Мэтчем успел хорошо отдохнуть, и мальчики, подстегиваемые всем тем, что видел Дик, поспешно выбрались из чащи, беспрепятственно пересекли дорогу и двинулись вверх по склону холмистого кряжа, на котором рос Тэнстоллский лес. Здесь, между купами деревьев, простирались песчаные лужайки, заросшие вереском и дроком; кое-где попадались старые тисы. Почва становилась все более неровной; ежеминутно на пути попадались бугры и овраги. Ветер дул все яростнее и сгибал стволы деревьев, как тонкие удочки.

Они вышли на лужайку. Внезапно Дик упал на землю ничком и медленно пополз назад, к деревьям. Мэтчем, не заметивший никакой опасности и очень удивленный, последовал, однако, примеру товарища. И только когда они спрятались в чаще, он спросил, что случилось.

Вместо ответа Дик показал ему пальцем на старую сосну, которая росла на другом конце лужайки, возвышаясь над всем соседним лесом и отчетливо выделяясь на светлом небе своей мрачной зеленью. Внизу ствол ее был прям и толст, как колонна. Но на высоте пятидесяти футов он раздваивался, образуя два толстых сука; между этими суками, словно моряк на мачте, стоял человек в зеленой куртке и зорко смотрел вдаль. Солнце сияло на его волосах; прикрыв глаза рукой, он с правильностью машины медленно поворачивал голову то в одну сторону, то в другую.

Мальчики переглянулись.

– Попробуем обойти его слева, – сказал Дик. – Мы чуть не попались, Джон.

Десять минут спустя они выбрались на хорошо утоптанную тропинку.

– Этой части леса я совсем не знаю, – проговорил Дик. – Куда приведет нас эта тропинка?

– Увидим, – сказал Мэтчем.

Тропинка привела их на вершину холма и стала спускаться в овраг, напоминавший большую чашу. Внизу, в густой чаще цветущего боярышника, они увидели развалины какого-то дома – несколько обгорелых бревенчатых срубов без крыш да высокую печную трубу.

– Что это? – спросил Мэтчем.

– Клянусь небом, не знаю, – ответил Дик. – Я здесь ничего не знаю. Надо быть осторожными.

Они медленно спускались, продираясь сквозь заросли боярышника; сердца их стучали. Здесь, видимо, еще недавно жили люди. В чаще попадались одичавшие фруктовые деревья и огородные овощи; солнечные часы, поваленные, лежали в траве. Очевидно, тут прежде был сад. Пройдя еще немного, они вышли к самому дому.

Когда-то это было красивое и прочное здание. Его окружал глубокий ров; но теперь ров высох, на дне его валялись камни, упавшее бревно было перекинуто через него, словно мост. Две стены еще стояли, и солнце сияло сквозь их пустые окна; но вся остальная часть здания рухнула и лежала грудой обломков, почерневших от огня. Внутри уже зеленело несколько молоденьких деревьев, выросших из щелей.

– Мне кажется, – прошептал Дик, – это Гримстон. Он принадлежал когда-то Саймону Мэлмсбери; сэр Дэниэл разрушил его. Пять лет назад Беннет Хэтч сжег этот дом. И, сказать по правде, напрасно – дом был красивый.

Внизу, в овраге, было безветренно и тепло. Мэтчем тронул Дика за плечо и предостерегающе поднял палец.

– Тсс! – сказал он.

Странный звук нарушил тишину. Он повторился еще несколько раз, прежде чем они догадались, что он означает. Казалось, какой-то грузный человек прочищает себе горло; затем хриплый, фальшивый голос запел:

Певец умолк; слабо лязгнуло железо, и все затихло.

Мальчики смотрели друг на друга. Кто бы ни был их незримый сосед, он находился как раз по ту сторону развалин. Мэтчем внезапно покраснел и двинулся вперед; по упавшему бревну он перешел через ров и осторожно полез на огромную кучу мусора, наполнявшую внутренность разрушенного дома. Дик не успел удержать его, и теперь ему оставалось только следовать за ним.

В углу разрушенного дома два бревна упали крест-накрест, отгородив от мусора пустое пространство не больше чулана. Мальчики спустились туда и спрятались. Через маленькую бойницу они могли видеть все, что происходило за домом.

То, что они увидели, ужаснуло их; они попали в отчаянное положение. Уйти отсюда было немыслимо; даже дыхание свое приходилось им сдерживать. Возле рва, футах в тридцати от того места, где они сидели, пылал костер; над костром висел железный котел, из которого валил густой пар, а рядом с костром стоял высокий, тощий краснолицый человек. В правой руке он держал железную ложку; на поясе у него висели охотничий рог и большой кинжал. Казалось, он прислушивался к чему-то; видимо, он слышал, как они вошли в дом. Это и был, несомненно, певец; он, вероятно, мешал в котле, когда шорох чьих-то шагов на мусорной куче донесся до его слуха. Немного дальше лежал, закутавшись в коричневый плащ, еще один человек; он крепко спал. Бабочка порхала над его лицом. Все это происходило на лужайке, белой от маргариток. На цветущем кусте боярышника были развешаны лук, колчан со стрелами и кусок оленьей туши.

Наконец долговязый перестал прислушиваться, поднес ложку ко рту, лизнул ее и снова принялся мешать в котле, напевая.

хрипло пропел он, возвращаясь к тем самым словам своей песни, на которых остановился.

Время от времени он черпал из котла свое варево, дул на него и пробовал с видом опытного повара. Наконец он, видимо, решил, что похлебка готова, вытащил из-за пояса рог и трижды протрубил в него.

Спящий проснулся, перевернулся на другой бок, отогнал бабочку и поглядел по сторонам.

– Чего ты трубишь, брат? – спросил он. – Обедать пора, что ли?

– Да, дурачина, обед, – сказал повар. – Неважный обед, без эля и без хлеба. Невесело сейчас в зеленых лесах. А бывали времена, когда добрый человек мог здесь жить, как архиепископ, не боясь ни дождей, ни морозов; ему хватало и эля и вина. Но теперь дух отваги угас в людских сердцах. А этот Джон Мщу-за-всех, спаси нас бог и помилуй, просто воронье пугало.

– Тебе лишь бы наесться и напиться, Лоулесс, – ответил его собеседник. – Подожди, еще вернутся хорошие времена.

– Я с детства жду хороших времен, – сказал повар. – Был я монахом-францисканцем; был королевским стрелком; был моряком и плавал по соленому морю; приходилось мне бывать и в зеленом лесу, приходилось постреливать королевских ланей. И чего же я достиг? Ничего! Напрасно я не остался в монастыре. Игумен Джон гораздо почетнее, чем Джон Мщу-за-всех... Клянусь Богородицей, вот и они.

На поляне, один за другим, появлялись рослые, крепкие молодцы. У каждого была своя чашка, сделанная из коровьего рога; зачерпнув похлебку из котла, они садились на траву и ели. И одеты и вооружены они были по-разному: одни носили грубо тканные рубахи, и все оружие их состояло из ножа да старого лука; другие одевались, как настоящие лесные франты: шапка и куртка из темно-зеленого сукна, стрелы, украшенные перьями, за поясом – рог на перевязи, меч и кинжал на боку. Они были очень голодны и потому молчаливы; ворчливо здороваясь, они с жадностью набрасывались на мясо.

Их собралось уже человек двадцать, когда в кустах боярышника вдруг раздались радостные голоса и на поляну вышли пятеро мужчин, таща носилки. Рослый, плотный человек с сединой в волосах, с загорелым, как прокопченный окорок, лицом шел впереди. Нетрудно было угадать, что он здесь начальник: за плечами его висел лук, в руке он держал рогатину.

– Ребята! – крикнул он. – Веселые мои друзья! Вы тут ели всухомятку и свистели от голода! Но я всегда говорил: потерпите, счастье еще улыбнется нам. И оно уже начало улыбаться. Вот первый посланец счастья – добрый эль!

И под гул одобрительных возгласов носильщики опустили носилки, на которых оказался большой бочонок.

– Но торопитесь, ребята, – продолжал пришедший. – Нам предстоит работа. К перевозу подошел отряд стрелков. На них красное с синим; все они – наши мишени; все они испробуют наших стрел, ни один из них не пройдет живым через лес! Нас здесь пятьдесят человек, и каждому из нас нанесена обида: у одного похитили землю, у другого – друзей; одного обесчестили, другого изгнали. Мы все обижены! Кто же нас обидел? Сэр Дэниэл, клянусь распятием! Неужели мы ему позволим спокойно пользоваться похищенным у нас добром? Сидеть в наших домах? Пахать наши поля? Есть мясо наших быков? Нет, не позволим! Его защищает закон; перья судейских писак всегда на его стороне. Но я приберег для него у себя за поясом такие перья, с которыми ему не совладать!

Повар Лоулесс пил уже второй рог эля; он приподнял его, как бы приветствуя оратора.

– Мастер Эллис, – сказал он, – вы помышляете только о мести. Ну что ж, вам так и подобает. Но у меня, у вашего бедного брата по зеленому лесу, никогда не было ни земель, ни друзей, и мне нечего оплакивать; я человек маленький и помышляю не о мести, а о прибыли. Я предпочитаю благородное золото и мех с канарским вином самой сладкой мести в мире!

– Лоулесс, – последовал ответ, – чтобы вернуться в замок Мот, сэр Дэниэл должен пройти через лес. Мы позаботимся о том, чтобы этот путь обошелся ему дороже всякой битвы. Все знатные друзья его разбиты, и никто ему не поможет. Мы окружим старого лиса со всех сторон, и он погибнет. Это жирная добыча! Ее хватит на обед нам всем.

– Много я уже едал таких обедов, – сказал Лоулесс. – Но готовить их – дело трудное, и можно обжечься, добрый мастер Эллис. А чем мы занимаемся в ожидании этого жирного обеда? Мы мастерим черные стрелы, мы сочиняем стишки, мы пьем чистую, холодную воду – пренеприятный напиток.

– Ты ненадежен, Уилл Лоулесс. От тебя все еще пахнет монастырской кладовой. Жадность погубит тебя, – ответил Эллис. – Мы забрали двадцать фунтов у Эппльярда. Мы забрали семь марок у гонца вчера ночью. Третьего дня мы забрали пятьдесят у купца...

– А сегодня, – сказал один из молодцов, – я остановил возле Холивуда жирного продавца индульгенций. Вот его кошелек.

Эллис пересчитал содержимое кошелька.

– Сто шиллингов! – проворчал он. – Дурак, у него наверняка гораздо больше было спрятано в туфлях или вшито в капюшон. Ты младенец. Том Кьюкоу, ты упустил рыбку.

Тем не менее Эллис небрежно сунул кошелек себе в карман. Он стоял, опираясь на рогатину, и разглядывал своих товарищей. Они жадно глотали вареную оленину и запивали ее элем. День выдался хороший, им повезло, но дело не ждало: нужно было есть быстро. Некоторые, наевшись, повалились на траву и сразу заснули, словно удавы, другие болтали или чинили оружие. А один, оказавшийся весельчаком, поднял рог с элем и запел:

Мальчики лежали и слушали. Ричард снял свой арбалет и держал наготове железный крючок, чтобы натянуть тетиву. Они не смели шевельнуться; вся эта сцена из лесной жизни прошла перед их глазами, как в театре. Но тут внезапно наступил антракт. Как раз над их головами торчала высокая дымовая труба. Раздался пронзительный свист, затем стук, и обломки стрелы упали к ногам мальчиков. Кто-то – быть может, тот часовой на сосне, которого они видели, – издалека пустил стрелу в верхушку трубы.

Мэтчем тихонько вскрикнул; даже Дик вздрогнул и выронил крючок. Но людей, сидевших на полянке, стрела эта не испугала: для них она была условным сигналом, которого они давно ожидали. Они все разом вскочили на ноги, подтягивая пояса, проверяя тетивы, вытаскивая из ножен мечи и кинжалы. Эллис поднял руку; вид у него был властный и неукротимый, белки глаз ярко сияли на его загорелом лице.

– Ребята, – сказал он, – вы все знаете свое дело. Пусть ни один из них не выскользнет живым из ваших рук! Эппльярд – это был всего только глоток виски перед обедом, а сейчас начнется самый обед. Я должен отомстить за троих: за Гарри Шелтона, за Саймона Мэлмсбери и... – тут он ударил себя кулаком в широкую грудь, – и за Элллиса Дэкуорта! И, клянусь небом, я отомщу!

Какой-то человек, раскрасневшийся от быстрого бега, продрался сквозь кусты и выбежал на поляну.

– Это не сэр Дэниэл! – проговорил он, тяжело дыша. – Их всего семь человек. Стрела долетела до вас?

– Только что, – ответил Эллис.

– Черт побери! – выругался прибежавший. – Я даже пообедать не успею!

В течение одной минуты вся шайка «Черная стрела» покинула поляну перед разрушенным домом; котел, затухавший костер да оленья туша на кусте боярышника – вот и все, что осталось от них.