тут она действительно услышала.

Это был чистый, прозрачный звук, словно игрушечный олененок цокнул по тонкому серебру кукольным копытцем. И еще. И еще. Звуки накладывались друг на друга, но не сливались; рассыпались трелями — замирали на миг, чтобы дать прозвучать тишине, они были слишком звонкими, чтобы быть рожденными водой, — и точно, Таира пригляделась и чуть не ахнула: по трепещущим металлическим чашам прыгали капельки, отливающие зеркальными бликами.

Ртуть. Самородная ртуть. Сколько же времени провел этот всевластный мечтатель, пока самым примитивным способом проб и ошибок подобрал бесхитростную, как песня менестреля, мелодию? Ему что, никакой сибилло не сказал, что открытая ртуть — это самоубийство?

— Ты слышишь музыку, которая не снилась ни единому человеку под солнцем Тихри, — жарко шептал Оцмар.

Да уж. И под земным солнышком — тоже.

— Сколько бессонных часов я придумывал все, что сейчас подарю тебе! — не смолкал его завораживающий голос — Я усыплю твою дорогу голубыми звездами — их не видел ни один смертный, они светят только уже умершим в том краю, который оставило солнце…

Ну да, они с этим умельцем Кадьяном наверняка изобрели какой-нибудь радиоактивный состав, светящийся в темноте. Прелестно!

— Я истолку горное стекло, смешаю его с медом и разноцветной росой, чтобы напоить тебя…

Садист. Битое стекло — это как раз то, чего ей не хватало в чашечку чая. Ну что за человек — что ни слово, то ровно половина восторга, а половина — жути.

— Я покрою твое тело солнечной золотой пылью, не коснувшись тебя…

А вот этот длинный узкий ларец, напоминающий коробку для большой куклы, давно привлекал ее внимание? Оцмар нагнулся, раскрыл его и очень осторожно поднял со дна что-то живое, трепещущее, разбрызгивающее действительно солнечные блики… Да что же это? Если бы не плескучий непрестанный трепет, то она приняла бы это за махровое полотенце… Как завороженная, она на цыпочках двинулась вперед, к этому шафранному чуду.

— Сбрось свое рабское покрывало, делла–уэлла, чтобы тысячи светлячковых крыльев отдали свою золотую пыльцу твоему несказанно прекрасному, неприкасаемому телу…

Теперь она поняла, что это. Пушистые янтарные мотыльки были приклеены к длинному полотнищу заживо, И бесчисленное множество крошечных крылышек еще трепетало в бессильной попытке избежать медленного и мучительного умирания.

— Протяни хотя бы руки, делла–уэлла, — голос умолял, завораживал, подчинял, — и ты испытаешь дуновение нежности, которой не знала ни одна женщина мира!

Нежности? Она вскинула ресницы и словно впервые увидела неотвратимо приближающееся, чуть запрокинутое лицо. Его ярость, его жадность казались ей недавно безумными. Но сейчас она поняла, что по–настоящему сумасшедшей была эта нежность, безысходная, как смертная мука. Потому что такая нежность способна убить ради того, чтобы не причинить мимолетной боли.

В своей короткой жизни ей то и дело приходилось слушаться, подчиняться, делать что-то по указке и под диктовку — неизбежности школьных лет. Но никогда она еще не находилась в полной и безраздельной власти другого человека, а тем более — безумца. Она вскинула руки, скорее от брезгливости, чем от страха — терпеть не могла насекомых, даже бабочек, — и тут щекочущая, дрожащая поверхность коснулась ее кожи. Она взвизгнула и ринулась в сторону, совершенно перестав ориентироваться во всем этом хаосе мебели, чаш и цветов; комната вдруг стала гораздо меньше — в первую секунду ей снова показалось, что сдвигаются стены, но затем она увидела, что от настоящих неподвижных стен отделились какие-то ломаные полупрозрачные поверхности, и вот они-то и перемещаются, создавая вокруг нее что-то вроде лабиринта, одновременно реального и эфемерного, точно компьютерное построение.

— Сэнни, мой амулет, скорее! — крикнула она, оборачиваясь к тому углу, где стояло парчовое кресло. — Бросай!

— Я отдала… его… Рахихорду… — донесся из полумрака сдавленный голос, и Таира, вглядевшись, с ужасом увидела, что над креслом, в котором полулежала принцесса, медленно поднимаются, изгибаясь, не то змеи, не то кольчатые стебли.

— Держись! — крикнула она и ринулась на помощь, пытаясь обогнуть возникающие то тут, то там призрачные конструкции. Но они теснились на ее пути упрямо, словно по чьему-то расчету, и, чувствуя, что вырваться из их мерцающего хаоса — дело безнадежное, она поступила так, как делала всегда: пошла напролом. Упругие поверхности отбрасывали ее, но она билась всем телом, локтями, коленями, и неумело сооруженное сари слетело на пол, и гневный голос за спиной крикнул: “Довольно!” — и лабиринт растаял, по слепая ярость свободного существа, которое попытались заключить в клетку, не оставила Таиру, когда она в три прыжка преодолела оставшееся расстояние и голыми руками схватилась за то, что реяло над полулежавшей принцессой.

К счастью, это не были змеи — всего лишь золотые веревки. Весь блистающий узор, которым была заткана обивка парчового кресла, волшебным образом ожил и, отделившись от своей основы, теперь легко подымался вверх, колеблясь и сплетаясь в тонкие шелково–золотые жгуты. Один из них уже опутал ноги моны Сэниа, не давая ей подняться с кресла, другой ее опоясал, прижимая руки и туловище к спинке. Остальные нити, завитки и обрывки тесьмы колыхались, словно отыскивая друг друга, возле шеи. Таира рванула их на себя, но порвалось лишь несколько ниточек, а все остальное ускользало с леденящим шелестом…

— От моего Кадьяна не укрылось, что перед тем, как совершить таинство исчезновения, твоя сибилла обязательно делает один шаг, — прозвучал за спиной голос Оцмара. — Теперь она лишена этой возможности и не отнимет тебя от меня…

— Ну, это мы посмотрим, — скрипнула зубами Таира, нашаривая под плащом принцессы неразлучный десинтор. — На боевом?

— Д–да… только… — Мона Сэниа, похоже, задыхалась.

— Куда уж тут только!

Она хорошо стреляла — не раз, когда нужно было влепить какой-нибудь занемогшей зверюге ампулу со снотворным, отец брал ее с собой в заповедник. Но сейчас привычное оружие было ей не по руке, и тонкий жужжащий луч разряда, которым она с остервенением косила парчовые удавки, чуть было не опалил лицо связанной женщине. Наконец все ожившие охвостья, реявшие над креслом, валялись па полу, но с теми, которые уже держали мону Сэниа, было труднее. Таира попыталась подсунуть под тонкие путы ладонь — не проходила. Жечь прямо по телу было невозможно; И угораздило же ее снять свои замшевые лосины, на поясе которых всегда висел охотничий нож! Она в ярости оглянулась, прикидывая, из какой драгоценной вазы получатся осколки поострее, — и почувствовала на своем, лице горячечное дыхание.

— Не подходи! — запоздало крикнула она, отскакивая назад.

Он шел прямо на нее, торжественно и медленно, как подходят к награде, которую уже никто не сможет отнять. Дикарская, варварская радость была еще более безумна, чем его жадность, его страсть и его нежность.

— Не подходи!

Он засмеялся, продолжая надвигаться на нее, и в этом смехе уже не было ничего от нормального человека — только удовлетворенное вожделение людоеда.

— Не подходи!!! — А вот и стена под голыми лопатками. — Не подходи, все равно не будет по–твоему!

— Будет! — крикнул он с такой силой, что в ответ зазвенели все серебряные раковины фонтанов. — Будет, делла–уэлла!

Словно сбитая с ног его криком, она сползла па пол, Царапая лопатки по неровностям стены. Теперь отступать было уже некуда. Высокие чешуйчатые сапоги отгораживали от нее весь остальной мир. Ну что, цепляться за его ноги, молить о пощаде?

Мягким движением Оцмар опустился перед ней на колени. Лицо его было теперь так близко, что она могла бы пересчитать трещинки на пересохших губах.

— Это будет, делла–уэлла, — прошептал он, едва шевеля этими помертвелыми от ожидания губами. — Здесь. Сейчас.

И тогда она вскинула десинтор и нажала на спуск.

…Она открыла глаза, когда затихло жужжание десинторного разряда, — видно, сели батареи. Оцмар лежал перед нею в неловкой позе, не успев встать с колен. Таира вытянула шею, тревожно оглядывая его, — в полумраке его темно–зеленая одежда казалась черной, и на ней ничего не было заметно. Но вот на полу… Дура несчастная, раньше надо было жмуриться — тогда, может быть, и удалось бы промахнуться!

— Вот… видишь… — прошептал он с трудом, и с каждым его словом крошечный черный фонтанчик выбрызгивался откуда-то из плеча, — все сбылось… по–моему.

Она затрясла головой, хотя совсем не поняла его слов; почему-то больше всего ее сейчас удивляло, что кровь у него почти черная, а ведь это артериальное кровотечение, перебита плечевая артерия, и каждая минута дорога.

— Помогите! — закричала она. — Кто-нибудь! Помогите!

Раздался протяжный скрип, и из-за спинки парчового кресла поднялась приземистая фигура и не спеша двинулась к ним. Кадьян. Таира вскочила, метнулась ему наперерез, вцепилась в рукав:

— Скорее! Его нужно к анделисам! Они помогают, они воскрешают даже мертвых…

— Нет, — донеслось сзади еле слышно, но твердо. — Здесь. Если… если анделисы… оживят… в другой раз мне… может… и не посчастливится…

Таира оцепенела — только сейчас до нее начал доходить смысл его слов. Так, значит, вот этого он и хотел здесь и сейчас? Кадьян осторожно освободился от ее пальцев, почтительно поклонился, косясь на голубую звезду, и, прихрамывая, направился к своему князю. Поднял его легко, так же неторопливо перенес на кровать. Замер, словно ожидая чего-то, хотя чего тут еще было ждать? Потом с каким-то нечеловеческим бесстрастием произнес:

— Ты умираешь, Полуденный Князь.

Эти слова словно разбудили Оцмара:

— Да. Город этот… сжечь. Он… не нужен. То, что ты принес сюда… по моему приказу, — в Берестяной… колодец… это и будет жерт… — он закашлялся, захлебываясь кровью, — жертвенным даром… солнцу.

Кадьян поклонился и отступил на шаг. Господи, да неужели они все так и дадут ему умереть? Таира на цыпочках приблизилась к высокому ложу, положила руки на закапанное кровью покрывало. Еще более истончившееся за эти несколько минут лицо обернулось к ней:

— Я сейчас сделал тебе… последний подарок, делла–уэлла… я спас тебя от самого… самого страшного горя… в твоей… жизни…

Она ткнулась лицом в покрывало, чтобы вытереть слезы:

— Зачем ты все это подстроил? Зачем, Оцмар? Ведь я могла бы полюбить тебя… — И в этот миг она верила тому, что говорила.

— Но тогда ты не смогла бы убить меня, делла–уэлла… — произнес он с неожиданной силой, и лицо его начало угасать. — Будь благословенна… неприкасаемая…

И тогда она поняла, что еще должна сделать.

— Дай нож, Кадьян! — приказала она, царственным жестом протягивая раскрытую ладонь в его сторону и не сомневаясь в исполнении своей воли.

Холодная рукоятка коснулась ее. Нож был заточен на славу — густые пряди ее солнечных волос сыпались на постель, едва лезвие касалось их; она собирала их горстями и осторожно укладывала на подушке вокруг головы Оцмара, осеняя ее золотым нимбом, на костенеющие сжатые руки, на невидимое пятно крови, напитавшей одежду. Кадьян стоял поодаль, ждал — не осуждающе, не насмешливо, не покорно.

Просто терпеливо и безразлично.

— Все, — устало проговорила Таира. — Идем отсюда. Сейчас развяжем…

И осеклась. На том месте, где только что возвышалось парчовое кресло, ничего не было.