Часть вторая

ПОЛДЕНЬ

Наводчики и «посредники»

Когда Сурен Давидович прогнал нас из подвала, Степка забрался на старую голубятню. Он был в отчаянии: Сурен Давидович остался в тире один — больной, задыхающийся, обожженный. Как он отобьется от Киселева с его бандитами? А Степка мог отстреливаться не хуже взрослого, он из пистолета выбивал на второй разряд. И его выставили!

Степан сидел в пыльном ящике голубятни и кусал ногти. Во дворе, на песчаной куче, играла мелкота. Потом прибежал Верка — только его здесь не хватало… Он удрал от бабушки, из–за стола. Рот весь в яичнице. Степке пришлось посвистеть, и Верка, очень довольный, тоже влез на голубятню. Приближался полдень, ленивый ветер гнал пыль на окна подвала. Там Сур ждал врагов, и под третьим окном от угла лежал на узкой койке Павел Остапович. Глядя на эти мутные, покрытые тусклым слоем пыли, радужные от старости стекла, Степан понял: наступает его главный полдень, о котором говорилось в любимых стихах Сура: «Неправда, будто бы он прожит — наш главный полдень на земле!..»

— Ты на кота похож, — вдруг фыркнул Верка.

— Молчи, несмышленыш! — сказал Степан.

— А дядю Павла уже закопали?

Степка дал ему по загривку.

И тогда в подворотне простучали шаги. Весь в черном, подтянутый, спокойный, Киселев спустился к дверям подвала — ждал, пока откроют. Он даже не оглядывался — стоял и смотрел на дверь. Потом немного наклонился и заговорил в щель у косяка. «Бу–бу–бу…» — донеслось до голубятни. Поговорив, он вынул из кармана плоскую зеленую коробку и приложил к замочной скважине. К ручке двери гитарист не прикасался, ее повернули изнутри: он толкнул дверь коленкой и исчез в темноте коридора. Стрельбы, шума — ничего такого не было. Вошел как к себе домой.

Верка захныкал:

— Я тоже хочу к дяде Сурену!.. — Степка пригрозил, что отведет его домой, к бабке.

Это было в двенадцать часов. Тетка с балкона третьего этажа кричала на весь двор: «Леня, Ле–еня, ступай полдникать!» По ней можно часы проверять. Степка раздраженно обернулся на крик. Он знал, что Сурен Давидович не даст гитаристу выстрелить. Даже кашель не помешает Суру выстрелить первым, его знать надо… Но Сур пока не стрелял. А Киселев… Бластер бьет бесшумно. В прямом солнечном свете да еще сквозь стекла вспышки не увидишь…

«Дьявольщина! Что же там происходит? Сур не мог опоздать с выстрелом, — думал Степка. — Он держит Киселева под прицелом, и я как раз нужен — связать или что. А дверь в подвал не заперта. Этот гад не догадался захлопнуть замок».

— А ну вниз, Валерик!

Они слезли. Верке было велено посидеть с малышами — он захныкал. Степка погрозил ему кулаком, проскользнул в прохладный, полутемный коридор и сразу услышал из–за перегородки громкий рычащий голос Киселева:

— …Во–пи–ющая! Отдал ключи и оружие мальчишке — невероятная глупость!

Сурен Давидович спокойно отвечал:

— Угол третий, не увлекайся. Ключи и оружие отдал Габриэлян, а не я.

Дьявольщина! «Габриэлян, а не я»! А он — кто?

Вмешался слабый голос:

— Братья, так ли необходимы эти трещотки? В милиции целый арсенал. И своего оружия хватает… как ты его называешь?

— Бластеры, — сказал Сур. — Мальчики так называют.

— «Мальчики»! — рявкнул Киселев. — Немедленно, немедленно изолировать этих мальчиков! Пятиугольник, ты связался с постом?

— Дорожный пост не отзывается, — доложил слабый голос. — Контроль показывает помехи от автомобильных двигателей. Разъездились…

— Докторша гоняет лихо, — пробормотал Киселев. — Дадим Расчетчику запрос на блюдце. Ты еще не видишь, Пятиугольник?

— Пока еще слепой.

— Ну подождем. Дай запрос на блюдце, — сказал Киселев. — Квадрат сто три! Сейчас же отыщи мальчишку с ключами.

Голос Сурена Давидовича ответил:

— Есть привести мальчишку…

Скрипнул отодвигаемый табурет.

— Так или иначе, его необходимо… — заговорил Киселев, но Степка больше не слушал. Вылетел наружу, подхватил Верху и потащил его через улицу, за киоск «Союзпечати». Теперь их сам Шерлок Холмс не увидел бы, а они сквозь стекла могли смотреть во все стороны.

— Валерик, срочный приказ! — выпалил Степка. — Дуй к Малгосе, выпроси ее платье в горошек, синее, скажи — мне нужно. Приказ! И ни слова никому!

Верка так и вытаращился. Степка сказал, чтобы платье завернули получше, завязали веревочкой. Если Малгоси нет дома, пусть Верка ждет ее. Платье притащить на голубятню. И никому, ни под каким видом пусть не говорит, что в свертке и где Степан. Даже дяде Суру.

Верка пропищал: «Есть!» — и убежал. А Сурен Давидович вышел из подвала и скрылся в глубине двора. Постоял чуть–чуть, поправил куртку и ушел.

Вот дьявольщина, он должен бояться Сура! Проклятые гады! Они добрались до Сура, понимаете? Этого нельзя объяснить. Вы не знаете, как мы любили Сура. Теперь Степка за ним следил, а наш Сурен Давидович дружелюбно разговаривал с врагами и сам стал одним из них под кличкой «Квадрат сто три».

— Ну, держись… — пробормотал Степан. Перемахнул через улицу. На бегу бросил связку ключей сквозь решетку в колодец перед заложенным окном подвала. Выглянул из–за трубы и увидел Сурена Давидовича.

А, идешь к голубятне… Знаешь, где искать… Вот он скрылся за нижней, дощатой частью голубятни и позвал оттуда: «Степик!»

Боком, кося глазами то на ноги Сура, то в приоткрытую дверь подвала, Степан скользнул в коридор. При этом со злорадством подумал: «Велел наблюдать — пожалуйста…»

В коридоре стояла огромная, коричневого дерева вешалка. На ней круглый год висел рыбацкий тулуп Сурена Давидовича, тоже огромный, до пят.

«Получай свой главный полдень», — подумал Степан, забираясь под тулуп. В кладовой молчали. Сколько времени Верка будет бегать за платьем? Если Малгося пришла из школы и если сразу даст платье — минут двадцать. Пока прошло минут пять. Сур, наверно, обходит подъезды. Только бы Верка не нарвался на него.

Малгося Будзинская — девочка из нашего класса. Она полька, ее зовут по–настоящему Малгожата. Штуку с переодеванием они со Степаном уже проделали однажды, под Новый год, — поменялись одеждой, и никто их не узнавал на маскараде.

В кладовой молчали. Степка, сидя под тулупом, томился. Решил посчитать, сколько раз за сегодня пришлось прятаться. Раз десять или одиннадцать — сплошные пряталки. Наконец заговорили в кладовой:

— Блюдце не посылают, — проговорил Рубченко–Пятиугольник. — Рискованно. Над нами проходит спутник–фотограф.

— Будьте счастливы, перестраховщики, — сердито отозвался Киселев.

Рубченко засмеялся:

— Э–хе–хе…

Степка слышал, как он повернулся на кровати и как заскрипел табурет–развалюха под Киселевым.

— А ты не гогочи, — тихо проговорил Киселев. — Забываешься…

— Виноват, — сказал Рубченко. — Виноват. Капитану Рубченко не повезло, а монтеру Киселеву пофартило.

— Ты о чем это?

— О чем, спрашивают!

— Один стал Углом, а другой — Пятиугольником, — пробормотал Рубченко.

— Потому и сидишь в низшем разряде, — наставительно сказал Киселев, — что путаешь себя, Десантника, с телом. Это надо изживать, Пятиугольник. Ты не отключился от Расчетчика?

— Молчит.

Киселев выругался. Рубченко заговорил приниженно:

— Я, конечно, Пятиугольник… всего лишь.

— Ну–ну?

— Телу моему, капитану милиции, полагался бы Десантник разрядом повыше…

— Возможно. У него должны быть ценные знания. Говори.

Рубченко откашлялся. Было слышно, что он кашляет осторожно — наверно, рана еще болела.

— Так я что говорю… Старуха и мальчишка могут проскочить в район. Так? Неприятный факт, я согласен. Но треба еще посмотреть, опасный ли этот факт. Пока районное начальство раскумекает, пока с командованием округа свяжется, а генерал запросит Москву — о–го–го! — минимально шесть часов, пока двинут подразделения. Ми–ни–мально! Так еще не двинут, еще не поверят, уполномоченного пошлют удостовериться, а мы его…

— Мы–то его используем, — сказал Киселев.

— Во! А он в округ и отрапортует: сумасшедшая старуха, провокационные слухи и те де.

— Здесь тебе виднее. Ты же милицейский, «мусор»…

— Правильно, правильно! — льстиво подхватил Рубченко. — А за «мусора» получите пятнадцать суточек, молодой человек!

Степка засунул кулак в рот и укусил. Потом еще раз. Он уже понимал, что Навел Остапович не всегда был таким, что его только нынешним утром превратили в «Пятиугольника», и сначала Степка почувствовал облегчение, потому что самое страшное было думать: они всю жизнь притворялись. И даже Сурен Давидович.

Но только сначала было облегчение. Теперь Степка кусал кулак, пока кровь не брызнула на губы, и всем телом чувствовал, какой он маленький, слабый, и сидит, как крыса, в шкафу, провонявшем овчиной.

— …Пятиугольник — Пятиугольник и есть… — заговорил Киселев. — Округ, подразделения… В этом ли дело? Информация всегда просачивается, друг милый. На то она и информация… — Киселев, похоже, думал вслух, а не говорил с капитаном. — Загвоздочка–то в ином, в ином… Расчетчик не помнит ни одной планеты, сохранившей ядерное оружие. Мерзкое оружие. Стоит лишь дикарям его выдумать, как они пускают его в ход и уничтожают весь материал. Кошмарное дело.

— Ты видел это?

— Да. Много десантов назад. Пустая была планета.

— Сколько материала гибнет, — сказал Рубченко и вдруг прохрипел: — Х–хосподи! Так здесь ядерного оружия навалом! Как они выжили, Угол третий?

— Не успели передраться, — равнодушно сказал Киселев. — Сейчас это неважно. Ты радиус действия водородной бомбы знаешь?

— Откуда мне знать? Говорили, правда… на лекции…

— Ну–ну?

— Забыл. Склероз одолевает.

— Отвратительная планета, — сказал Киселев. — Никто ничего толком не знает. Бомбы, ракеты, дети… Мерзость. А ты говоришь — уполномоченный. Он больше нужен нам, чем им: хоть радиус действия узнаем.

— Не посмеют они бросить, ведь на своих!

— Могут и посметь.

Они замолчали. Стукнула дверь, быстро прошел Сурен Давидович. Степка, как ни был потрясен, удивился: Сур совершенно тихо дышал, без хрипа и свиста. Где же его астма?

— Как сквозь землю провалился, — сказал Сур — Квадрат сто три. — Объявляю его приметы.

— Объявил уже, — прошелестел Рубченко. — Приметы его известные…

— Почему он скрывается от тебя? — спросил гитарист.

— Умен и подозрителен, как бес. Прирожденный разведчик.

Степан все–таки покраснел от удовольствия. Киселев выругался, сказал:

— Не будем терять время, Десантники. Квадрат сто три, корабль не охраняется, а обстановка складывается сложная. Справишься? Там еще Девятиугольник. Предупреждаю: лучеметами не пользоваться!

— Есть, — сказал Сур. — Пятиугольник, машину!

— Вызываю.

— Машин хватает? — спросил голосом Сура Квадрат сто три.

Киселев ответил:

— Штук тридцать. Пока хватает.

— Я вижу, вы времени не теряли в самом деле.

Они замолчали. Наверно, Квадрат сто три смотрел в окно — голос Сура проговорил:

— Какой сильный ветер. Пыль.

— Не теряли… — подтвердил Киселев. — Айн момент! Квадрат, ведь ты был в «малом посреднике»!

— Конечно. Ты меня и выпустил.

— Ты же не в курсе насчет детей. Сюрпризец. На этой планете детеныши… (В это время Рубченко кашлянул, и Степка не расслышал последнего слова.)

Квадрат сто три прохрипел:

— Что–о–о?

А Угол окрысился:

— То, что я говорю! И нечего чтокать! До шестнадцати лет примерно — сейчас уточняют.

Степка снова прихватил зубами кулак. Говорят: «детеныши» и что–то скверное «уточняют», и Федя–гитарист кричит на Сура, а тот своим привычным, грустным голосом говорит:

— Какая неожиданность! До шестнадцати лет — третья часть всего населения. Третья часть, скажи! А до сигнала наводки еще семь часов, ах как нехорошо!.. Нужно очень охранять наводчика.

Киселев промолчал, и, видимо ободренный этим, Рубченко поддержал Сура:

— Проклятая работа! Знаешь, сколько Десантников на телескопе? Не берем своего наводчика…

— Мол–чать! — взорвался Киселев. — Вспомни о распылителе, Пятиугольник двести! А ну двигай в город и действуй по расписанию… Найдешь мальчишку — обезвредь его. Ступай! Эскадра ждет на орбите, а каждый Пятиугольник рассуждает…

Крыса опять зашевелилась под вешалкой. Скрипнула дверь кладовой — тяжело ступая, прошел Рубченко. Бинтов на его голове не было.

Почти тотчас вышли и Сур с Киселевым. Но прежде они поговорили о том, что сигнал будет послан в двадцать часов плюс–минус пять минут, а до тех пор надо держаться, хоть тресни. Проходя по коридору, Сур спросил:

— Следовательно, высшие разряды сосредоточены при телескопе?

— Пока штаб весь в разгоне.

Они захлопнули дверь тира снаружи.

В коридоре стало совсем темно. Аккуратный заведующий тиром не забыл выключить электричество в кладовке. Степка, чтобы утешиться, пробормотал: «Вы — с носом, а я — с оружием…» Пробрался в кладовую и уже протянул руку к сейфу…

Дьявольщина! Ключи–то валялись на противоположной стороне дома, в колодце перед заложенным окном стрелкового зала! Он рванулся бежать за ключами. Остановился. Они оповестили всех своих через говорящие штуковины. Сколько их, неизвестно. Каждый может схватить за шиворот. Даже Верка не надежен — повстречался ему такой тип, и готово. Верка, Верка… Что–то там у них еще с детьми. Проверяют… Степан присел за стол, чтобы подумать. На полу кладовой валялись бинты, вата вперемешку с бетонным шлаком из стены. Сур захлопнул наружную дверь. Значит, возвращаться не собирается. Значит, можно отсидеться здесь, пока все не кончится.

Есть хлеб, сахар, коробка яиц. Вода в кране. Ночью выберется, добудет ключи — и он вооружен, как в крепости. Начнут ломиться — будет стрелять сквозь дверь. Есть газовая плитка и вермишель. И книги.

Он видел в окошке голубятню — ярко–зеленые столбы, сетку. Представил себе, как он будет сидеть, словно крыса под вешалкой, а Верка будет ждать в голубятне, пока эти не найдут. Малыш сейчас должен явиться.

Минут пять Степка просидел, глядя в окно. Его мысли колотились, словно о каменную стену, о «малый посредник». Вот, значит, как они орудуют? Этот зеленый ящичек, который Киселев приложил к двери подвала, вот что привез в рюкзаке сержант — «малые посредники». Они и внушают людям насчет «Квадратов» и «Углов» и заставляют действовать заодно с пришельцами. Степка первый раз твердо произнес про себя это слово. Да, пришельцы, и они хотят загипнотизировать всех людей! Не убивать, а покорить гипнозом. Это гнусно. Однако еще не особенно страшно, будь у них только один «посредник» — гипнотизер. Много народу с ним не обработаешь. Но если каждый из загипнотизированных гуляет с такой штукой в кармане? Тогда им целая армия не страшна. Что же делать? Дьявольщина! О маленьких «посредниках» Алешка не знал, уезжая…

Солнце обошло дом и светило в пыльные стекла, пришлось влезть на кровать ногами, чтобы убедиться: это Валерик. Он бежал с коричневым маленьким чемоданчиком, ноги в коротких штанишках так и мелькали. Степка пожал плечами, вздохнул и пошел наружу. Огляделся, рывком вскочил на голубятню.

Кое–как он уговорил Верку пойти домой и там ждать следующего приказа. Оставшись один, натянул платье, спрятал брюки в чемоданчик и слез с голубятни. Ужасно неловко было в платье. Малгося–умница, догадалась прислать и платочек из такой же, как платье, материи в беленький горох. Они недавно прочли про Гека Финна, как он переодевался под девчонку. Степан твердо запомнил: нельзя совать руки в карманы, а когда тебе что–нибудь бросят на колени, надо их не сдвинуть, а раздвинуть, чтобы поймать. Так там написано.

Первым долгом он выудил из ямы ключи — в юбке лазить было страсть как неудобно. Вернулся в тир, перетащил все винтовки из кладовой в стрелковый зал и запрятал под мешками с песком. Потом взял в чемоданчик два боевых пистолета, две коробки патронов, обоймы. Запер сейф, кладовую, положил ключи тоже в Малгосин чемодан и ушел.

Куда бросится?

Степан хотел прорваться в район или в воинскую часть, что стоит недалеко от шоссе. К двум часам он пришел на автобусную станцию. Он ведь не знал, что автобусные рейсы отменены, что в восьми километрах от города стоит застава и никого не пропускает дальше. Все это ему сказали уже на станции. Там шумели возбужденные люди, громко рыдала женщина в черном платье. При Степке вернулся грузовик, набитый людьми, они с криками посыпались наружу: «Вернули! Милиция не пропускает! Мост обвалился!» Кассирша, стоя на ступеньках автостанции, успокаивала народ. Один парень спросил Степана, принимая его за девочку:

— Далеко собралась?

— В район, дяденька.

Парень кивнул.

— В гости?

Степка не отпирался — в гости.

Парень качался с ноги на ногу, руки засунул в карманы и злобно курил, не сводя глаз с кассирши. Он был длинный, с угольным чубом. Рот у него был приметный — изогнутый, как лунный серп, так что получалась улыбка на бледном, злом лице.

— Как тебя звать?

— Малгося, — ляпнул Степка, не подумав, и стал пятиться, потому что парень опустил глаза и пробормотал:

— Гляди, как выросла. Не узнаешь… — Он выплюнул окурок. — Шла бы домой.

Он повернулся широкой спиной и ввинтился в толпу. Через секунду его антрацитовая голова блестела уже далеко в стороне — он сел на скамейку посреди сквера и закурил.

Степан стал пробираться к нему, потому что парень внушал доверие. И был не из тех. Как он это узнал? Очень просто. Они с Малгосей совершенно не похожи. Она смуглая, чернобровая, а Степка — белобрысый и веснушчатый. Человек из тех, знающий Малгосю, обязательно бы заподозрил неладное, ведь Степкины приметы передал Рубченко — «Десантник».

Но чубатый оказался непоседой. Вскочил, опять выплюнул окурок, протиснулся к кассирше и закричал на нее:

— Когда переправу наведут, говорите точно! Когда? Саперы вызваны?

— Я человек маленький! — верещала кассирша. — Я саперами не командую!

— А Березовое? — гаркнул чубатый.

— Грязь там, грязь! — надсаживалась кассирша. — Грязь, машины вязнут!

— Па–анятно, — сказал парень и снова метнулся в толпу.

Степан приподнялся на носках и увидел рядом с его шевелюрой милицейскую фуражку. Парень энергично наседал на милиционера. Их сразу обступила куча народу. Степан влез на скамейку. Дьявольщина! Рубченко успел переодеться в форму. Чубатый говорил с воскресшим капитаном!

Рубченко взял парня под правый локоть. Со стороны это выглядело совсем невинно: обходительный офицер милиции объясняет положение взволнованному горожанину. Дела, видимо, печальные — тот свободной рукой схватился за сердце…

Он еще не опустил руку, а Степки уже не было поблизости, вот как. Теперь дело времени — рано или поздно он вспомнит про ложную Малгосю…

Он забился в щель между палаткой «Овощной базар» и пустыми ящиками. Часы на автостанции показывали четверть третьего. Он думал так, что волосы шевелились. До неведомого «сигнала» оставалось меньше шести часов. Если бы Степан каким–то чудом и пробрался в район, то за час до сигнала, ну, за полтора. Это первое. Второе: Алешка с доктором могли и прорваться. Они на машине, да еще с бластером. И третье: он, Степка Сизов, рванул на автостанцию из трусости, из чистой трусости. Испугался этих, решивших с ним расправиться.

Когда Степка начинал сомневаться в своей храбрости, ему удержу не было. Теперь он знал, что не уедет, даже если за ним пришлют персональный самолет. У него есть оружие. Он проник в их планы. Он надежно замаскирован, и плевать ему, что он один и никому не может довериться!

— Плевать! — пробормотал Степка. — Да им на меня покрепче наплевать. Эх, дьявольщина! С эскадрой–то на орбите…

Та–тара–та… — пропел автомобильный гудок. Сиплый голос прокричал:

— На Синий Камень везу и к телескопу! Бесплатно!

К телескопу? Степка промчался через сквер, мимо ребят с прыгалками и влез в грузовик — тот самый, который при нем вернулся на автостанцию. Засвистел ветер, замелькали один за другим: молокозавод, второй микрорайон, школа, универмаг, почта, синяя вывеска милиции, дом с тиром. Степан сидел, прижимая к груди чемоданчик. Он все–таки здорово запутался, и простое решение, которое ходило совсем рядом, ускользало от него, как упавший в воду кусок мыла ускользает от руки.

Та–ра–та… — снова пропел гудок, и Степка схватил это решение. Сигнал! Сигнал в двадцать часов — наводчик — эскадра!

Она ждет на какой–то орбите — эскадра, пришельцы, там, а здесь — не настоящие пришельцы. Они должны подготовить плацдарм и в двадцать часов послать сигнал с «наводчика». Что такое «наводчик»? Они сами сказали, что своего «наводчика» у них нет. Телескоп используют как наводчик». Ведь наш радиотелескоп не простой, он приемно–передающий, нам рассказывали на экскурсии. Он может принимать радиоизлучение из космоса и может управлять полетом космических кораблей. Наводить их на цель. Наводчик, понимаете? Загипнотизированные работают как передовой десант и в двадцать часов пошлют настоящим пришельцам сигнал: плацдарм захвачен. По лучу нашего радиотелескопа ложные пришельцы сумеют направить хоть тысячу кораблей, и они будут садиться вокруг нашего городка совершенно спокойно! У нас даже телефона теперь нет, словно в каменном веке! Корабли будут садиться, а кругом ничего не узнают.

«Эти прямо дрожали, когда говорили о телескопе, — думал Степан. — Когда Пятиугольник сказал: «Не берем своего наводчика», гитарист так и рявкнул… Они и Тугарино выбрали из–за телескопа».

…Добродушная тетка с цыплятами, бунтующими в корзине, наклонилась к Степану и спросила:

— Девочка, ты тифом болела? — Он промолчал, зона громко заохала: — Да я бы такую мать послала рыбу чистить, а не дитев воспитывать!..

Кто–то засмеялся и спросил, почему рыбу чистить, а тетка кудахтала, что девчушечка стриженая, бледная и бормочет невпопад, а рыбу чистить — не детей воспитывать. Оказывается, Малгосин платочек валялся на полу, и тетка с цыплятами завязала его на Степке «по–модному», под подбородком, — едва не задушила.

— Вертолет, вертолет! — крикнул кто–то.

Правда! С юга, от района, тарахтела зеленая стрекоза, и Степка едва не вывалился из грузовика, который замедлил ход, чтобы водитель и все пассажиры могли полюбоваться.

У–ру–ру! Вертолет, военный! Значит, добрались доктор с Алехой, и будет теперь порядок!

Он забыл, что через Березовое они едва–едва спустя полчаса могли прибыть в райцентр, и орал «у–ру–ру!», пока вертолет садился на совхозный выгон, раздувая пучки прошлогодней вики. Только он сел, из ближнего перелеска вывернулся горсоветовский «газик» и подкатил вплотную к вертолету, под медленно вращающийся винт. Было видно, как трепещет брезентовая крыша «газика», — Степкин грузовик проезжал совсем близко от места посадки.

Из пузатой кабины выбрались двое — военный и гражданский. Двое местных встречали их в промежутке между машинами. Степка не рассмотрел встречающих — мешал кузов автомобиля.

Приезжих он видел хорошо: майор, затянутый «в рюмку», с крупным, красивым лицом, а гражданский — невысокий, с приметной блестящей сединой, в приметном темно–сером костюме и с начальственной постановкой головы.

Все налюбовались встречей, грузовик загудел, и в пятидесятый раз за этот нескончаемый день Степан увидел проклятый жест — двумя руками за сердце: два человека, четыре руки…

Он забился в свой угол. Два человека, еще два. Вдруг стало безнадежно–отчаянно. Так ловко, так спокойно это проделывалось. Они брали нас без выстрела. Команда вертолета наверняка ничего не заметила: доставили пассажиров, куда было приказано, и — т–р–р! — затарахтели обратно. Те могли и вертолет захватить, но почему–то не пожелали. Помиловали. Из всех зрителей это понимал один лишь мальчишка четырнадцати лет. Он ехал к телескопу, и на коленях у него стоял чемоданчик с двумя пистолетами и сотней патронов к ним. Все. Больше ничего не было.

Входи!

— …А какое большое удовольствие было выпить рюмашечку и капусткою кочанной закусить!..

От Синего Камня грузовик шел пустой. Степку развлекал последний попутчик — маленький голубоглазый старик, пряменький, с высоким выпуклым лобиком я смешным ртом. Нижняя губа — сковородником, как у Валерки, когда он собирается взвыть белугой. Степка не знал его, потому что старичок был деревенский и прямо из деревни пришел и нанялся охранником на телескоп. По дороге от Синего Камня он рассказал, какой он раньше, в деревне, был здоровый и как его две войны не пробрали, а сидячая работа пришибла так, что он четыре недели пролежал в районной больнице. Он от хохота наливался кровью, вспоминая, как ему «питание непосресьвенно к койке подвозили, на резиновом ходу». И запретили ему пить и пшеничное вино, и легкое вино, и даже пиво…

Так он болтал, тараща озорные глаза, а Степка думал о своем и, казалось бы, совершенно его не слушал. Когда же старичок спросил, зачем «мадемазель» едет к телескопу, Степка вдруг брякнул:

— Посылку везу, дедушка.

— Больно деловая, — отметил старичок. — Для кого передача–то?

— Для Портнова Вячеслава Борисовича, — снова брякнул Степка.

— Зна–атный человек! — восхитился попутчик, но в его подвижном личике промелькнуло что–то ироническое. — Зна–атный… Непьющий!

Видимо, ирония и относилась к последней характеристике Вячеслава Борисовича. Дед не мог взять в толк, почему здоровый, молодой и «знатный» человек по своей воле отказывался и от пшеничного вина, и от легкого вина, и даже, как говорили, от пива.

— А что в посылке содержится?

— Не знаю, — сказал Степка. — Мое дело передать.

Он рассчитывал, что дед, как охранник, проведет его к Портнову. Старичок был, несомненно, не из тех, — смеялся весело, тонко, заливисто и очень смешно распахивал большой рот с крепкими черными зубами. Те смеялись грубо, коротко. Как лаяли.

— Передашь, передашь, вот сейчас и передашь, — болтал попутчик. — Считай, приехали… Постовой позвонит, Портнов подошлет на проходную Зойку–секретаршу, получишь шоколадку — и лататы… Михалыч! — завопил он прямо из кузова охраннику, стоящему у ворот. — Михалыч, тута мадемазель с посылкой к Портнову.

Степка смотрел на носки своих ботинок. Влопался! Ясное дело, он не собирался отдавать чемодан с оружием одному из тех. Он хотел под видом посыльной пробраться к Портнову, а еще лучше — к профессору Быстрову, директору. А теперь что? Говорить, что пошутил, то есть она пошутила, и никакой посылки нету? Или требовать, чтобы его самого провели к Портнову?

Он сидел в машине, пока водитель его не шуганул. Соскочил. Пистолеты брякнули в чемодане. Дед–попутчик суетливо отряхивался. Охранник от ворот пробасил:

— Я–то думал, ты с внучкой приехал. Здоров?

— Э–э! Была у собаки ката… — затарахтел старичок.

— Завелся, — сказал охранник. — Ступай в дежурку, Прокофьев… Устав тебе прочтут… новый. Ха, ха…

Степка, наверно, побелел: он–то знал, какой «устав» прочтут веселому старичку в дежурке. Охранник несколько секунд смотрел на него с мрачным интересом.

— Чего привезла?

Степка промолчал, выгадывая время.

— А ну покажи. — Охранник протянул руку за чемоданом.

Степка отошел на два шага.

Охранник ухмыльнулся и, наклонив голову, стал смотреть на девчонку. Степка решительно выдержал его взгляд. Догони, попробуй… Михалыч пожал плечом, сплюнул и показал на ворота:

— Беги вон налево, в лабораторный корпус, по лестнице на второй этаж и налево до конца.

Степка пошел. В ворота и налево по бетонной чистой дорожке, по расплывчатым полосам тени, падающим от стальных ферм телескопа. Он шел в проклятой юбке, и нельзя было сунуть руки в карманы, и сзади, от ворог, на него смотрел мрачный Михалыч. И невозможно было знать, что ждет впереди. Совершенно свободно неведомое нечто, умеющее гипнотизировать людей за долю секунды, владеющее бластерами, зелеными радиостанциями — «слизняками» и прочей дьявольщиной, — совершенно свободно, думал Степка, оно могло проследить за каждым его шагом и узнать, что он везет в чемодане, и нарочно приказать пропустить его.

Вот корпус. Двух шагов хватало как раз от одной теневой полосы до следующей. Вот корпус и дверь. Входи! Сколько времени ты мечтал о пистолете в правой руке и пистолете в левой руке, — входи! Ты умеешь стрелять с левой, стрелять быстро и попадать. Охота тебе стрелить, Степан? Не сворачивай на крыльцо, иди прямо, вокруг холма и к забору… Тебе же совсем неохота стрелять…

Он вошел. За стеклянной дверью мягкий пластмассовый ковер намертво глушил шаги. По лестнице, как река, стекала мягкая дорожка. Степка поднимался с усилием, будто плыл против течения. Корпус был тих и безлюден, тишина жужжала в ушах. Пустой коридор смотрел на Степана блестящими глазами ламп. Редкие двери были толсто обиты кремовым пластиком.

Дощечки висели наклонно на выпуклой обивке: Степке отсвечивало, ростом он был мал. Приподнимался на цыпочки, чтобы прочесть: «Липилиень Р.А.», потом «Кротова З.Б.» и вот «Портнов В.В.»

Степан оглянулся. Показалось, что невидимые пришельцы–гипнотизеры висят над дверями, как воздушные шары, и смотрят невидимыми глазами. И он, спасаясь от невидимых глаз, дернул дверь и очутился в темном, узком тамбуре. Набрав полную грудь воздуха, толкнул вторую дверь и очутился в кабинете, напротив письменного стола.

Вы думаете, что вас нельзя убить?

— Здравствуй, здравствуй! — Портнов улыбался и кивал, выглядывая из–за настольной лампы. — Ты ко мне, девочка?

Ослепительное солнце било в стеклянную стену кабинета. Степка прижмурил глаза.

— Ты ко мне? — повторил Портнов.

Он, приподнявшись, посмотрел на чемодан.

Степка кивнул: у него перехватило голос.

— Ну, рассказывай…

Степка быстро присел на стул справа от двери, вздернул чемодан на колени, приоткрыл. Портнов, улыбаясь, поставил ребром на стол плоскую зеленую коробку размером с папиросный коробок. Такую же коробку гитарист приносил к дверям тира. Степка узнал ее, но уже некогда было пугаться. Он придержал крышку чемодана левой рукой, правой нащупал рукоятку «Макарова», выхватил его и предупредил:

— Спуск со «шнеллером», стреляю без предупреждения… Руки!

Руки инженера безжизненно лежали на столе. Серые, безжизненные губы проговорили:

— Пистолет — не игрушка для девочек. Дай сюда.

— Ну уж нет… Эту штуковину оставьте в покое!

Рука отодвинулась от зеленой коробки. Инженер глубоко вздохнул, щеки как будто порозовели.

— Играешь в разведчиков, дитя века? Чего ты хочешь, собственно?

— Погодите, — сказал Степка. — Я вам сначала скажу вот что. И не забывайте о «шнеллере». (Тот кивнул осторожно.) Я знаю, что вы думаете, будто вас нельзя убить. Вы оживете, да?

— Ты сошла с ума, — прошептал инженер. — Ты что–то путаешь.

— Ну уж нет. Это вы не понимаете, что на таком расстоянии вам разнесет голову в клочья…

Инженер опять кивнул и прищурился. Степка подумал, что зря он выкладывает про оживание.

— Предположим, я это понимаю, — проговорил Вячеслав Борисович. — Что дальше? Откуда ты взяла, что меня нельзя убить?

— Это вам все равно. Вы должны вывести из строя телескоп.

— Зачем?

— Вы сами знаете.

Инженер ухмыльнулся:

— Мощно почесать затылок? Нельзя… Ну, считай, я почесал. Как же я выведу из строя телескоп, по–твоему?

— А мне плевать, как.

— Рассуди сама, дитя века. Предположим, и согласился и пошел в аппаратную с дубиной — ломать и крушить. Ведь ты пойдешь со мною, со своим «шнеллером», иначе я просто запру тебя снаружи. Так?

Степка молчал.

— Так. А при входе в аппаратную и еще кое–где стоит вооруженная охрана. Ей покажется немного странным наше поведение. Здесь не принято водить начальство под дулом пистолета. Да еще со «шнеллером». — Отдай–ка пистолет и убирайся подобру–поздорову…

«Взрослые нас ни в грош не ставят, — думал Степка. — Этот даже под гипнозом не поумнел. Не верит, что девчонка сможет в него пальнуть. А в самом деле, как он испортит телескоп? Это же не просто так, не проволочку сунуть в розетку».

— А мне плевать, — сказал он вслух. — Вы инженер. Вот и думайте. Я посчитаю до десяти, потом всажу всю обойму вам в голову. Вот и думайте. Раз…

Он быстро нагнулся и, не сводя глаз с Портнова, опустил чемоданчик на пол. Выпрямился, встал. Платье сильно резало под мышками, и было жутко видеть перед собой лицо человека, в которого сейчас придется стрелять, — вот что чувствовал Степка. Он отсчитывал: «Четыре… пять… шесть…» — и подходил все ближе и глядел в неподвижные, странно блестящие глаза инженера. Остановившись перед самым столом, он сосчитал: «Восемь» — и вдруг понял, что умирает.

…Казалось, он только что произнес «восемь». Почему–то он валялся на спине, с закрытыми глазами, с головой, повернутой влево. Он приоткрыл глаза — рядом с головой были ноги в светлых брюках.

Вячеслав Борисович стоял над ним. В правой руке он держал пистолет — за ствол. Дьявольщина! Это был Степкин пистолет! Видимо, он только что перешел к инженеру. Степка бессознательно рванулся, чтобы схватить пистолет за рукоять, но Портнов отскочил — лицо его было серое, а глаза расширены, как от испуга, и он неуклюже перехватил пистолет за рукоятку, вытянул руку и нажал спуск. Щелкнул боек. Осечка.

Степка не испугался, когда дуло уставилось в его глаза. Мир казался ему ненастоящим. Таким он, наверно, представляется жуку, перевернутому вверх лапками. Степка сидел и беспомощно смотрел на инженера. А тот, не выпуская из левой руки зеленой коробки, оттянул затвор пистолета, заглянул в казенник и пожал плечами:

— Не заряжен, конечно… Казаки–разбойники!

Не заряжен, дьявольщина! Конечно же, он зарядил только один пистолет и забыл об этом, а в руку ему попал именно пустой! Заряженный лежит в чемодане. И это спасло ему жизнь.

Инженер вздохнул. Лицо его порозовело, и губы складывались в привычную улыбку. Он опустил пистолет в карман, смерил Степана взглядом и пробормотал:

— Неужели — комонс?

Шагнул к столу. Остановился. И, будто решившись, поднял коробку, что–то дернул в ней, и Степан снова, третий раз за день, ощутил смертную тоску и смертное беспамятство и третий раз очнулся.

Его тошнило, и очень хотелось плакать. Он опять лежал навзничь. А инженер Портнов сидел за своим огромным столом и смотрел на него.

— Р–рожа! — сказал Степан. — Ты! Рожа! Фашист! Предатель!

Он лежал и ругал Портнова, от ненависти вжимаясь в пластик пола.

— Предатель, предатель, предатель!!!

— Ну–ну, — сказал Портнов. — Попрошу без крепких выражений. «Фашист, предатель…» Кто к кому явился с этим, как его бишь, «шнеллером»? Ты лежи, не вставай. Пол, правда, грязный… — Он хмыкнул. Все–таки он был в большом недоумении и поглядывал на Степку опасливо. — Впрочем, поднимайся. Я плохо вяжу тебя из–за стола.

— Что вы со мной сделали? — яростно крикнул Степан и вскочил.

— Надо ли тебе знать, вот вопрос! — Инженер держал его под прицелом своего странного оружия. — Вот вопрос… С другой стороны, ты уже знаешь слишком много. А? Так, кажется, принято говорить? (Степка молчал.) Я дважды пробовал поместить в тебя Десантника, и дважды ты его не приняла. Хотя «посредник» стоит на полной мощности…

Степка вдруг спросил:

— Это — «малый посредник»?! А что значит — поместить в меня Десантника?

— О всеобщая грамотность, — пробормотал инженер. — О чудеса Вселенной… Ты действительно очень много знаешь. Где Степан? Говори!

— Какой Степан, дяденька? — отвечал Степка.

Тогда инженер снял телефонную трубку, зажал ее между плечом и головой и принялся постукивать по рычагу. В свободной руке он держал зеленую коробку «посредника». А Степка вдруг вспотел. Он понял, что Портнов сейчас вызовет кого–то, может, и веселого деда–охранника, и прикажет девчонку увести и пристукнуть. И вдруг до него дошло, что Портнов не смог «поместить в него Десантника», или, как Степка это называл, загипнотизировать. И поэтому не мог узнать, что еще лежит в чемодане. О втором, заряженном пистолете не знает…

Портнов сердито дул в трубку, крепко держа в руке «посредник». Чемодан, чуть приоткрытый, лежал в двух шагах от двери и в трех шагах от Степкиных ног. Язычок замка загнулся внутрь и не дал крышке стать на место.

Степка примерился. Инженер, скосив глаза, набирал номер. Степка прыгнул, отшиб крышку… Блеснула синяя рукоятка, он схватил ее и выстрелил наудачу, одновременно нажав на спуск и предохранитель. Ра–ах! Ра–ах! — громыхнули стекла. Первая пуля вдребезги разбила телефонную трубку, вторая ушла в сторону.

Инженер уронил трубку и закрыл глаза.

Степка обмяк. Показалось было, что инженерский череп брызнул белыми осколками. Повезло — попал в трубку… Едва дыша, он приблизился к столу и вынул «посредник» из большой, слабой руки. Ящичек был тяжелый. С одной стороны была крошечная воронка, с другой — две нити: длинная и совсем короткая. С маленькими шариками на концах.

— Вот так так, — прошептал Степан.

Вячеслав Борисович как раз открыл глаза. Контузило его не сильно, только исцарапало щеку осколками пластмассы. Он уставился на ящичек в Степкиных руках и тихо, срывающимся голосом проговорил:

— Отдай… Отдай… Взорвется!

— Ну уж нет, — сказал Степка, сам себе не веря.

Инженер смотрел на него с ужасом. Беззвучно шевелил серыми губами.

— А вы меня боитесь, — сказал Степан.

— Отдай! — Голос был сдавленный, сиплый.

Степан поднял «посредник», прикинул длину обеих ниток. Чтобы включить «посредник», сидя за столом, инженер должен был дернуть за длинную нитку. Короткая мала. Зачем здесь две нити? Он сам себе не верил. Он только видел, что тот помирает от ужаса, а выстрелить никогда не поздно. И дернул за короткую нитку.

Ящик стал тяжелей. Инженер закрыл глаза. Больше ничего не произошло.

Степка попятился, натолкнулся на стул. Сел. Плохо держали ноги. Пистолет гулял в руке. Надо бы запереть дверь, подумал он. Оттуда могли услышать пальбу, хотя дверей две штуки и одна обшита. Только где возьмешь ключ?

Портнов зашевелился и забормотал, не поднимая вех:

— Почему вы храните мою посылку?.. Что? — Он вдруг ясно посмотрел на Степку: — Ты ко мне, девочка? Я заснул. Странно…

Степке казалось, что каждый толчок сердца ударяет его о спинку стула. Неужели удалось? Ой, неужели удалось?

— Бросьте притворяться, — пробормотал он. — Не поможет.

Инженер провел рукой по щеке и посмотрел на окровавленные пальцы. Поднял разбитую трубку, осмотрел, кое–как пристроил на аппарате. И вдруг разглядел пистолет в Степкиной руке, — стал смотреть попеременно то на трубку, то на пистолет. Оглянулся, нашел в стене пулевые отверстия — пожал плечами.

Если он притворялся, то артистически. С кривой, безумной улыбкой он пробормотал:

— Не могла бы ты в следующий раз будить меня поделикатней?

— Вы не притворяйтесь, — еще раз сказал Степан.

Вячеслав Борисович закрыл глаза, открыл, сильно нахмурился и попросил:

— Послушай, девочка, если тебе что–нибудь надо от меня, положи куда–нибудь свою пушку. Я под пушкой не разговариваю.

Степан вдруг догадался, как его проверить.

Он поставил «посредник» на стул, а сам, пятясь, отошел к окошку.

— Хотите поспорить, что попаду с одного выстрела?

Прежний Вячеслав Борисович, без сомнения, перепугался бы отчаянно за драгоценный аппарат. А этот, наоборот, оживился и предложил:

— Лупи всю обойму, дитя века! Ставлю эту авторучку, что больше одного раза не попадешь, — и еще выкатил для искренности глаза.

Степка как стоял, так и сел. Подействовало, значит… «Посредник» сработал в обратную сторону! А инженер тем временем открыл рот, поковырял в нем пальцем и выудил зеленого «слизняка». Грустно посмотрел на него и пробормотал:

— Может быть, я еще сплю, а? Зачем ты сунула мне в рот это? Ты ловкая девчонка, но все равно промахнешься, могу поспорить.

То есть он продолжал хитрить, чтобы Степан высадил всю обойму в «посредник» и пистолет стал безопасным. Если он не притворялся, то, по–видимому, ничего не помнил с момента, когда его загипнотизировали.

Степка боялся верить своему счастью. Неизвестно, сколько он колебался бы еще, но инженер выудил из кармана второй пистолет и так напугался, что стоило посмотреть! Он побледнел и отбросил пистолет, а Степке стало смешно, что человек не побоялся оружия в чужих руках и передрейфил, найдя его в своем кармане. Ему стало смешно, почему–то брызнули слезы, и, захлебываясь ими, он забормотал:

— Вячеслав Борисович, Вячеслав Борисович! — а инженер сидел за столом и смотрел на него, открыв рот.

Степка получает инструкцию

Положение было все равно отчаянное. Вот–вот могли появиться другие загипнотизированные — Степка не сомневался, что все здешние сотрудники из тех. Они могли явиться на шум либо просто по делу, могли вызвать Портнова по «слизняку». А Вячеслав Борисович ничего не помнил. Для него время остановилось в милицейском сарае, куда его заманили под предлогом «голубенького письмеца». Он словно заснул в сарае, а проснулся за своим столом. Он совсем ничего не знал. А тут еще Степан, переодетый девчонкой, пистолеты, исцарапанная щека и голова, гудящая после контузии…

— Вячеслав Борисович, я вас разгипнотизировал! — кричал Степка.

Вячеслава Борисовича прошиб крупный пот, он почему–то забормотал тонким голосом:

— Для больных, живущих в селении, устроены потильные комнаты с платою за потение на кровати 50 копеек.

— Какие комнаты? — спросил Степка.

— Потильные, какие же еще? Девочка, ради бога, что сей сон означает?

— Я не девочка, — бахнул Степан. — Это не сон, а пришельцы.

— А! Конечно, конечно, я и забыл, — задушевно сказал инженер. — Пришельцы, конечно! И надо сообщить о них кому следует? Э, телефон–то того… А я, такая неудача, проспал пришельцев… Какие они из себя? Ты, значит, не девочка?

Степка сдернул с головы платок.

— Ага… — Глаза у Вячеслава Борисовича опять полезли к носу. — Ты и правда мальчик… Ну, пойдем рассказывать о пришельцах?

Степка подбежал к нему:

— Вячеслав Борисович! Я не сумасшедший псих, честное слово! Поймите, вы же не спали, вас пришельцы загипнотизировали в сарае! Помните? А я вас разгипнотизировал этой штукой… Вот это их аппарат для гипноза, только за нитку не дергайте.

На всякий случай он не выпускал из рук «посредник».

— В сарае — это точно… — пробормотал Портнов.

Видно было, что он пытается вспомнить и не может. Он сказал:

— Точно… Повели они меня в сарай, но что было дальше, хотел бы я знать? Откуда тебе известно про сарай?

— Да я сидел за стенкой, подсматривал. У них в сарае был поставлен «посредник», которым они гипнотизировали! Сначала вас, потом вашего шофера, а потом вы взяли «малый посредник» и уехали. Не помните?

— Не помню, — сказал инженер.

Он блуждал глазами по столу, пытаясь уцепиться за что–нибудь, вспомнить хоть любую чепуху, заполнить хоть мелочью четырехчасовой провал в памяти. Он опять вспотел, словно выкупался, но уже не говорил о «потильных» комнатах.

— Они гипнотизируют, — шептал Степка. — Они уже всех–всех — и милицию, и почту, и горсоветских… Они хотят послать сигнал по вашему телескопу своим кораблям на орбиту, в восемь вечера. Они телескоп называют «наводчиком», понимаете? Не дерните!! — Он убрал ящичек.

— Что? — вскрикнул инженер. — В двадцать часов?! — Его взгляд наконец–то ухватился за что–то на столе. — Как тебя зовут? А–а, Степаном? — Он поднял со стола календарь, покрутил, поставил. — А это что — маленькое?

Степка стал объяснять: радиостанция такая, прилепляется в рот, на «твердое небо». А вот этой штукой можно человека загипнотизировать, он только руки прижмет к груди — и готов. Но ею же можно и обратно сработать, если потянуть за короткую нитку, и он, Степка, имение так и освободил Вячеслава Борисовича от гипноза. Они называют эту штуку «малым посредником»…

Он рассказывал быстро, не очень связно, потому что дорога была каждая секунда. Дьявольщина! Портнов оказался очень странным человеком. Когда он понял, что самих пришельцев нигде не видели, он вдруг захохотал и крикнул:

— Правильно! За каким лешим таскать по Космосу бренное тело, если можно ограничиться сознанием? Молодцы!

Он вскочил, пробежался от окна к стене, опять к окну, постучал по стеклу и пробормотал с непонятным выражением, не то злым, не то веселым:

— А? Проблема контакта! Сперва ты меня повези, а потом я на тебе поезжу…

— Вячеслав Борисыч, надо скорей, — напомнил Степка.

— Да–да, я кое–что придумал… — Он повернулся, одним махом оказался за столом и с тем же непонятным выражением посмотрел на Степана. — Будем считать, что твой друг не доехал до города. И что ответственность за судьбы Земли навалилась на наши хрупкие плечи. Отдохни пяток минут… — И стал быстро писать в большом блокноте. — Сейчас мы сообразим для них кое–что интересненькое… Шалуны! Наводчик им понадобился… Так отзываться о благородном инструменте!

Степан стал смотреть через его плечо. Он быстро написал вверху листа: «Инструкция, как испортить телескоп» — и сразу замарал эту надпись. Степка мысленно одобрил его поведение: о диверсии вслух говорить не стоило. Если уж это подслушают — не помилуют… Он в десятый раз, наверно, вспомнил разговор, который он сам подслушал, сидя под шубой Сура. Как Киселев зарычал, когда Рубченко заикнулся о телескопе: «Вспомни о р–распылителе!»

Он покачал головой. «Распылитель» должен быть дьявольски страшной штукой — вся компания испуганно смолкла после этих слов. Было приятно думать, что и они могут бояться. И тут Степан увидел на перекидном календаре свое имя, написанное мелким, острым почерком Портнова.

Было написано:

«1. Степан Сизов, 1,5 м, коренастый, волосы светло–русые, глаза серые, легко бледнеет, стрижка «бокс», 13–14 лет.

Надежно изолировать для акселерации, либо +.

2. Оконч. подготовки 19:40.»

— Ага, это мои приметы, — сказал Степка. — Это вы писали под гипнозом, да? (Инженер пробормотал что–то невнятное себе под нос.) А крестик почему?

Перо бесшумно летало по бумаге: не останавливая его бега, инженер ответил:

— На вечную память. Ясно тебе? Тогда завяжи платок поаккуратнее, ты же девочка… — Он ткнул рукой налево, в угол.

Угол был отгорожен занавеской. Там оказался рукомойник с зеркалом. Степка вздохнул и ополоснул руки, лицо, — очень уж грязен для девчонки. Утерся вафельным казенным полотенцем, перевязал платок. Скорчил себе презрительную рожу — вылитая девочка, противно даже. Озабоченно выскочил из угла, подбежал к двери… Никакого движения в коридоре. Если те подслушивают, уже давно были бы здесь. После выстрелов — наверняка. Впрочем, «слизняк» сам не должен ничего слышать, для разговора те ложились и закрывали глаза.

Вячеслав Борисович еще писал. Из окошка ничего интересного не было видно — неподвижно стояли пыльные березы, а телескоп и проходная были с другой стороны, за углом. Монотонно стучала какая–то машина. Степка вспомнил об оружии и зарядил оба пистолета. Вложил в один недостающие два патрона, а во второй всю обойму. Поколебавшись, поставил «посредник» на стол. Вячеслав Борисович с треском выдрал лист из блокнота и сказал:

— Дай мне тоже игрушку. Спасибо, — и с отвращением сунул пистолет в карман. — Боюсь, что он мне пригодится еще до заката. «Посредник» оставляешь, правильно… Это вот, — он протянул исписанный лист, — прочтешь за воротами, в укромном месте. Спрячь надежно. Тикай отсюда поскорей. Игрушку советую держать за пазухой, до времени, — посмотришь в бумаге, до какого. Сиди в укромном месте, подальше отсюда, на глаза людям не попадайся. Часов у тебя нет? Возьми эти. Точные.

Степка дернул плечами, но часы взял.

Дьявольщина! Как ему не хотелось снова оставаться одному! Он мрачно сложил бумагу, сунул за ворот платья. И вдруг Портнов сказал:

— Ты знаешь, кто я? Надувенна жаба.

— Чего? — спросил Степка.

— Надутая лягушка, по–сербски. Я же забыл про Благово!

Он светло улыбнулся, и Степка понял, что уходить никуда не надо. Честное слово, это было здорово!

Хитрый портняжка

Вячеслав Борисович прятал разбитый телефон, приговаривая:

— Хорошо быть муравьем — коллективная ответственность… Бегай по краю тарелки и воображай, что держишь курс на Полярную звезду.

Степка вежливо ухмыльнулся. Инженер пояснил:

— Муравей лупит по кругу, а думает, что бежит прямо. Не буду я сидеть в уютном кабинете — побегу… Мой номер, кажется, Угол одиннадцать?

— А что?

— А то, что я — из начальства. Старше меня только Линия да Точка. Понял?

— Ага, — сказал Степан. — Правильно! Пятиугольника они в грош не ставят. Ну и что?

— Мы им устроим потильную комнату, — сказал Портнов, нагибаясь к столу. — Зоя! Зоечка! Ау!..

Из динамика ответили:

— Слушаю, Вячеслав Борисович…

— Машину, Зоечка. Пускай Леонидыч подгонит, я поведу сам. Быстренько… — Он отпустил кнопку и подмигнул. — Поехали к сентиментальному боксеру, муравьишка.

— А инструкция как же?

— Держи про запас. Мы едем к умному человеку, Степа. Не голова, а трактор. С ним на пару я кое–что смогу проделать… если он чистый.

— А почему он — сентиментальный боксер?

— Он такой, — сказал Вячеслав Борисович. — Увидишь. Он уже трое суток сидит взаперти и думает грустную думу. Он физик–теоретик. Вот и машина…

Шофер не заметил Степана и начал было:

— Угол одиннад…

— Молчать! Вы останетесь… хм… Петр Леонидович. Ясно? Садись, Маша, — это Степану. Потом снова шоферу, громким шепотом: — Угол третий вызывает…

— Так машину же разобьете! — жалко улыбнулся шофер.

— Пропадай моя телега, — ответил Портнов и очень натурально заржал, подделываясь под загипнотизированного.

Третий раз за день Степка ехал в машине. Вячеслав Борисович действительно был неважным водителем — вцепился в руль и вытянул шею. Но машину не разбил, а довольно плавно остановил ее у подъезда итээровского общежития молокозавода.

— Киселев живет здесь, — предупредил Степка.

— Думаешь, присунул моему дружку к замочной скважине «посредник», да?

— Проверим, — сказал Вячеслав Борисович. — Ты на глаз их не различаешь, своих подшефных?

— Пока еще нет, — сказал Степка.

— Ну, рискнем, Машенька. Он очень соображающий парень, Митя Благоволин.

— Странная фамилия, — сказал Степка.

— У него прадед был из духовных, из попов, — говорил инженер, пробираясь по узкой лестнице. — Им в семинариях давали новые фамилии, благозвучные…

Вячеслав Борисович немного трусил и рассказывал о благозвучных фамилиях для храбрости. Степка подумал: ничего, привыкнет. Он шел и примечал дорогу. Запомнил, что в общежитии две лестницы. Что, кроме центрального входа — с улицы, имеются два хода во двор, прямо с нижних площадок. Что на третьем этаже очень неудобно стоит красный ящик с песком, легко зацепиться на бегу. А вот и пятый этаж. Коридор был пуст. В большой кухне звонко переговаривались женщины. По коридору пробежал парень в длинных футбольных трусиках, размахивая полотенцем.

— Комната шестьдесят восьмая, — сказал Портнов. — Он дома.

В замочной скважине виднелся шпенек ключа, вставленного изнутри.

— Постой здесь, — прошептал инженер. — И аккуратно, аккуратно…

Степка прижался лопатками к стене рядом с дверью. Парень с полотенцем уже скрылся в умывальной. Инженер постучал.

— Благово! Отпирай, хитрый портняжка пришел!

Из–за двери ответили негромким басом:

— Пошел вон.

— Отпирай, говорю! Новый «Нэйчур» получили!

Замок щелкнул.

— Опять сенсация? — спросил бас.

— Здесь красивая местность, — быстро проговорил инженер.

— Что–о? — удивился бас. — Сла–авка, да на тебе лица нет!.. Входи. Кофе хочешь?

Вячеслав Борисович схватил Степана за плечо и втолкнул в дверь, мимо хозяина.

Это был огромный, широченный, очень красивый мужчина. Большой, как шкаф, весь в коричневых мускулах. Бицепсы — каждый со Степкину голову. Золотые волосы. Солнце немилосердно пекло в окошко, и хозяин был в трусах и пляжных тапках–подошвах. Он жалостливо посмотрел на Степана и вполголоса спросил:

— С ней что–нибудь случилось? Нужно денег?

— Здесь красивая местность… А?

— Ты что, издеваешься?

— Ладно, — сказал Портнов. — Раз такое дело, налей кофейку. Это Машенька, ей тоже кофейку.

— Ну, знаешь, Портняжка… Это ни в какие ворота не лезет!

— Лезет, Благово, — сказал Вячеслав Борисович. — И сенсация есть. Зеленые человечки добрались до планеты по имени Земля.

Сентиментальный боксер

Степка пил холодный кофе с печеньем и слушал. Сначала он понял, что ученые прозвали инопланетных жителей «зелеными человечками». Еще давно, загодя. Они давно предполагали, что должны быть эти жители, и для выразительности дали им прозвище.

Потом Степка понял, что огромный загорелый парень боится — лицо у него побледнело даже под загаром.

«Что же, и напугаешься», — подумал Степан. И тут разговор стал непонятным и пошел, казалось, в сторону.

Благоволин спросил:

— Значит, транспортируют чистую информацию? — Он осторожно тронул «посредник», лежащий на столике.

— На каком–то субстрате. Сте… Маша говорит, эта штука стала тяжелее, когда меня… как бы это сказать?

— Среверсировали. Намного тяжелей?

— На чуть, — сказал Степка.

Хозяин повернулся к нему:

— Ага! На чуть… А в граммах?

Степан пожал плечами. Благоволин еще раз прикоснулся к «посреднику».

— Сколько их там? Сидят и ждут… Сколько их там, Портняжка?

— Вскроем и посмотрим, — мрачно сказал Вячеслав Борисович. — Полюбуемся.

— Пожалуй, не стоит. А хочется, Портняжка… Положить бы на аналитические весы и потянуть за ниточку…

— Положи, — сказал Вячеслав Борисович. — Ко мне в карман положи и больше не трогай, знаю я тебя.

— А кто в нем сидит? — спросил Степка. — Это же гипнотизер.

— И правда, кто же там станет сидеть? — пробормотал Благоволин.

— Пришельцы, — серьезно объяснил Вячеслав Борисович. — Точнее, их разумы, личности, понимаешь? Ну, содержание их мозгов, если так понятней.

— Кому объясняешь, Слава… Вон книжка с картинками, это ей по возрасту.

— Машенька — человек, — сказал Вячеслав Борисович. — У нее с зелененькими свои счеты. — Он потрогал ссадины на щеке.

— Ну, сиди, раз человек… Значит, транспортируют чистую информацию. Я был прав. Помнишь наш разговор о кембриджских наблюдениях?

— Митька, я всегда считал тебя большим человеком. Все правильно. Даже то, что цивилизации с ядерной энергией не выживают, самосжигаются.

— А! И об этом был разговор? Когда?

— Маша, повтори, — сказал Портнов.

— «Мерзкое оружие, — пробормотал Степка. — Стоит дикарям его выдумать, тут и пускают в ход и уничтожают весь материал». А материал — это что? Уран?

— Это мы. Дикари. Мы для них — материал. Ладно. Дмитрий, что ты предлагаешь?

— А мерзкое оружие — эйч–бамб.

Они вдруг замолчали, как бы испугавшись сказанного. Портнов закурил. Рука со спичкой дрожала. Потом он выговорил с усилием:

— Может быть. Уничтожить всех сразу. Но мы должны помешать им расползтись.

— Каким образом?

— Главные силы где–то на орбите. Я думаю, без них Десантники не двинутся из Тугарина. А сигнал они должны послать через наш телескоп.

— Могут и без них. Я обмозговал бы это дело пошире. Ведь и комару жужжать не запрещается.

— Времени мало.

— Стратегию надо обдумывать серьезно, — сказал Митя. — И в сказке комары пожужжали, выбрали стратегию и медведя одолели… Портняжка, а зачем они пошли в Космос? Что им надо, этим Десантникам? А?

— Перенаселение, нехватка полезных ископаемых… Что еще?

— Хитрый Портняжка наряжает пришельцев в земное полукафтанье… Полезные ископаемые удобней искать на необитаемых планетах. А насчет перенаселения… Смотри–ка: «зеленые человечки» умеют сжимать личность до размера вишни, судя по этому ящичку. Так на кой им ляд жизненное пространство, если в твоем кармане уютно размещается десяток живых сознаний?

— Инстинкт завоевания, — сказал Портнов.

— Ну! Ты же марксист, изучал политэкономию! Инстинкты, страсти — господин Шопенгауэр, ай–ай… Инстинкт — это для перелетных птиц побудительно, а развитой цивилизации надо кое–что посерьезней. Перенаселение, перенаселение… Вот оно — кое–что. Рабочая гипотеза: они перенаселены мертвецами.

— Загнул–ул… — сказал Вячеслав Борисович.

— Боже мой, это проще простого! У тебя в кармане лежит аппарат, который списывает с живого мозга полную картину сознания и хранит ее неограниченно долго. Точнее, пока не подвернется подходящее тело, в которое можно всадить это консервированное сознание.

Инженер крякнул.

— А–а, закряхтел… Разгадка–то лежит на поверхности… Предположим, ты выдумал эту штуку… из самых гуманных побуждений, чтобы победить смерть. До что дальше? Стариков и безнадежно больных начинают спасать. Прячут их сознание в этот аппаратик, чтобы найти когда–нибудь потом свободное тело. Например, тело преступника. Можно у сумасшедшего сменить личность на здоровую, понимаешь? Но что будет дальше?

— Дальше начнутся неприятности, — подхватил Вячеслав Борисович. — Преступников и сумасшедших мало. И вообще это не метод.

— А! Понимаешь теперь? Поколения два–три они могли изворачиваться. Возможно, создали касту бессмертных властителей, которые веками кочевали из одного тела в другое. Возможно, что–то иное, однако долго это не могло тянуться, так как…

— …круг посвященных расширялся, и на планете нарастал запас бессмертных сознаний?

— Невыносимая обстановка — друзья, родные, лучшие умы планеты томились в «вишнях»…

— И они двинулись в Космос за телами!

— Как испанские колонисты за рабами в Африку.

— Стройная картина, — сказал Вячеслав Борисович. — Вот что еще — как быть с моральными запретами? Вселить своего старшего родственника в инопланетянина… Похуже, чем в крысу или в гиену! По–моему, это непреодолимый запрет…

— А, мораль? — сказал Благоволин. — Мораль всегда отвечает потребностям общества.

— Пожалуй, так… Это могло пройти постепенно. Нашли на ближних планетах себе подобных, потом привыкли…

— Ну вот и договорились. Практические выводы ясны?

— Пока нет, — сказал Портнов.

— Ну боже мой! Даже хамы–работорговцы пытались беречь свое «черное дерево», поскольку живой раб приносил доход, а мертвый — одни убытки. Если наша гипотеза верна, то «зелененькие» должны прямо трястись над каждым телом. Для них потеря одного раба не исчисляется в пиастрах. Каждый человек, убитый при вторжении…

— Ага! Соответствует одной собственной жизни! — вскрикнул Портнов. — То–то они обходятся без кровопролития — им нужны тела для «вишен»!

— И дальше будут стараться в том же духе. Убивать — не–ет, это для другой психологии… — сказал Митя. — Если у тебя в чемодане томятся твои родители, бабушки и прапрадедушки, ты поневоле будешь любить и лелеять такого парня, как я.

Степка засмеялся. Про себя он стал называть этого великолепного дядьку Митей.

— Не тебя, — сказал Портнов. — Твою бренную оболочку.

— Ну давай так считать, — сказал Митя. — Важно другое. У них четкий метод завоевания: подмена личности. Без убийства! Двинули на них полк, они вселяются в офицеров — и штык в землю… Они должны стремиться захватить сразу как можно больше людей. Поэтому ядерное оружие, способное уничтожить все живое в определенном районе, для них пренеприятный сюрприз. Бах! — и все освоенные тела погибли. Следовательно, они должны рвануться из района Тугарина. Первый вывод: мы должны оцепить Тугарино, чтобы муха не вылетела…

— Так, — сказал Портнов. — Так, так! А у них мало Десантников, не хватает даже для охраны корабля.

— Звездный корабль… — мечтательно проговорил Митя. — Хоть бы одним глазком… Ладно. Я думаю вот что. Оцепить, пригрозить бомбой — только пригрозить. Тогда десанту придется уйти. Но прежде он наведет всю армаду. Скажем, прямо на генштабы ядерных держав. Так… Первое — оцепление, второе — угроза… Запомнил. Если твоя гипотеза справедлива…

— Ты слушай, — сказал Митя. — Психология есть психология. У меня своя, а у них своя. Может быть, все как раз наоборот, и они мечтают посмотреть на мегатонные взрывы, как я — на их корабли. Но покамест я бы пригрозил им этими взрывами и не дал бы воспользоваться телескопом для сигнала наведения.

— Так я с этим и пришел! — вскрикнул Вячеслав Борисович.

— «Ай ду–ду…» — басом пропел Митя. — Одним махом семерых убивахом. Ты учти, им нужна только антенна от нашего телескопа. Если ты собрался портить не антенну, а усилитель, то время такой акции надо выбрать впритирочку. Чтобы они не поспели до восьми часов присоединить свой усилитель.

— Так я с этим и пришел! Надеялся, ты посоветуешь что–нибудь практическое.

— А, практическое? Дай знать в Москву, в Министерство обороны. Без этого все прочее бессмысленно. Пусть шевелятся, если еще не поздно. Если «зеленые» расползлись, не поможет и эйч–бамб…

После этого странного слова опять наступило молчание. Потом инженер умоляюще проговорил:

— Мить, я один не справлюсь.

— Я тут не игрок… Почему? Ты считаешься обработанным, а я — нет. Больше скажу. — Благоволин безмятежно улыбался. — Из соображений конспирации тебе следовало бы меня убрать, а?

— Не болтай!

— Почему же? Я посвящен в твои планы и, если меня обработают — завербуют, так сказать, — предупрежу. Потому я и знать не хочу, как ты намереваешься поступать. Кстати… радиолюбителя знакомого у тебя нет? Езжай–ка лучше к нему и связывайся с Москвой. А я…

В глазах Вячеслава Борисовича что–то мелькнуло, и он неопределенно повел плечами. А Степка совсем растерялся. Только что он сидел и с блаженным чувством спокойствия смотрел на спину Благоволина — она была как стена, она была могучая и надежная, — и вдруг эти слова: «Тебе следовало бы меня убрать»! Он ужаснулся. Вот почему Вячеслав Борисович заставляет его разыгрывать перед Митей «девочку Машу»… Вот почему молчит об инструкции, написанной в кабинете… Он с самого начала помнил, что Митю могут обработать и он предупредит пришельцев о Степкином специальном задании!

Степка отвернулся от всего этого и стал думать о своем. Эйч–бамб… где–то он слышал… Странное слово какое. Он смотрел в окно и не мог думать. Митя говорил:

— Я постараюсь подольше не попадаться.

— Может, пистолет?

— Тебе он нужней, Слава. Я по живому не выстрелю.

— Сейчас надо принципы в сторону.

— А! Мои принципы: хочу — выполняю, хочу — нет? Эх, Портняжка… Но ты не волнуйся уж так. У меня есть план.

— И прекрасно, — сказал Вячеслав Борисович. — Маша, поехали!

Степка не повернулся, он чувствовал, им еще надо поговорить. И правда, сейчас же Портнов спросил:

— Ну, какой план?

— Не секретный. Я теперь предупрежден, так–сяк проинформирован, немного представляю себе схему их воздействия на мозг и попытаюсь с ними потягаться.

— Что?!

— Мне кажется, — очень мягко пояснил Митя, — что мощный и информированный разум должен потягаться с подсаженным сознанием. Они оставляют нетронутыми некоторые высшие области мозга — я, правда, не специалист, — но центры речи, письма, вся память… Они лишь добавляют свою память.

— И волю, — сказал инженер. — Маша, оторвись от окна наконец! А ты, Дмитрий, не вовремя ударяешься в науку. Двери сам им откроешь? Чтобы потягаться?!

— Я не тороплюсь стать подопытной собакой, — сказал Благоволин. — Не тороплюсь, но и не боюсь. И мне странно слышать, что ученый отождествляет научный эксперимент с предательством.

Опять один

Впоследствии Степка вспомнил эти споры и понял, что Портнов тогда еще все решил, но теперь Степка был совсем огорошен. Пусть будет так, пускай Благоволину и незачем ехать к телескопу — «слизняка» и личного номера у него нет, и уже в воротах к нему прицепится охрана. С другой стороны, он как–то не по–товарищески оставлял Портнова одного. Насчет его затеи — пересилить «гипноз» — Степка сомневается, конечно. Сурен Давидович не пересилил… Ковыряя ногтем краску на подоконнике, Степан смотрел на улицу.

Зашуршали колеса. Тихо подкатил и остановился перед общежитием зеленый «ГАЗ–69». Из него вылезли двое и не спеша двинулись к подъезду.

Наверно, у Степана ощетинился затылок, — Благоволин мгновенно придвинулся к окну, посмотрел и — уверенным шепотом:

— На правую лестницу, в черный ход и во двор!

И Степка с Портновым очутились в коридоре. И сейчас же щелкнул замок, и за дверью затрещало и заскрежетало.

— Двигает шкаф, — шепнул Вячеслав Борисович, и тихо, по прохладному коридору, они проскочили к правой лестнице.

На площадке Степан сказал: «Если что — свистну», и побежал вперед. И, не встретив тех двоих, они вскочили в машину. Вячеслав Борисович запустил двигатель и поспешно, рывками переключая скорости, пошел наутек. Свернув на улицу Ленина, он проговорил устало:

— Выйдешь за поворотом на совхоз. Иди к высоковольтной, там прочти инструкцию и действуй.

— Лучше я с вами, — сказал просяще Степан и проверил, не потерялся ли из–за пазухи пистолет.

— Со мною нельзя.

— Вы будете портить этот… усилитель?

— Уж теперь в аппаратную и мышь не проскочит. — Инженер оглянулся, машина вильнула. — А, черт!.. Действительно, надо было его…

— Ну уж нет, — сказал Степка.

— Не знаю. Одну толковую мысль он мне подал… Не знаю… Слушай, Степа. Если встретишь меня — тикай. Не попадайся на глаза еще пуще, чем всем остальным.

— Почему?

— Если меня снова обработают, я же тебя и выдам.

Машина опять вильнула. Степка спросил:

— А почему он «сентиментальный боксер»?

— Он хороший человек, — с тоской сказал Портнов. — Очень хороший. Не то что убить — ударить человека не может. Я торможу. Приехали.

«Эге, такой дядька, да еще боксер, ударить не может — как бы не так!» — подумал Степан, и в расчете на то, что сзади окажется погоня, и некогда будет останавливаться, и вдвоем с инженером они примчатся на телескоп и там «устроят», Степка спросил неторопливо:

— А кто такой эйч–бамб?

— Водородная бомба по–английски, — сказал инженер и нажал на тормоз.

Степка втянул голову в плечи.

— Ну, иди. Спокойно иди, я любой ценой — любой, понимаешь? — продержусь, а ты действуй спокойно. И берегись, вся надежда на тебя.

— А вы туда не езжайте! Зачем едете?

— Для отвода глаз. Насчет тебя Благоволин не знает, а меня станут искать. И все равно отыщут. Прощай.

Он чмокнул Степку в лоб, вытолкнул из машины, крикнул:

— Попробую их обогнать! — и умчался.

На повороте его занесло влево, мотор взревел, и Степан опять остался один.

Сурен Давидович

В это время я, Алешка Соколов, сидел рядом с Суреном Давидовичем на опорной плите зеленой штуки, похожей на перевернутую огромную пробку от графина. Я сидел справа от Сура, а слева поместился толстый заяц. Он восседал с необыкновенно независимым, залихватским таким видом, вытянув задние лапы, так что они торчали далеко вперед и немного вверх. В жизни бы не подумал, что зайцы могут сидеть таким манером! Его вид поразил меня сильнее, чем невидимый забор вокруг «зоны корабля». Сильнее, чем здоровое, легкое дыхание Сура. Наверно, от беготни у меня мозги замутились или что–то в этом роде — я таращился на зайца, пока не сообразил, отчего он так сидит, вытянув задние ноги по–господски. Зайцы и кролики сидят всегда поджав задние ноги, правда? Потому что боятся. Они все время наготове прыгнуть и удрать, а чтобы прыгнуть сразу, задние ноги им приходится держать согнутыми. Я путано объясняю. Этого и объяснить нельзя. Не будь рядом со мною Сура, я бы испугался этого зайца.

Теперь я не боялся ничего.

Сурен Давидович нашелся! Эти не убили его, он их сам перехитрил и пробрался в их «зону»! Я был готов замурлыкать, как сытый кот, я так и знал — никаким пришельцам не справиться с нашим Суреном Давидовичем! Сур молчал, поглядывая то на меня, то на зайца. Иногда он двигал руками, как при разговоре, а заяц перекладывал уши и шевелил носом.

Поймите, я же ничего не знал — уехал с докторшей, проводил ее до Березового и вот вернулся. Ничего не знал, ничего! Я улыбался и мурлыкал. Потом сказал:

— Сурен Давидович, у вас прошла астма? А как вам удалось сюда пробраться?

Заяц почему–то подпрыгнул.

— Скажи, пожалуйста, как ты сюда пробрался, — неприветливо отвечал Сур. — Где взял микрофон? Где твой микрофон, скажи!

— Во рту. Вынуть? — Я понял, что так он называет «слизняк».

— Пожалуйста, не вынимай. Зачем теперь вынимать? Как ты назвал себя селектору?

— Какому селектору? — удивился я. — Что Нелкиным голосом разговаривает? А–а, я сказал — Треугольник одиннадцать. Неправильно?

Он странно, хмуро посмотрел на меня и прикрыл глаза. Я же будто очнулся на секунду и увидел его лицо не таким, каким привык видеть и потому заставлял себя видеть, а таким, каким оно теперь стало: узким, жестким, спаленным. Узким, как топор.

Рот чернел между вваленными щеками, рассекая лицо пополам.

У меня екнуло сердце. «Не может быть, этого не может быть! Нет, слышите вы, этого не может бы–ыть!» — завыло у меня внутри. Завыло и заторопилось: «Не может быть. Сур перехитрил этих. Он старый солдат. Он перехитрил их. Астма у него прошла, как на войне, — он говорил, что на фронте не болеют».

И я опомнился, но мне казалось, что я вижу сон. Потому что сидели мы тихо, молча на круглой шершавой опоре странного сооружения, которое было, наверно, кораблем пришельцев. Было светло, но солнце не показывалось. Деревья, корабль, мы сами не отбрасывали теней. Я опять посмотрел вверх и опять не увидел неба, стенки оврага сошлись над головой, очень высоко, в полутумане, расплывчато. В желтом солнечном свете, сиявшем где–то вовне. Было очень светло, словно вокруг нас замкнулся пузырь, излучающий свет.

Сур приоткрыл глаза:

— Алеша… Послушай наш разговор — Девятиугольник двести восемьдесят один насчет тебя интересно высказывается. Бояться не надо. Я тебя взял на попечение. Слушай.

Во рту щекотно запищал «микрофон» голосом Сурена Давидовича:

«Девятиугольник, что ты говорил о детеныше?»

«Почему бы его не пристукнуть? — ответил Нелкин голос. — У нас хлопот вагон, а ты возишься. Пристукни его, Квадрат сто три!»

Голос Сура сердито отчитал:

«Как смеешь говорить об убийстве?! Я взял детеныша на обучение! Скажи, не пора тебе на патрулирование?»

Селектор выругался. В жизни бы не подумал, что Нелка знает такие слова. Заяц подпрыгнул. «Да вы, высшие разряды, вечно чушь несете, — пищала Нелка. — Потеха с вами! Ты бы делом занимался, Четырехугольник!»

Сур вслух сказал:

— Отвратительный переводчик! Жаргон, ругательства… Нравится тебе Девятиугольник, Алеша? — Он пощекотал зайцу живот.

Заяц недовольно отодвинулся и сел столбиком.

Я обомлел:

— Это он — Девятиугольник?! Они и зайцев гипнотизируют?

— Ты становишься непонятлив, — сухо отвечал Сур. — Не гипнотизируют. В него подсажен Десантник.

— Сурен Давидович, какой Десантник? Он же заяц, посмотрите!

— Десантник. Тот, кто высаживается первым на чужие планеты.

Я зажмурился и, пытаясь проснуться, пробормотал:

— Высаживается на чужие планеты. Значит, вот они какие — вроде наших зайцев…

Сур вдруг деревянно засмеялся. И я понял, что он тоже, как этот несчастный заяц, воображает себя Десантником. Не перехитрил он пришельцев, они его подмяли.

Я стал раскачиваться и щипать себя за икры, чтобы проснуться. Голос Сура запищал в микрофоне: «Девятиугольник, полюбопытствуй! Пуская воду из глаз, люди выражают огорчение…»

Он знал меня хорошо. От насмешки я взвился, промазал ногой по зайцу: он весело отпрыгнул, а я заорал:

— Сурен! Давидович!! Они вас загипнотизировали–и! Не поддавайтесь!!

Он сказал:

— Вытри слезы.

Я вытер. И заорал опять:

— Не поддавайтесь им! Зайцы паршивые!

Тогда он сказал почти прежним голосом:

— Голову выше, гвардия! Ты же мужественный парень. Почему такая истерика? Видишь, я за тебя поручился, а ты свою чепуху про гипноз. Какой же это гипноз?

Я притих.

— Видишь, тебе и самому не понятно. Поговори хоть с Девятиугольником и рассуди: разве можно путем гипноза научить зайца разумно беседовать? Кстати, при разговоре микрофон прижимают языком к небу и говорят, не открывая губ. Ты быстро научишься.

— Я не желаю научаться. Я не заяц, я человек! А они — фашисты, они хуже фашистов, потому что притворяются и сидят спрятанные, а людей заставляют делать подлости вместо себя!

Он рассеянно–терпеливо кивал, пока я выкрикивал.

— Ты кончил говорить? Кончил. Объясняю тебе, Алеша: никто не притворяется. Пришельцы не прячутся. И я и этот заяц — довольно крупный, но обыкновенный заяц, — мы оба и есть пришельцы, как ты выражаешься. Не закатывай глаза. Постарайся это понять. Мы прилетели на Землю в этом корабле.

— Вранье это, вранье! — крикнул я и задохся. — Вранье–е!..

«А–о–о!» — ответило эхо и стало перекатываться. Крик метался вокруг, гудя на стенках пузыря.

— Этот заяц дрессиро–ованный, — выговорил я. — А вы нездо–оро… — Почему–то я стал заикаться. На букве «о».

— Вдохни три раза глубоко и потряси головой, — сказал Сурен Давидович. — Девятиугольнику пора на патрулирование, а ты отдохни пока.

Как Девятиугольник поскакал на свое патрулирование, я еще видел: он прыгал чуть боком, занося задние лапы вперед головы, и любопытно блестел выкаченным глазом. Скрылся на подъеме, потом уже вверху подпрыгнул свечкой и сгинул. И у меня тут же начало мутиться в глазах, все исчезло, сойдясь в одну точку. Очнулся я лежащим на сыром овражном песке, а рядом со мною сидел на корточках Сур.

Пришельцы

Я сел. Сурен Давидович аккуратно устраивал в кармане куртки небольшой зеленый ящичек. Уложил, застегнул «молнию» и спросил:

— Скажи, тебе лучше по самочувствию? (Я кивнул: лучше). Замечательно! Я ведь хочу тебе добра, а сейчас открываются блестящие возможности для тебя…

Я снова кивнул. Я чувствовал себя неуклюжим и спокойным, как гипсовая статуя, что ставят в парках. Сурен Давидович это заметил и прихлопнул ладонями — верный признак удовольствия.

— Скажи, ты понял насчет пришельцев?

— Не понял.

— Опять не понял! Спроси, я объясню… Не понимает! — Он пожал плечами.

— Конечно, — сказал я. — Если я придумаю, будто я — не я, а вовсе киноартист или Петр Первый, вы тоже не поймете.

Тогда он мне и объяснил сразу все. Ну, вы знаете. Как они выдумали машинки для записи сознания, стали бессмертными, а их тела умирали, и поэтому они двинулись в Космос за телами. Он сказал, что корабль Десантников совсем маленький. В него помещается несколько сотен кристаллических записей размером с крупнокалиберную пулю. В большом же корабле, для переселенцев, их помещается несколько миллионов, и такие корабли спустятся на Землю. Они так уже делали много раз — захватывали чужие планеты. Без выстрела. Они просто подсаживали в каждого «дикаря» сознание одного из своих. Для Земли приготовлено как раз три миллиарда кристаллических записей. По количеству людей.

Не путайте мои приключения со Степкиными. Он уже знал про «вишенки», а я — нет. Сурен Давидович называл их «Мыслящими». Он говорил, говорил… Может быть, пришельцу, который сидел в его мозгу, хотелось выговориться. Я слушал и с жуткой ясностью представлял себе зеленые корабли, летящие в черной пустоте. Не такие, как десантный, — огромные. Они расползались по всей Галактике, без экипажей, без запасов воды и пищи. Даже без оружия. Только у Десантников было оружие. А большие корабли шли, набитые кристаллическими записями, «Мыслящими» этими, как мухи, несущие миллионы яичек. Корабль Десантников отыскивал для них подходящую планету, спускался и выбрасывал «посредник». Понимаете? Некому было даже выйти наружу. Вылетал робот и неподалеку от корабля оставлял замаскированный «посредник». У нас его замаскировали под пень. И первый, кто случайно подходил к нему, становился первым пришельцем. Как этот несчастный заяц. Он просто подскакал к «посреднику», и — хлоп! — в него пересадили кристаллическую запись Десантника девятого разряда. Он стал одним из Девятиугольников. А под утро на пень набрел Федя–гитарист.

«Так был’ я всюд’, везде, — слышал я странную, слитную речь. — Тысячелетия м’ шли по Космосу. Сотни, сотни, сотни планет!»

Потом он замолчал, а я сидел съежившись, и было очень холодно. Озноб вытекал из меня в жаркий, стоячий воздух оврага. Я знал, что вокруг тепло, и ощущал теплую, твердую поверхность, на которой сидел, и теплый, плотный песок под ногами, и жар, излучаемый кораблем. Но я замерзал. У меня в глазах был черный, огромный, ледяной Космос, и в нем уверенно ползущие огни кораблей. С трудом я пошевелил губами:

— Какой у вас вид на самом деле?

Он сказал:

— Тебе будет непонятно. Нет «на самом деле».

Я пожал плечами и спросил:

— Как вас зовут?

— Квадрат сто три. Такие имена у Десантников. «Квадрат» — я Десантник четвертого разряда. «Сто три» — мой номер в разряде. Квадрат сто три.

— А настоящего имени у вас нет?

— Мы служим Пути. Наша работа — готовить плацдарм для больших кораблей. Они приходят — мы уходим. Пятьсот — семьсот тел, которые мы временно занимаем, освобождаются, и их берут переселенцы. Мы уходим дальше, высаживаемся на другой планете, с иными языками, на которых нельзя произнести имени, свойственного предыдущей планете…

— Погодите, — сказал я. — У вас что, нет своего языка? Есть? А как вас звать на вашем языке?

— Квадрат сто три. Объясняю тебе: я — Десантник. Мы не носим настоящих имен.

— Погодите… На своей планете тоже?

Он хрипло рассмеялся.

— Когда наступит ночь, посмотри вверх. Выбери любую звезду и скажи нам: «Это ваше солнце!» Мы ответим: «Может быть».

Я почему–то кивнул, хотя и не понял его слов. Потом все–таки переспросил, почему любая звезда может оказаться их солнцем.

— Мы не знаем, откуда начался Путь, — ответил он.

— Не знаете? Как это может быть?

— Космос огромен. Путь начался, когда звезды еще были иными. Путь велит нам смотреть вперед.

Он говорил равнодушно, будто о гривеннике, потерянном из дырявого кармана, и меня это поразило. Сильнее всего остального. Я получил масштаб для сравнения: планета дешевле гривенника! А я? Наверно, как гусеница под ногами. Захотели — смахнули с дороги, захотели — раздавили. И не захотели, а просто не заметили. Разве мое тело им понадобится под Мыслящего.

И я замолчал. Хоть режьте, буду молчать и все равно удеру. А если вы захватите всю Землю, уйду на край света, и вы до меня не доберетесь.

Так я решил и повернулся спиной к Квадрату сто три. Больше я не звал его Суреном Давидовичем. Баста.

Он заговорил снова — я молчал. Но тут прикатился заяц Девятиугольник, вереща Нелкиным голосом:

— Дрянь, дрянь, собака! Понимает о себе много! Уф! Она околачивается у прохода, Квадрат сто три.

Квадрат быстро пошел наверх. Я выждал минуту. Заяц опять таращился на меня и подпрыгивал. А когда я встал и попробовал уйти, корабль ослепил меня лучом. Заяц предупредил:

— Сидел бы ты, щенок… Лучемет головешки от тебя не оставит…

Я сел и на всякий случай прижался спиной к кораблю — туда луч не достанет… Я помнил, как Девятиугольник требовал, чтобы меня пристукнули. Все–таки я хотел жить и выбраться отсюда.

А заяц тряс ушами — смеялся.

…Я закрыл глаза и вообразил, будто сплю, лежа в своей кровати у открытого окошка. Сейчас зазвонит будильник, я проснусь, мать накормит меня завтраком. Пойду в школу, высматривая по дороге Степана, а на ступеньках универмага будет совершенно пусто, и сегодняшний день ничем не будет отличаться от всех весенних дней.

— Собака ушла, — сказал заяц. — Квадрат сто три возвращается. — Он подпрыгнул несколько раз, все выше и выше, и начал расписывать, какая страшная была собака.

В породах он, понятно, ничего не смыслил. По описанию получалось — дог. Огромная, с короткой шерстью, светло–серая. Морда квадратная, тупая. Хвост длинный, юный, как змея, — тут зайца передернуло. Я злорадно спросил:

— Боишься собак, гаденыш?

Вернулся Квадрат сто три, прогнал зайца на патрулирование. А мне приказал:

— Алеша, твой микрофон! — и подставил руку.

Я выплюнул в нее «слизняк». Квадрат сто три небрежно опустил его в карман и пошел следом за зайцем. Я не мог удрать, для того у меня и отобрали эту штуку — она служила пропуском в «зону». Остался в проклятом пузыре и мог молчать, сколько мне было угодно.

Допрос

Я отполз от корабля, забился в моховые кочки под откос и там лежал. Слышал, как вернулся Квадрат сто три. Потом ухо, прижатое к земле, уловило чужие шаги. Они дробно простучали по откосу и стихли поблизости. А мое тело отказывалось двигаться. Веки не хотели подниматься… Решайте свои дела без меня, я полежу, здесь мягко. На свете два миллиарда больших людей. Что вы привязались, почему я обязан заботиться и где это сказано, что один мальчишка на огромной Земле обязан и должен? У вас армии, ракеты. Кидайте сюда ракеты, и пусть все кончится, я согласен. Не хочу подниматься.

…Еще шаги. Что–то тяжело ударилось о землю. Потом голоса. Опять Киселев — Угол третий! Он говорил где–то поблизости…

Пусть. Меня это не касается. Слышать не хочу их разговоров. Я один, мне еще четырнадцати нет, сопротивлялся я. И вдруг над лесопарком затрещал самолетный мотор. Звук приблизился, стал очень сильным, загрохотал и умчался.

— Зашевелились…

Это сказал плотный человек, седой, важный. В Тугарине я его никогда не видел. Он восседал на плите корабля, подтянув на коленях дорогие серые брюки, а пиджак держал на руке. Рядом примостился Федя–гитарист. Вертя головой — шнур бластера, видимо, резал ему шею, — он проговорил:

— Еще девяносто пять минут. Придется драться, Линия восемнадцать?

Седой неторопливо ответил:

— Потребует служба — будем принимать меры. Решим вопрос. — Он выпятил губы и искоса взглянул на Киселева. — Самочувствие–то как, Угол первый?

Я подумал, что Линия — большой начальник у Десантников и путает их имена. Наш завуч, например, старается каждого ученика звать по имени и всегда путает. Но Киселев не поправил седого. Пожал плечами и стал отряхивать песок с брюк и рубашки.

— Да–а, начудил Угол третий, начудил… — сказал седой.

— Отличный, проверенный Десантник, — вступился Киселев. — Это обстановка. Абсолютно!

— Мне адвокатов не надо, Угол первый, — сказал седой. — Утечка информации, — он загнул толстый палец, — утрата оружия да еще история с Портновым. Мало? О–хо–хо… За меньшее Десантников посылают в распылитель!

Я даже заморгал. Утечка информации — понятно, Анна Егоровна доехала до района. Вот почему самолеты летают, у–ру–ру! Оружие — тоже понятно. Это бластер, который мы увезли из подвала и который сейчас лежит у самого входа в «зону». Какая–то «история с Портновым» меня не интересовала. А вот почему Киселев сменил номер?..

Я еще посмотрел, как он счищает песок с левого бока, и чуть не захихикал. «Вот что ударилось о землю, пока я лежал. Киселев падал, когда в нем сменяли Мыслящего… А–а, зашевелились–то вы, гады! Угла третьего сменили. Начудил, говорите?»

— Ты не паникуй, — говорил седой. — Пока мы на высоте, на высоте… И Угол третий не одни ошибки допускал. Скажем, для меня подобрал подходящее тело — вполне осведомленный экземпляр.

— Угол третий — проверенный Десантник, — снова сказал Киселев. — Внимание, блюдца!

Они вытянули шеи, прислушиваясь. Кивнули друг другу и отбежали на несколько шагов, едва не наступив на меня. Я упрямо лежал.

Корабль громко зажужжал и приподнялся над песком. Я увидел круглый след плиты на песке. Он быстро светлел — песок впитывал воду, выжатую весом корабля на поверхность. Та–ших–х!.. Округлое, плоское, радужнее тело вырвалось из–под плиты и унеслось в зенит. Наверху громко хлопнуло, мелькнул клочок голубого неба, и пелена, одевающая зону, опять закрылась. А корабль уже стоял на месте. Через две–три секунды все повторилось: корабль приподнимается, вылетает радужная штука, корабль опускается. Когда унеслась с шипением третья штука, Киселев закрыл глаза и прислушался. Доложил:

— Расчетчик еще думает, Линия восемнадцать.

Тот важно ответил:

— Добро! Пока с этим побеседуем, м–да… — и показал на меня.

— Мальчик, встань! — приказал Киселев.

— Ну, чего? — проворчал я и уселся, поджав ноги.

Они вдвоем сидели на опоре корабля, а я — на кочке, в пяти–шести шагах от них.

Седой заговорил наставительно:

— Расчетчик обдумал твою судьбу. Решил тебя помиловать, м–да… Будешь находиться здесь. Чуть не то — сожжем. Понял?

Я промолчал. Седой грузно наклонился ко мне:

— Вот что, Алексей. Где ты бросил оружие? Ты не притворяйся, дельце нехитрое! Будешь запираться — подсадим к тебе Десантника. И он за тебя все и скажет, так уж лучше ты сам, оправдывай оказанное доверие.

— А я не просился к вам в доверенные…

Почему–то они остались очень довольны моим ответом. Загоготали. Киселев сказал одобрительно насчет моей психики. И опять мелькнуло слово «комонс», которое я уже слышал, пока лежал во мху. Гитарист сказал, что вроде не комонс, а кто–то другой. Я тоже попытался улыбнуться. Лихо сплюнул на песок, будто очень польщен их разговором, только не хочу показывать вида. А на деле я внезапно понял, что они могли подсадить в меня «копию» насовсем. Раньше я об этом не думал. Не верил. Ну, вы знаете, как не веришь, что помрешь, хотя все люди умирают…

Я опять сплюнул и ровно в ту секунду, когда было нужно, сказал:

— Оружие ваше я потерял здесь, неподалеку.

Мне ответил седой:

— М–да. Девятиугольник видел, как ты с ним бегал. Где точно?

— Не заметил. — Я пожал плечами. — Набегался я здесь, знаете. Должно быть, рядом, у прохода.

— И это знаем…

— Зачем же спрашиваете, если знаете?

Они еще раз переглянулись. Поверили, что я говорю правду.

Я в самом деле только малость соврал. Я помнил куст, под которым остался лежать бластер в коричневом чехле для чертежей. У самого прохода. Как его не нашли, если уж взялись искать?

Самолет прогудел еще раз. Теперь он прошел несколько в стороне. Эти двое ухом не повели, будто так и надо. Седой пробормотал: «Расчетчик» — и прикрыл глаза. Потом Киселев приподнял его и отвел от корабля. При этом на руке седого блеснули часы. Я разглядел стрелки — без двадцати семь. Прошло минут пятнадцать с начала нашего разговора. То есть оставалось восемьдесят минут до момента, в который им «придется драться».

Я сделал бессмысленное лицо и спросил:

— Федор, а Федор… Что будет в восемь часов?

— Цыть! Схлопочешь ты у меня конфетку…

Седой открыл глаза и скомандовал:

— Еще один вертолет садится у совхоза! А ну, видеосвязь!

Полковник Ганин

Федор подбежал к кораблю, взмахнул рукой, и в зеленой тусклой поверхности, в метре от земли, открылся круглый люк. Бесшумно, как большой круглый глаз с круглым коричневым зрачком, только зрачка этого сначала не было, а потом он выплыл из темноты и, покачиваясь, остановился посреди «глаза». Я попятился, споткнулся о кочку, а Десантники, наоборот, придвинулись к кораблю и наклонились, всматриваясь.

В зрачке что–то вертелось, мигало… Вертолетный винт, вот оно что! В люке корабля покачивался телевизионный экран странного красно–коричневого цвета. На нем очень отчетливо виднелся маленький вертолетик — красная звезда казалась черной, — и между головами Десантников я видел на экране, как открылась дверь кабины, на землю спрыгнул человек. Телевизор мигнул и показал этого человека крупным планом. Он был в военной фуражке.

— Полковник Ганин, из округа. Не иначе, парламентер, — определил седой. — Дай звук.

От корабля послышалось шипение. В этот момент полковник схватился за сердце и пробормотал:

— Здесь красивая местность.

Парламентер? Военный посол, похоже?.. Только он уже не был парламентером — в него подсадили Мыслящего. Он улыбнулся и спросил:

— Ты Линия шесть?

Другой голос сказал:

— Я Линия шесть. Докладывай, с чем послан. Два разряда нас слушают.

Глядя на кого–то невидимого за рамкой экрана, полковник сказал:

— Послан с ультиматумом. С момента приземления вертолета нам дается шестьдесят минут на эвакуацию. Гарантируется безопасность летательных средств в пределах запрошенного нами взлетного коридора.

— После срока ультиматума?

— Ядерная атака.

— Это не блеф?

— Не могу знать. Скорее всего, нет. Настроение подавленное. Вокруг района разворачивается авиадесантная дивизия. Придана часть радиационной защиты.

— Откуда они имеют информацию?

— Получили радиограмму с телескопа.

Седой сказал Киселеву:

— Вот тебе твой Портнов…

Голос за экраном спрашивал:

— О времени сигнала они имеют информацию?

Не могу знать. С содержанием радиограммы не ознакомлен.

— Твое личное мнение о плане действий?

— Потребовать девяносто минут на эвакуацию. Навести корабли на Москву, Вашингтон, Нью–Йорк, Лондон, Париж, на все ядерные штабы. Десантный корабль увести демонстративно, сообщив им координаты взлетного коридора. Оставить резидентов, конечно. Все.

— Мы успеем дать наводку за пятьдесят пять минут.

— Они согласятся на девяносто. Совет? Брякающий, неживой голос прокричал:

— Трем разрядам совет! К Расчетчику!

Я видел, как у седого и гитариста опустились плечи, экран потемнел, у меня сильно, больно колотилось сердце и онемело лицо. Потом седой сказал:

— Так, правильное решение! — И экран опять осветился.

Сорвалось

Я придвинулся ближе. Федор и седой стояли немного поодаль друг от друга, пригнувшись, чтобы лучше видеть экран. На меня они совсем не обращали внимания. Словно меня здесь и не было. И я осмелел и встал между ними — чуть наклонившись, как и они. Настоящего смысла их небрежности я не понимал, конечно. Почему они вели при мне секретные разговоры? Честно говоря, я думал — убьют, чтобы не разболтал их секреты. И не боялся. Слишком устал. Тусклая зеленая поверхность корабля, коричневые фигурки на экране дрожали и расплывались, но я смотрел. Экран показывал часть выгона, на котором опустился вертолет. Винты машины лениво вращались, из открытой дверцы кто–то выглядывал, а вокруг полковника Ганина собралась целая толпа.

— Ну, ну! Аккуратненько! — сказал седой.

Они там что–то делали с полковником. Я подумал — окончательно гипнотизируют, и сейчас же увидел, что вовсе не гипнотизируют, а передают ему такие же прямоугольные ящички, какой я видел здесь, у бывшего Сурена Давидовича. Все остальное изображение было коричневым, а ящички светились зеленым. Полковник положил их в нагрудные карманы мундира. Майор, который встречал Ганина, спросил:

— Хватит тебе двух «посредников»? Возьми третий.

— Не в руках же его нести! — возразил Ганин.

— Наблюдают усердно, — сказал второй. — Заподозрили? — Он говорил о людях в вертолете. Из открытой дверцы выглядывали уже двое.

— Представления не имею, — сказал Ганин.

— Действуй «посредником» прямо из кармана. Нити выведи!..

Ганин сказал:

— Слушаю, Линия шесть! — откозырял и строевым шагом двинулся к вертолету, к лесенке, спущенной с борта на землю.

А в вертолете произошло свое движение. Один наблюдатель стал смотреть вверх, а второй скрылся, и вместо него появился новый — без кителя и с пистолетом в руке.

Федор выругался. Седой тоже. Человек с пистолетом высунулся из дверцы и крикнул:

— Полковник Ганин! На месте!

Полковник остановился.

— Прошу доложить их ответ, товарищ полковник.

— Требуют девяносто минут на эвакуацию, — нетерпеливо сказал Ганин. — В чем дело, капитан?

— Вам приказано оставаться здесь. Проследить за эвакуацией, — торопливо проговорил капитан и дверцу захлопнул.

Взвыли винты. С полковника Ганина сдуло фуражку, вертолет прыгнул вверх, и сейчас же экран погас. Федор злобно сплюнул. И они с Линией уставились друг на друга. Потом одинаковым жестом выплюнули «микрофоны» в ладони. Я отошел — на всякий случай.

— Что скажете? — выдохнул седой.

— Один–ноль в их пользу, — сказал гитарист. — Слушай, Линия, так же не бывает! Не бывает! Предположим, Портнов сообщил насчет пересадок Мыслящих. Еще о чем–то…

— И о засылке резидента с «посредниками», а?

— Вот и я про то же! Откуда им было знать? Ты гляди, все как по нотам — городишко обкладывают, бомбардировку готовят и этого, — гитарист ткнул пальцем в экран, — этого послали подальше.

— Думаешь, где–то капает? — спросил седой.

— Думаешь… Э… Замкнутые?

— Да! Ты обязан доложить Расчетчику, Линия восемнадцать…

— Ба–алван! — лениво протянул седой. — В Расчетчике сейчас шесть Линий — они дурей тебя, думаешь? Уйдем в маршрут — закатим общую проверку всех Десантников. Сейчас все равно проверку не устроишь, идет операция… Сейчас задача — дать наводку.

Я жадно слушал. Вот оно что! Они хотели заслать Ганина как постоянного шпиона, резидента… И еще — с «посредниками». Чтобы он превратил в пришельцев и других людей. «Сорвалось, сорвалось!» — думал я злорадно. И больше не ощущал себя одиноким, брошенным, нет! Наверно, эти мысли что–то изменили в моем лице. Седой показал на меня:

— Вишь, глазами бы так и съел… Не ищи сложных причин, Угол. Причины все простые, К Портнову прибегала какая–то девчонка, до сей поры не отыскали… А, вот и Квадрат!

Сверху спускался Квадрат сто три.

— Оружие унесла собака, — доложил он. — Пес Эммы Быстровой, Угол ее знает. (Киселев кивнул.) Около часа назад он погнался за Девятиугольником, у входа в «зону» подхватил чехол с оружием и унес.

— Блюдце послал?

— Сделано, Линия восемнадцать. Женщина с собакой обнаружена у совхоза, оружия при них нет. Сейчас их перехватит Шестиугольник пятьдесят девять с «посредником». Через десяток минут все узнаем об оружии. Я распорядился: Десантнику в собаке оставаться, оружие доставить к наводчику и там включиться в охрану.

— Одобряю, — сказал седой. — Угол, едем! Заводи свою молотилку. (Киселев повернулся, побежал по откосу.) Квадрат, с мальцом решили вопрос положительно. Выполняй. Данные хорошие, чтобы к старту было нормально, смотри! — с этими словами он исчез, и тут же глухо зафыркал мотоцикл. Уехали.

Квадрат сто три

Я вообще–то кисляй. Так меня Степка ругает, и он прав. В том смысле, что я теряюсь, когда надо действовать решительно. Удивительно, как у меня утром хватило решимости пойти за гитаристом, но тогда очень уж разобрало любопытство. А сейчас, когда я второй раз увидел бывшего Сурена Давидовича, со мной случилось что–то странное. Я просто осатанел — сердце колотилось тяжелой кувалдой, лицо немело все больше, и я всех Десантников ненавидел. Даже несчастного полковника Ганина, который совершенно уж ни в чем не был виноват, которого послали по–честному, как военного посла, передать честное предупреждение. И от ненависти я стал хитрым и быстрым. А, вам мало захватить весь мир! Вы со мной еще «решили вопрос положительно», и вам нравятся мои данные…

Нет!

Я твердо знал: лучше разобью себе голову об их проклятый корабль, но ничего не дам с собой сделать! Я, как собака, чуял, что делать хотят нехорошее. И чутьем понимал, что единственное спасение — держаться как можно дальше от «посредников». Насмотрелись мы со Степкой, как действуют эти «посредники», так что я твердо знал одно: они действуют не дальше, чем в нескольких шагах. «От корабельного бластера не убежишь», — подумал я и ответил себе вслух:

— А плевать, пусть жжет…

— Ты о чем? — мирным голосом спросил Квадрат сто три.

Он выглядел как Сурен Давидович и говорил как Сурен Давидович, но я отскочил, когда он шагнул ко мне. У меня только вырвалось:

— Что вы хотите со мной сделать?

Он все понимал. Он всегда и везде понимал все насквозь и сейчас, конечно, раскусил мой план — держаться от него подальше. Поэтому он уселся на корабельную опору и не стал меня догонять. Я заметил, что Десантники при каждом удобном случае старались прикоснуться к «посреднику» либо к кораблю.

Он сказал:

— С тобою надо начистоту, Алеша. Я понимаю. Ну, слушай…

И стал меня уговаривать.

Я старался не слушать, чтобы не дать себя заговорить, утишить, чтобы не потерять ненависти и не прозевать ту секунду, когда он подберется ко мне с «посредником». Кое–что я запомнил из его речей. Через небольшое время их основные силы захватят столицы великих держав, и вся Земля им покорится. Но тогда получится «трагическое положение», как он выразился, потому что дети, лет до пятнадцати–шестнадцати, не могут принять Мыслящего. Для Десантников это неожиданность, однако они уже придумали, как исправить положение. У них есть такие штуки, излучатели, от которых все растет страшно быстро. Все живое. В корабле, внутри, есть такой излучатель, и если я зайду внутрь, то за несколько часов вырасту на несколько месяцев. Это будет первой пробой, а потом они меня дорастят и до шестнадцати лет.

Я видел, он врет про излучатель. Я сказал:

— Не пойду. Не хочу.

— Но почему, скажи?

— Я вас ненавижу.

Он стал объяснять снова. Говорил, что вся Земля станет счастливой и здоровой, что люди будут жить до трехсот лет, и не будет войн, и у всех будут летательные аппараты и механические слуги, и все дети будут вырастать до взрослого за несколько месяцев. Он сказал:

— Вот какие будут замечательные достижения! И учти, Алеша: корабль стартует, а ты будешь внутри и сможешь смотреть через иллюминатор. Неплохо, а?

Теперь он говорил искренне, и я едва не попался — посмотрел на корабль и представил себе, как он поднимается, а я внутри не хуже Гагарина. А Квадрат уже вынул из кармана плоскую зеленую коробку.

Я сразу очнулся и отскочил. Он поднялся и сказал очень нервно:

— Уговоры кончены! Пять минут даю на размышления! Через пять минут включаю лучемет, и ты станешь маленькой кучкой пепла. Придется так поступить — ты слушал переговоры штаба. Падешь жертвой, очень жаль…

Было видно, что Квадрат не врет, что ему жаль меня. У него печально оттопырились губы, но я крикнул:

— Врете! Все врете! В иллюминатор, да? Сами говорили, там одни кристаллы и больше ничего, там и кабины нет!

Он сказал с фальшивой бодростью:

— Как ты соображаешь, Лешик! Прекрасно соображаешь! Кабины, конечно, в корабле нет. Ты будешь Мыслящим, а твое зрение подключим к иллюминатору.

Мне стало так жутко, как ни разу еще не было за этот страшный день. Он хотел меня превратить в кристалл? Меня! МЕНЯ! Я стал пятиться, не спуская с него глаз. Запинаясь от ужаса, пробормотал:

— Почему — меня?

— Тебя выбрали, потому что ты знаешь все необходимое. И у тебя хорошая психика.

Я молча прыгнул в сторону, и тогда корабль ударил меня лучом. Это был не боевой луч, а слепящий, как горячая вода в глаза. Я вскрикнул и вслепую бросился направо, к проходу, под защиту откоса, и на четвереньках полез вверх, цеплялся за кусты. Скатился, налетел на упругую стенку защитного поля, оно отбросило меня, я перевернулся через голову, и Квадрат схватил меня, но при этом уронил коробку. Я стал рваться, сначала вслепую, потом стал что–то видеть, а Десантник никак не мог освободить руку и подобрать «посредник». Я рвался и смутно слышал, что он меня еще уговаривает:

— Детская солидарность… Все дети мечтают вырасти… ты их предаешь… не хочешь им помочь вырасти…

Я быстро терял силы. Он повернул меня на бок, прижал, освободил правую руку и зашарил по откосу, подбираясь к «посреднику». Выдрал пучок мха, отшвырнул его, поймал коробку и опять выпустил, когда я ударил его головой, — при этом из брючного кармана выскочил пистолет с прилепленным к нему микрофоном.

Десантник покосился на него и схватил рукой «посредник», лежащий рядом. Прижал меня коленом, освободил вторую руку, а я извернулся и поймал пистолет за рукоятку, боком. И в тот момент, когда Десантник поднялся на колени и нацелился на меня зеленой коробкой, я попал большим пальцем в скобу и нажал спуск.

Это был боевой пистолет, я узнал его. Макаровский, из тира. Полутонный удар его пули бросил Сурена Давидовича на бок. Он лежал в спаленной, тлеющей куртке, как мертвый, и вдруг отчетливо проговорил:

— Лешик… отсюда уходи. Бегом…

Инструкция

Степан добрался к высоковольтной линии ровно в пять часов дня — по часам Вячеслава Борисовича. Большую часть пути он пробирался низом, по оврагу. Потерял платок и едва разыскал его в кустарнике. Он все думал, догадается ли Вячеслав Борисович воспользоваться «посредником» и разгипнотизировать своих сотрудников? Насчет «вишенок» он понимал не слишком ясно и называл все это дело гипнозом.

Он вышел к высоковольтной линии на границе совхозных угодий, у плотины, за которой был пруд. В одном месте через плотину пробивалась тонкая струйка воды, и Степка напился и долго отплевывался песком. Мачты высоковольтной были рядом. Теперь надо отыскать хорошее укрытие, чтобы к нему нельзя было подобраться незаметно.

Такое место нашлось сразу — сторожевая вышка птицефермы. Обычно на ней восседал сторож с двустволкой, «дед». Сегодня вышка была пуста. Даже уток не видно на пруду.

Степка зажмурился и одним духом оказался на вышке. Знаете, не особенно–то весело за каждым поворотом ждать засады. Ему везде чудилась засада. Но вышка была пуста. На крытой, огороженной досками площадке стоял табурет. В углу лежал огромный рыхлый валенок. Между досками имелись превосходные широкие щели, — сиди на полу, на валенке, и смотри по сторонам.

Степан так и сделал. Огляделся на все четыре стороны и никого не увидел. Где–то за домиками ссорились птичницы, и на шоссе урчала машина. Больше ничего.

Теперь он мог спокойно прочесть инструкцию Портнова.

«1. Иди к высоковольтной линии и спрячься как можно лучше. (Сделано — отметил Степка). Дождись 19 час. 30 мин. и только тогда начинай действовать.

Твоя задача: оставить телескоп без энергии к 19 час. 55 мин. Можно к 19 час. 45 мин., но не раньше!»

«Правильно! — восхитился Степан. — Чтобы послать сигнал по радио, нужна электроэнергия, и она подводится к телескопу по этой высоковольтной линии. Ловко придумано, и как просто!» Он торопился дочитать до конца:

«2. Ты должен порвать два провода высоковольтной линии между городом и совхозом. Одного провода тоже хватит, но два надежнее. Постарайся.

3. Чтобы порвать провода, выбери один из двух способов:

а) Разбей выстрелами гирлянду изоляторов на любой мачте, чтобы провод упал на землю. Стой как можно дальше от линии и обязательно перпендикулярно линии. Ближе 50 метров не подходи — убьет током. Стой, сдвинув ноги вместе. Уходить после падения провода надо бегом, не торопясь. Следи, чтобы обе ноги на земле не были одновременно. Если придется встать, сразу ставь обе ноги вместе, подошва к подошве. Это необходимо потому, что электричество пойдет по земле. Две расставленные ноги — два провода, по ним пойдет ток и убьет. Помни: на земле одна нога или две ноги вплотную!

б) Второй способ. У концевой мачты (совхозн. пруд) стоит белая будка, к которой спускаются провода. Надо разбить выстрелами изоляторы, к которым подходят эти провода (на крыше будки). Разбить две штуки как можно ближе к крыше».

Мачта высоковольтной линии маячила верхушкой как раз на уровне площадки — четыре косые голенастые ноги и шесть гирлянд коричневых, тускло блестящих изоляторов. Под мачтой стоял аккуратный беленый домик. На его крышу, на три высокие изоляторные колонны, стекали с мачты яркие на солнце медные провода. Все это хозяйство было как на ладошке — щеголеватое — и новое, и от него далеко пахло металлом. Мачта блестела алюминиевой краской, в побелку домика наверняка добавили синьки, его двери — ворота были густо–зеленые, и даже плакаты с черепом и молниями выглядели весело и приятно. Из домика сбоку выходили другие три провода и по небольшим деревянным столбам тянулись к совхозной усадьбе.

Отсюда, с вышки, даже скверный стрелок спокойно мог расстрелять изоляторы. Хоть все три. У–ру–ру!

— Не «у–ру–ру», а идиот, — пробормотал Степан. — Так тебе и дадут два часа здесь отсиживаться. Все равно сгонят…

Он всмотрелся в цепочку высоковольтной передачи. Мачты и провода, массивные вблизи, казались вдалеке нарисованными пером на зеленой бумаге. Седьмая по счету мачта была выше предыдущих, потому что провода от нее шли над совхозным шоссе, и Степка вспомнил, что рядом с шоссе была копешка прошлогоднего сена. Маленькая, растасканная на три четверти коровами. Если сгонят, можно там и спрятаться… Ах, дьявольщина! Все бы ничего, догадайся он захватить запасную обойму. Если бить снизу, то два–три патрона обязательно уйдут на пристрелку, и останется всего по две пули на изолятор. Если не одна. А расстояние будет приличное. Он подсчитал, пользуясь Пифагоровой формулой: пятьдесят метров до мачты и тридцать высота… извлечь корень… Метров шестьдесят. Это при стрельбе вверх из пистолета, понимаете? Будут недолеты, к которым не сразу приспособишься — белого поля вокруг изоляторов нет, как вокруг мишени. Даше из винтовки едва ли попадешь сразу…

— А еще научный сотрудник, — злился Степка, раздергивая окаянное платье.

Дьявольщина! Вячеслав Борисович должен был рассказать ему на месте, что требуется. Тогда он захватил бы не одну даже, а две обоймы в запас.

Степан решил оставаться на вышке. У него дрожали руки от усталости и голода. Как стрелок он стоил копейку с такими руками, стрелять снизу не стоило и пробовать. А если пришельцы такие продувные, что догадаются искать его, то найдут везде. Прекрасный план Вячеслава Борисовича висел на волоске.

Волосок лопается

Через час Степку поднял на ноги чрезвычайно пронзительный, громкий женский голос. На дальнем берегу пруда показались две женщины в белых халатах, и одна распекала другую, а заодно всю округу.

— А кто это распорядился–а? — вопила она. — Три часа еще свету–у!! — она набрала воздуха побольше. — А пти–ица недогули–инны–ы–яя!!!

От ее пронзительного вопля задребезжали зубы и появилось нехорошее предчувствие. И точно: вокруг птичников поднялась суета, утки повалили на пруд, как пена из–под рук гигантской прачки… Степка плюнул вниз. По воде скользил челнок с бородатым дедом–сторожем. Он причалил под вышкой. Степка сидел как воробей — не дышал.

— Тьфу, бабы… — сказал дед. Потом глянул на вышку и так же негромко: — Сигай вниз, кому говорено!

И угрюмо, волоча ноги, двинулся к лестнице. У самого подножия выставил бороду и просипел снова:

— Нинка! Сигай вниз!

Степан сидел, вжавшись в угол. От злобной растерянности и голода в его голове ходили какие–то волны и дудела неизвестно откуда выпрыгнувшая песня: «Нина, Ниночка — Ниночка–блондиночка!» А дед кряхтел вверх по лестнице. Он высунул голову из лестничного люка, мрачно отметил:

— Еще одна повадилась… Сигай вниз! — и поставил валенок на место, в угол.

— Не пойду! — свирепо огрызнулся Степан. — Буду тут сидеть!

Дед неторопливо протянул руку и сжал коричневые пальцы на Степкином ухе. Тот не пробовал увернуться. Старик был такой дряхлый, тощий и двигался, как осенняя муха… Толкнуть — свалится. Степан не мог с ним драться. Он позволил довести себя до лестницы и промолвил только:

— Плохо вы поступаете, дедушка.

— Кыш–ш! — сказал дед.

Степан скатился на землю. Эх, дед, дед… Знал бы ты, дед, кого гонишь…

Он встряхнулся. Утки гомонили на пруду, солнце к вечеру стало жечь, как оса.

— Гвардейцы не отступают, — пробормотал Степка и мотнул вбок, огибая пруд по правому берегу, чтобы добраться до совхозного шоссе, а там к седьмой мачте.

Времени и теперь оставалось много, больше часа, но Степка от злости и нетерпения бежал всю дорогу. На бегу он видел странные дела и странных людей.

Провезли полную машину с мешками — кормом для птицы, а наверху лежали и пели две женщины в синих халатах.

Целая семья — толстый дядька в джинсах, толстая тетка в сарафане и двое мальчишек–близнецов, тоже толстых, несли разобранную деревянную кровать, прямо из магазина, в бумажных упаковках.

На воротах совхоза ярко, в косых лучах солнца, алела афиша клуба: «Кино «Война и мир», III серия». Вчерашнюю афишу про певца Киселева уже сменили.

Большие парни из совхоза, в белых рубашках я галстуках бабочкой, шли к клубу. Степке казалось, что в такой хорошей одежде они не должны ругаться скверными словами, а они шли и ругались, как пришельцы.

Все эти люди шли в кино, несли покупки, работали в вечерней смене на фермах, вели грузовики на молокозавод, даже пели, как будто ничего не произошло.

Пролетела телега на резиновом ходу, запряженная светло–рыжей белогривой лошадью. Сбоку, свесив ноги, сидел длинный дядька в выгоревшем синем комбинезоне и фуражке, а лошадь погоняла девчонка с косичками и пробором на круглой голове, и лицо ее сияло от восторга. Занятый своими мыслями, Степа все же оглянулся. Лошадь шла замечательно. Поправляя платок, он смотрел вслед телеге и вдруг насторожился и перебежал к живой изгороди, за дорогу.

Перед ним было вспаханное поле. За его темно–коричневой полосой зеленела опушка лесопарка, вернее, небольшого клина, выдающегося на правую сторону шоссе. До опушке, перед молодыми сосенками, перебегал человек с пистолетом в руке. Он двигался справа налево, туда же, куда и Степка. Вот он остановился, и стало видно, что это женщина в брюках. Она смотрела в лес. Пробежала шагов двадцать, оглянулась…

Погоня.

«Опять женщина», — подумал Степан. Он давно полагал, что женщин на свете чересчур много. А пришелец не слишком–то умный — бегает с пистолетом в руке. Еще бы плакат нес на папке: ловлю, мол, такого–то… Только почему он смотрит в лес?

Дьявольщина! Как было здорово на вышке!

Загрохотало, завизжало в воздухе — низко, над самым лесопарком и над дорогой, промчался военный винтовой самолет. Были заметны крышки на местах убранных колес и тонкие палочки пушек впереди крыльев.

Женщина на опушке тоже подняла голову и повернулась, провожая самолет. И парни на дороге, и две девушки в нарядных выходных платьях проводили его глазами. Один парень проговорил: «Во дают!», а второй, сосредоточенно пыхтя, расстегнул сзади на шее галстук, а девушка взяла галстук и спрятала в сумочку, и в эту секунду загрохотал второй истребитель.

Один самолет мог случайно пролететь над лесопарком. Но два!..

Степка из–за кустов показал женщине нос. И увидел, что она стоит с задранной головой посреди поля и держит в руках не пистолет, а какой–то хлыстик или ремень. Потом она повернулась спиной к дороге и, пригнувшись, стала смотреть в лес. И из леса выскочил странный белый зверь и широченной рысью помчался по опушке… Да это же собака, знаменитый «мраморный дог», единственный в Тугарине! Его хозяйка — дочка директора телескопа! Степка даже засмеялся. Он же прекрасно знал, что эта самая дочка тренирует собаку в лесопарке. Вот она, в брюках, а в руке у нее собачий поводок…

Он стоял со счастливой улыбкой на лице. Нет за ним погони, а докторша с Алешкой добрались! Уже прошли первые самолеты. Сейчас пойдут войска на вертолетах, волнами, как в кино, и густо начнут садиться вокруг телескопа, и солдаты с нашивками–парашютами на рукавах похватают пришельцев, заберут ящики «посредников» — и все!

Но вечерний воздух был тих. Степка воспаленными глазами шарил по горизонту — пусто. Над телескопом ни малейшего движения. «Дьявольщина! — вскрикнул он про себя. — Алешка же ничего не знает про телескоп! Он же сначала уехал, а после я узнал… Самолеты сделали разведку, ничего тревожного не обнаружили, и наши двигаются себе не торопясь…»

Он вздохнул, привычно оглянулся: на дороге позади спокойно, впереди тоже. А в поле…

Женщина подбегала к опушке, а собака сидела, повернув морду ей навстречу, и держала в зубах длинную толстую папку.

— Вот так так… — прошептал Степка и непроизвольно шагнул с дороги.

Полено уже было у хозяйки, а собака виляла хвостом. Степка пригнулся и побежал к ним через поле.

Женщина в брюках открывала футляр для чертежей.

— Вот так полено! — шептал Степан, подбегая к ним.

Он даже не подумал, что в городе сотня таких футляров — коричневых, круглых, с аккуратными ручками. Вот упала бумага, подложенная под крышку. Потянулась нитяная ветошка…

Женщина повернула к Степке доброе, беспечное лицо, приказала собаке: «Сидеть!» Из футляра торчала еще ветошь. Степка сказал:

— Это мое. Я потерял… ла.

Собака дышала — «хах–хах–хах» — и с неприязнью смотрела на Степана.

— Твое? Возьми, пожалуйста, — приветливо сказала дочь директора телескопа. — Зачем же ты раскидываешь свои вещи?

— Я не раскидывала, — сказал Степан, понемногу отходя. — Я спрятала… там… — Он махнул в сторону шоссе. — Вижу, собака… Спасибо! — крикнул он и побежал, пока женщина не передумала и не спросила что–нибудь лишнее.

Она, впрочем, и не собиралась спрашивать. Позвала собаку и побежала с ней в лес.

Огонь!

Степан сунул руку под ветошь. Бластер лежал, как его укладывали в тире: хвостовой частью вверх, обмотан тряпкой. Удача. С таким оружием не изолятор — целую мачту свалим в два счета… Как его нести? Эти через Сура должны знать, в чем упаковано их оружие. Степан выкинул чехол и понес бластер, оставив его в масляной тряпке.

«Значит, Анна Егоровна не добралась с Алешкой. Их перехватили, и они выкинули бластер из машины», — подумал Степан. И заставил себя не думать о постороннем. Сейчас все — постороннее, кроме дела.

Точно к половине восьмого он вышел на место и увидел прошлогоднюю копешку. Кругом опять ни души. День был такой — пустынный. Он сказал вслух фразу из «Квентина Дорварда»: «Все благоприятствовало отважному оруженосцу в его благородной миссии». И тут же привалила удача. Луг пересекала канава, узкая и глубокая. Откос ее давал опору для стрельбы вверх. Степан не торопясь отмерил шестьдесят метров от опоры, спрыгнул в канаву и лег на левый бок. Развернул бластер и удивился, как удобно сидит в руках чужое оружие. Оно было не круглое, а неправильное, со многими вмятинами и выступами. Чтобы выстрелило, надо нажать сразу оба крылышка у рукоятки — вот так… Десять минут Степка пролежал в канаве неподвижно. То ли чудилось ему, что в вышине сверкают зеркала, то ли впрямь блестело. Он ждал. Затем уперся носками в землю, рыхлую на откосе, установил левый локоть, чуть согнув руку, и убедился, что бластер лежит прочно и не «дышит» в ладони. Поставил его на линию с правым глазом и верхушкой мачты, а двумя пальцами правой руки сжал крылышки… Ш–ших–х! Вздрогнув, бластер метнул молнию, невидимую на солнце, но ярко, сине озарившую изоляторы. Когда Степка смигнул, стало видно, что одна гирлянда изоляторов оплавилась, но цела. И провода целы. Дьявольщина! Этой штукой надо резать, как ножом, а не стрелять в точку!

Тут в вышине опять что–то блеснуло, за мачтой, далеко вверху. «В глазах замелькает от такого», — подумал Степан, прицелился под изоляторы и повел бластер снизу вверх, не отпуская крылышек, — ш–ших–х! ш–ших–х! Третьего выстрела не получилось, а блестящий кристалл головки стал мутным.

Один провод — ближний — валялся на земле. «Можно и один, но лучше два», — вспомнилась инструкция Вячеслава Борисовича. Бластер больше не стреляет…

— Дьявольщина и дьявольщина! — пробормотал Степка, положил бластер и выудил из–под платья пистолет.

Над проводами снова блеснуло, как маленькая, круглая радуга в бледном небе… Сильно, страшно кольнуло сердце. Он прыжками кинулся под копну, молния ударила за его спиной, ударила впереди. Дымно вспыхнула копна. Над первыми струями дыма развернулся и косо пошел вверх радужный диск. Полсекунды Степка смотрел, не понимая, что он видит и какое предчувствие заставило его бежать. Но тут диск опять стал увеличиваться. Ярче и ярче вспыхивая на солнце, падал с высоты на Степку. Он снова помчался через весь луг зигзагами. Полетел в канаву, и вдруг его свело судорогой. Выгнуло. В глазах стало черно и багрово, и крик не прорывался из глотки. «Погибаю. Убивает током», — прошла последняя мысль, а рука еще сжимала пистолет. И последнее он чувствовал, как ток проходит из пистолета в руку.

Несколько секунд «блюдце» висело над канавой. Потом, не тратя заряда на неподвижную фигурку в голубом платье, переместилось к бластеру, втянуло его в себя, косо взмыло над лугом и скрылось.

На свободе

…«Бегом!» — приказал Сур. И я побежал, не думая о страшных лучевых линзах корабля. Меня спасло то, что проход был в глубоком ответвлении оврага и черный шар, заблестевший после выстрела поисковыми вспышками, не смог меня поймать.

Корабль был слишком хорошо замаскирован. Он мог пожечь весь лес в стороне, а вблизи было полно «мертвых зон». Я бежал. Лучи плясали над моей головой, каждый лист сверкал, как осколок зеркала. Уже шагах в пятидесяти от прохода я услышал стонущий гул корабля и бросился на землю. Прополз под ветками ели, оказался в ответвлении оврага и замер, весь осыпанный сухими еловыми иглами и чешуйками коры. Корабль гудел. Я хотел поставить пистолет на предохранитель, чтобы не выдать себя случайным выстрелом, — не было сил. Пальцы не слушались. Весь лес наполнился гудением. Но лучи больше не сверкали.

Кое–что я соображал, хотя едва дышал и был отчаянно напуган. Вряд ли они захотят из–за меня демаскировать корабль, колотя лучеметами по всему лесопарку. Значит, надо уползать, не поднимаясь из спасительного овражка. Тогда мне будет угрожать только внешняя охрана — заяц Девятиугольник. Корабль гудел довольно долго. Может быть, искал меня внутри защитного поля. Приподнялся и высвечивал каждый угол. Расчетчик, наверно, не догадался, что беглец утащил «микрофон» и уже вышел из зоны.

Были еще разные мысли, когда я лежал под сухой елью. Что я единственный человек, который знает планы пришельцев, и поэтому должен удрать во что бы то ни стало. Я не убийца, потому что Сур регенерирует, как Навел Остапович. Он сказал: «Отсюда уходи». Я не думал, почему он внезапно заговорил, как человек. Вспомнил его приказ и пополз.

Я полз долго, замирал при каждом шорохе. Потом канава окончилась, и надо было переползать просеку. Я вспомнил о «летающих блюдцах». Они летают бесшумно. Хорошо, что лес такой густой. Я не опасался зайца. Разряд у него самый низкий, и вообще не зверь, мелочь, а у меня — пистолет…

Наконец я решился перепрыгнуть просеку и снова на живете пополз к шоссе. На обочине залег в третий раз. Странное там было оживление… Урчали автомобильные моторы, слышались голоса, ветерок гнал какой–то мусор по асфальту, бумажки. Пробежал Десантник в сторону Синего Камня. Худой, лоб с залысинами и большие глаза, темные. Он промелькнул, быстро дыша на бегу. Я видел вблизи всего пятерых людей — Десантников: гитариста Киселева, шофера такси, Сурена Давидовича, Рубченко и Линию восемнадцать. Но сухого, спаленного выражения их лиц я никогда не забуду и ни с чем не спутаю. Мимо меня по шоссе пробежал Десантник.

Спустя двадцать секунд проехал фургон «Продовольственные товары» с болтающейся задней дверью, и я рискнул чуть высунуться и увидел, как большеглазого Десантника подхватили в эту дверь. Внутри было полно народу. Только я спрятался — промчался велосипедист, низко пригибаясь к рулю, оскаленный, с черными пятнами пота на клетчатой рубахе. Под рубахой на живете при каждом рывке педалей обозначался квадратный предмет. Велосипедист промчался очень быстро, но я мог поспорить, что он тоже Десантник. За ним проехали сразу несколько крытых грузовиков, и я не разобрал, кто в них сидел. Они казались набитыми до отказа.

Следующая машина — серый «Москвич», как у Анны Егоровны.

Я посмотрел в чистое, светлое вечернее небо. Там по–прежнему не было ни облачка и самолетов тоже не было. Что же, наши пошли в наступление все–таки? Прошло не больше сорока минут из полуторачасового срока. Пятьдесят от силы. А если пошли, то почему без авиации? А потом, с чего бы пришельцам бежать к Синему Камню, мимо корабля? Они же к кораблю должны удирать. Непонятные дела.

Я лежал у обочины, смотрел, изнывая от любопытства. Только что я думал, что с меня хватит на всю жизнь, лет на сорок наверняка, а тут захватило; я даже приподнялся. Как раз промчалась спортивным шагом компания молодежи из универмага. Они бежали хорошо, в рабочих тапках. Девчонки подвернули юбки. Нелкина подруга, кассирша Лиза, прыгала в белых остроносых туфлях с отломанными каблуками. Представляете?.. Они с визгом погрузились в пустой грузовик.

Потом за деревьями скрипнула тормозами невидимая машина, крикнули: «Давай!» Перед моим носом плавно прокатился велосипед без седока. Машина вывернулась из–за деревьев, обогнала его и скрылась.

Подъем здесь довольно крутой, — блеснув спицами, велосипед загремел в канаву за ближним кустом.

От города непременно набежит пеший Десантник и заберет велосипед. Сядет и поедет. А я что — рыжий?! Нет, вы посмотрите — «Турист», с восемью скоростями, новехонький… Чей бы это мог быть велосипед?

Я оттащил его от дороги, опустил до отказа седло, спрятал ключи в сумку и поехал за Десантниками.

Исход

Садилось солнце, обойдя свой круг по небу. Чаща телескопа стала ажурной на просвет, как черная частая паутина. Она поднималась и росла, пока я подъезжал. Закрыла полнеба, когда я вырулил на асфальтовую площадку перед воротами.

Площадка была забита пустыми машинами. Вкривь и вкось, вплотную к воротам и дальше по песчаной обочине стояли автобусы, бортовые грузовики и самосвалы, зеленые «газики» и «Волги». Торчали, как рота, велосипедные рули. От «Москвича», угодившего радиатором под заднюю ось самосвала, растеклась лужа, клубящаяся паром.

Я прислонил велосипед рядом с другими. Прислушался. Из–за забора доносились странные звуки. Визжали женщины, глухо ревели мужские голоса, бахнул выстрел. Коротко, сильно вскрикнули, забубнили. И все стихло.

В этот момент я увидел на кабине грузовика, ближнего к воротам, Десантника с винтовкой. Он сидел спиной к радиатору. Когда я просунулся между машинами, он сделал выразительное движение: проваливай. С его сапог капала вода. Он угрожающе поднял винтовку — я отскочил и, пригибаясь, пробежал вокруг площадки к забору и полез на холм.

Здесь склон круто уходил вверх, так что бетонные звенья забора напоминали лестницу с четырехметровыми ступенями. Под нижней частью каждого звена оставалась клиновая щель, присыпанная песком. Дальше по склону маячила фигура с черточкой винтовки наперевес. Я дождался минуты, когда часовой повернулся спиной и пошел вверх, подскочил к забору, поднырнул, оказался на той стороне и сразу плюхнулся лицом в молодые лопухи. Первый Десантник поднялся на кабине. Он постоял и сел, прогрохотав сапогами. Я кинулся наверх, к ближнему дому. Крики доносились сверху, волнами. Сначала вскрикивает один, потом несколько голосов, потом строгий мужской окрик — и тишина. После тишины через неравные промежутки времени все повторялось.

Я пробежал к дому, обогнул его по бетонному борту фундамента, мимо двери черного хода, и высунулся за угол. Никого. Совсем близко женский голос кричал: «Господи, что же это!», и сдавленный мужской голос: «По какому праву…», и властные, ревущие крики: «Лицом внис–с! Руки за гол–лову! Лежать!» Обмякнув, держась за водосточную трубу, я смотрел на следующий угол, за которым теперь была тишина, и тут же следующий вскрик и безжалостная команда: «Руки за гол–лову. Ле–ежать!» И еще. И еще. И хрякающий звук удара.

Я отполз за угол. Оглянулся. Новый звук нарастал и постепенно наполнял холодеющий закатный воздух. Задребезжали стекла в доме. Мне показалось, что воет и дребезжит у меня внутри от страха и одиночества. Звук стал оглушительным, и, не помня себя, я вскочил в дверь — створка пела и ходила ходуном, — и внезапно все смолкло. А передо мной была стеклянная стена вестибюля. Она выходила на ту сторону дома. Очень близко, перед самыми стеклами, стоял корабль пришельцев. Из–под широкой плиты еще вылетали струи пыли, он устанавливался покачиваясь. Кроме него, я мог видеть только небо. Я подумал, что не хочу ничего видеть, и в эту секунду из–за корабля полезла вверх серая и зеленая пелена, стали подниматься кусты, белая полоса дорожки, черный диск клумбы. Небо закрылось. Это корабль поставил вокруг себя защитное поле, как в овраге.

Поле как бы изогнуло пространство перед стеклянной стеной. Теперь я видел площадку справа. По ней тесно, как бревна в плету, лежали люди Лицами вниз. Их было человек сто, у всех руки закинуты на затылки. Над ними, спинами ко мне, стояла редкая цепочка Десантников — только мужчины, с пистолетами и винтовками наготове. Когда лежащие приподнимали головы или вскрикивали, Десантники подскакивали к ним и били ногами или прикладами. Слева, из–за корабля, непрерывно подводили новых — полубегом, с руками, вывернутыми за спину. Швырком укладывали вплотную с остальными. Прежде чем я пришел в себя, уложили человек десять. Я опомнился, когда подвели и швырнули на землю худого, большеглазого Десантника, которого я первым увидел на шоссе.

Что творится, это они своих! Вот кассирша из универмага плачет и пытается снять туфлю с отломанным каблуком… А вот и Нелку приволокли и орут на нее: «Рук–ки за голову! Лежать!»

Я пробежал по пустому вестибюлю налево и увидел, откуда их тащат. Из очередей. Аккуратно, в затылок, состояли цепочки Десантников, как в очереди за билетами в кино. Три очереди, и в каждой, наверно, по полсотне людей или больше. Через стекла было трудно смотреть — внутри защитного пузыря все получалось изогнутым, искаженным, особенно с края площадки. Но я рассмотрел, что средняя очередь тянулась к седому — Линии восемнадцать. Он стоял лицом к очереди, держась вытянутыми руками за зеленый столб. Десантники спокойно один за другим приступали к столбу, вынимали «микрофоны» и сразу, как от удара, подгибали ноги и сваливались на руки заднему. Тот держал, а сбоку подскакивал здоровенный Десантник и уводил ударенного, выкручивая ему руки на ходу. Задний, освободившись, сам шагал к столбу и тоже падал. А здоровенные непрерывно сновали между очередями. Хватали, выкручивали, тащили. Их было много, потому что в двух боковых очередях творилось то же самое. Там Десантники подходили не к зеленому столбу, а к зеленым ящичкам в руках Киселева и Потапова. Боковые очереди двигались медленнее, но так же неуклонно, спокойно. Без страха. Словно не видя, что им предстоит: обморок, выкрученные руки и лицом в землю или на бетон. А вот их уже кладут прямо на клумбу…

Высокий рыжеволосый парень то и дело менял Киселеву и Потапову зеленые ящики.

Директор телескопа профессор Быстров тоже стоял в очереди, я узнал его по черной шелковой шапочке. Он благодушно улыбался. И вдруг на площадку выбежал его пес, который уволок бластер от корабля. И стал в очередь! Тогда профессор засеменил к седому, показал на собаку. Седой резким, злым движением сунул его без очереди. Профессора увели двое здоровенных, не выкручивая ему рук, посадили в сторонке. Кто–то подошел к собаке, и она кивнула — я сам видел! — и оставила очередь. Бросилась направо, присоединилась к тем Десантникам, которые стерегли лежащих… Там уже набралось сотни три, они лежали рядами, и стоял сплошной вой и грохот. Некоторые пытались садиться, кричали, охранники прыгали как бешеные и все чаще стреляли над головами. И собака стала носиться между рядами и бить корпусом тех, кто садился… Она сразу навела порядок, только очень уж страшно стало смотреть. Я чуть с ума не сошел. Я же не знал, что человек совсем ничего не помнит, когда Десантник из него высаживается. Я думал, хоть немного должен помнить. А эти несчастные люди! Многие из них с утра носили в себе Десантника, и вдруг — вечер, пальба и удары сапогами! После я узнал, что никто из них не видел очередей к «посредникам», Вернее, не помнил. Их били, толкали и орали страшно, но заставили всех лежать вниз лицами. И, наверно, так было лучше. Увидели бы они очереди — наверняка бы рехнулись.

Я совсем уже рехнулся, но тут появился заяц Девятиугольник. Он шариком проскочил под ногами, подпрыгнул к столбу, и вся очередь загоготала, а передний поймал его за ухо, вынул «микрофон» и, подержав зайца у столба, бросил его на землю. Ох, как же он удирал!.. Он мелькал вверху и внизу, он снова стал простым толстым зайцем и не мог выйти из защитного поля!

Когда он последний раз сиганул за кораблем, очереди уже иссякли. Здоровенные Десантники подбегали к седому — он по–прежнему стоял у «посредника» и бесстрастно смотрел, как Киселев и рыжий верзила подхватывают здоровенных Десантников и расшвыривают кругом площадки. Тела падали бесшумно, потому что справа все громче орали люди и бешено, хрипло рычала собака. Через секунду упал и седой. Я вдруг увидел, что он лежит у «посредника», и Киселев перешагивает через него. Киселев вдвоем с верзилой подхватили зеленый столб «посредника», потащили его к кораблю; рыжий на ходу сшиб кого–то кулаком. Открылся люк. В него всадили «посредник» и мешок с бластерами. Пес метался перед люком, отшвыривал всех, кто пытался подойти. Какая–то женщина стояла, зажав себе рот двумя руками, и вдруг вскрикнула — верзила заглянул в люк и стал падать медленно, как сосна. Сейчас же у корабля оказался лес. Оскальзываясь лапами, поднялся на дыбы, приложил морду к люку и упал навзничь, как человек.

Киселев был последним. Не спеша, покачивая бластер на шнуре, оттащил рыжего от корабля. Откатил собаку. Подошел к люку. Бластер спустил в люк, а шнурок спрятал. Приладился, держась одной рукой за край отверстия и свесившись всем телом наружу. Я отчетливо помню, как он висел на руке, а на него и на корабль смотрели несколько очнувшихся людей. Он крикнул:

— Отойдите! Отойдите, болваны! — и покатился к ним под ноги.

И тут же с звонким хлопком исчезло защитное поле. Сумеречное небо упало сверху, как занавес. Открылись вечерние холмы, дорога, цепочка квадратных машин на ней. Загремели, запели стекла — медленно и плавно, как лифт, поднялся корабль, песчаные вихри забарабанили по окну перед моим лицом. Неловко, хватаясь друг за друга, вставали люди. Киселев смотрел то вверх, то на черную тесьму от гитары, которую вытащил из кармана.

Огромный лис сидел рядом с профессором и пытался лизнуть в щеку.

Профессор слабо отталкивал его и смотрел в небо, придерживая шапочку.

Ушли!

Я отвалил тяжелую стеклянную дверь и нерешительно вышел из укрытия.

Понимая, что пришельцы отступили, я боялся в это поверить, хотя и видел яркую радужную кляксу, уходящую в зенит. От нее кольцами разбегались по небу веселые кудрявые облака.

С тех пор я не люблю смотреть на облака, быстро бегущие по небу.

Еще несколько минут я был в сознании. Стоя на крыльце, пытался понять, кто передо мной — Десантники или уже люди. Из толпы на меня смотрел полковник Ганин.

Он метал головой, поправлял галстук, будто его душило, и отряхивал о колено фуражку. Полковник попался пришельцам позже всех и поэтому кое–что понимал.

Увидев, что я вышел из двери, он шагнул ко мне и спросил:

— Ты что–нибудь знаешь? — и показал в небо.

— По–моему, они ушли, — сказал я.

Он кивнул. Пробормотал:

— Кабы знать, где упасть, — опять поправил галстук и крикнул: — Внимание! Внимание! Военнослужащие, ко мне!

Стало тихо. Или у меня в голове стало тихо. Помнится, Ганин приказал нескольким военным и милиционерам собрать оружие и быстро пошел к воротам. А я бежал за ним, чтобы рассказать о планах пришельцев, но у меня язык не поворачивался, потому что час назад сам полковник предложил этот план — с захватом Москвы, Нью–Йорка и Лондона, — и я все еще не вполне верил, что полковник больше не пришелец. И так мы вышли к воротам, навстречу бронированным машинам парашютистов, разворачивающимся вокруг ограды телескопа, а дальше я ничего не помню. Только большие колеса и синий дым выхлопов…

Остальное я знаю от других людей. Как парашютисты сдвинули машины вокруг холма и предупредили в мегафон, чтобы никто не выходил за ворота, иначе будут стрелять. Полковник не решился ослушаться, а я проскочил в калитку и побежал к ближнему бронетранспортеру, под дулами пулеметов, напрямик. Говорят, я влез по броне, как жук, и стал кричать: «Где у вас командир?» — и меня соединили по радио с командирской машиной и убедили, чтобы я все сказал в микрофон. Я сказал насчет пришельцев, а потом вспомнил о Сурене Давидовиче и так заорал в микрофон, что командир полка приказал отвезти меня в лесопарк. Я потерял сознание только в овраге: показал на Сурена Давидовича, лежащего в русле ручья, и сам упал.

Сурен Давидович остался жив, у него даже астма прошла. Он поправился раньше меня. Мы с ним лечились в одной больнице, и он ходил меня навещать, когда я еще не мог голову поднять с подушки.

Вячеслав Борисович

Ну вот, я написал про все, как оно было. Довольно скучное занятие — писать. Скучнее, чем решать задачки по алгебре. Но Степка, который сам ничего не написал, а только мешался — здесь я напутал, тут забыл, — Степка говорит, что надо еще написать о нас. Получается, будто мы герои. Это разузнали, там предупредили, тут бабахнули и всякое такое. Чепуха, конечно. Степан прав. Мы никакие не герои, просто нас — детей, я хочу сказать, — нас «посредники» не брали. В нас нельзя было подсадить Десантников. Поэтому Степан сумел пройти на телескоп, а я — побывать у корабля и все запомнить. Как это получается, я не особенно понимаю. В такого, как я, нельзя подсадить Мыслящего, и все тут. А настоящий герой был один. Вячеслав Борисович Портнов. Писать о нем трудно.

Из–за него я не могу видеть этот проклятый телескоп. И никогда не прощу себе и всем остальным, что мы кричали, радовались, перевязывали царапины. Вспомнить этого не могу. Мы были живы и радовались, а он, спасший нас всех, был мертв и лежал у стола радиостанции, вытянув руку.

Он вернулся на машине к телескопу и прямо пошел в аппаратную. Часового обезвредил «посредником», закрылся в аппаратной и вызвал Москву.

Он успел передать почти все, одного не успел — сказать, чтобы отключили высоковольтную линию, и тут пришельцы взломали дверь, схватили его, а он вырвался и застрелился.

Пришельцы вынули из его руки пистолет и оставили Вячеслава Борисовича лежать. Мы не знали, что он там. Никто не знал, что Вячеслав Борисович застрелился, чтобы не выдать Степана, и этим спас его, а может быть, и всех живущих на Земле.

Назад: Книга первая. Главный полдень

Дальше: Книга вторая. Дом Скитальцев