4

В свои первые летние каникулы в институте я один отправился путешествовать по Хокурику<Хокурику — название района в центральной части западного побережья Японского моря, включающего в себя четыре префектуры: Тояма, Исикава, Фукуи, Ниигата. > — просто так, без особой цели. В поезде познакомился с женщиной. Она тоже путешествовала одна и была старше меня на восемь лет. Мы вместе провели одну ночь. Чем-то это было похоже на историю в начале “Сансиро” <“Сансиро” — роман (1908) Сосэки Нацумэ (Кинноскэ Нацумэ, 1867–1916). Начинается с того, что двадцатитрехлетний Сансиро впервые в жизни едет в Токио, чтобы поступить в университет, и в поезде знакомится с привлекательной женщиной. Они вместе выходят на конечной станции, и женщина просит проводить ее до гостиницы. На этом сходство с романом заканчивается, поскольку, в отличие от нашего героя, Сансиро, оказавшись со своей попутчицей в одном номере, выстраивает между ними на матрасе баррикаду из простыни и проводит ночь, стараясь ни в коем случае к ней не прикоснуться. На следующее утро при расставании женщина с усмешкой говорит ему: “А вы — робкий”. >.

Женщина работала в отделе валютных операций одного токийского банка. Когда ей удавалось взять отпуск, она всегда в одиночку отправлялась путешествовать, прихватив с собой несколько книг.

— Путешествовать с кем-то — сплошная нервотрепка, — объяснила она.

Эта женщина обладала совершенно удивительной притягательностью, и я не мог понять, с чего это вдруг она заинтересовалась мною — долговязым, молчаливым восемнадцатилетним студентиком. Но, казалось, она прекрасно себя чувствовала, сидя напротив и непринужденно болтая обо всякой безобидной ерунде. Много и громко смеялась. Да и я сам, что редко со мной бывает, что-то ей беззаботно рассказывал. Случайно оказалось, что мы оба выходим в Канадзаве<Канадзава — административный центр префектуры Исикава на северо-западе от Токио. >.

— У вас есть, где остановиться? — спросила она.

— Нет, — ответил я (в то время я никаких мест для ночлега заранее не бронировал), и тогда она сказала, что у нее есть номер в гостинице, где мы можем остановиться вместе.

— Вы не беспокойтесь. Один или два человека — без разницы, платить одинаково.

Я никак не мог расслабиться, поэтому в первый раз секс у нас получился каким-то дерганным и неуклюжим. За что я, собственно, и попросил прощения.

— О, мы так галантны! Пустяки, не стоит извиняться, — сказала она.

Женщина, выйдя из душа, накинула халат, достала из холодильника две банки холодного пива, одну протянула мне.

Выпив половину своей, она вдруг спросила, словно внезапно о чем-то вспомнила:

— Ты водишь машину?

— Вожу, — ответил я.

— Как водишь — хорошо?

— Недавно получил права, так что еще не очень. Средне. Она улыбнулась.

— Я тоже. Мне-то самой кажется, что я классно вожу, но вот окружающие так не думают. Скорее всего, я тоже вожу так себе. Скажи, среди твоих знакомых есть, наверно, такие, кто водит машину, — просто супер?

— Да.

— А есть и другие, кто так здорово не умеет, да?

Я кивнул. Она медленно отпила еще один глоток и немного подумала.

— Наверное, такие вещи в какой-то степени — все-таки от рождения. Можно даже сказать, талант. Есть люди, у которых все ловко получается, а есть и другие, У которых руки не из того места растут… В то же время среди тех, кто нас окружает, есть внимательные люди, а есть и не очень. Ведь так?

Я снова кивнул.

— Вот представь на секунду: тебе нужно отправиться с кем-то на машине в далекое путешествие. И вам придется сидеть за рулем по очереди. Ты бы кого выбрал — классного водителя, но не очень внимательного человека или же того, кто водит машину не очень хорошо, зато внимательный? Какой тип тебе ближе?

— Пожалуй, второй, — ответил я.

— И мне, — сказала она. — Вот и в этом деле то же самое: умелый или нет, искусный или не очень — это вовсе не так уж важно. Мне кажется. Самое главное — быть внимательным. Спокойно, без суеты и внимательно вслушиваться во все и вся, что тебя окружает.

— Вслушиваться? — спросил я.

Она только улыбнулась и ничего не сказала. Чуть позже мы снова занялись сексом, и на этот раз все было удивительно спокойно, приятно, и души наши тоже сплетались воедино.

Я стал понемногу понимать, как это — “внимательно вслушиваться”. Тогда я впервые в жизни увидел, какой может быть женщина, когда ей по-настоящему хорошо в постели.

На следующий день мы вместе позавтракали и расстались. Каждый отправился своей дорогой — она продолжила свое путешествие, я свое. Перед тем как проститься, она сообщила, что через два месяца выходит замуж за своего сослуживца.

— Он очень хороший человек, — улыбнулась она. — Мы уже пять лет вместе и вот, наконец, решили пожениться. Вряд ли я смогу в ближайшее время путешествовать одна. Пожалуй, это последний раз.

Я был молод и считал, что такие яркие приключения в жизни случаются сплошь и рядом. То, что это далеко не так, я осознал уже значительно позже.

Эту историю я рассказал Сумирэ когда-то очень давно. Почему — толком и не припомню. Может, когда у нас зашел тот самый разговор о половом влечении? Наверное. У меня вообще такой характер: спроси меня в лоб о чем-нибудь — я, как правило, и выложу честно все как есть.

— Так в чем все-таки суть рассказа? — спросила меня тогда Сумирэ.

— Быть внимательным — вот в чем. Да, скорее всего, так, — ответил я. — Не судить обо всем заранее, злобно бубня себе под нос: “Это будет так, а то — этак”. В любой ситуации нужно просто вслушиваться в то, что тебя окружает — непредвзято, искренне, а еще — держать душу и мысли нараспашку.

— Хм… — произнесла Сумирэ. Она, похоже, прокручивала в голове эпизод моего небольшого сексуального приключения. Наверняка обдумывала, как бы втиснуть его в свой роман. — Да уж, ты много испытал всякого разного.

— Ничего такого всякого разного я не испытывал, — попытался возмутиться я. — То, что я испытал, произошло совершенно случайно.

Слегка покусывая ногти, она ненадолго ушла в свои мысли.

— И все-таки что нужно сделать, чтобы стать “внимательным”? Вот наступает критический момент, когда решаешь: “Все, здесь и сейчас становлюсь внимательным, вслушиваюсь!” — но ведь в один миг ничего путного не получится, правда? Объясни, пожалуйста, конкретнее. Какой-нибудь пример, а?

— Прежде всего надо успокоиться. Как? Ну, например… можно считать.

— Что дальше?

— М-м… Неплохо задуматься об огурцах, которые летом, где-то после полудня, лежат в холодильнике. Это я так говорю, конечно, только для примера.

— Постой-ка, — начала Сумирэ после небольшой паузы, — ты что, когда занимаешься сексом, всегда думаешь об огурцах, которые летним днем лежат в холодильнике?

— Не всегда.

— Иногда?

— Иногда, — ответил я.

Сумирэ скорчила недовольную гримасу и несколько раз покачала головой.

— Ты… да-а, ты еще страннее, чем кажешься с виду.

— Все люди в чем-то странные, — сказал я.

— Тогда в ресторане, когда Мюу держала мою руку и пристально смотрела мне в глаза, я только и делала, что думала об этих огурцах. “Успокойся! Вслушивайся!” — говорила я себе.

— Об огурцах?

— Разве не помнишь? Огурцы из холодильника летним днем — ты же мне сам говорил когда-то.

— А-а, вот ты о чем, — вспомнил я тот наш разговор. — И что, помогли тебе огурцы?

— Вполне, — сказала Сумирэ.

— Ну и отлично, — сказал я. Сумирэ продолжала:

— Дом, в котором живет Мюу, — совсем недалеко от ресторана, можно пешком дойти. У нее замечательная квартира правда, не очень большая. Хорошая солнечная веранда, растения в горшках, итальянский кожаный диван, колонки “Боуз”, несколько гравюр, на стоянке припаркован “ягуар”. Там живет она одна. Их общий с мужем дом — где-то в районе Сэтагая и в конце недели она туда возвращается. А большую часть времени живет одна в этой квартире в Аояма<Сэтагая — район Токио, считается довольно престижным из-за своей близости к центру столицы Аояма — район Токио, где сосредоточено множество модных бутиков, художественных и антикварных галерей, музеев, маленьких кафе в парижском стиле >. Как ты думаешь, что она мне показала?

— Любимые сандалии Марка Болана из змеиной кожи в стеклянной коробке. Бесценное наследие, без которого история рок-н-ролла была бы неполной. Ни единая чешуйка не утрачена, посреди подошвы — автограф самого Болана Фанаты мрут от зависти.

Сумирэ нахмурилась и вздохнула.

— Если б ты изобрел автомобиль, работающий на дурацких шутках, ты смог бы упилить на нем довольно далеко.

— М-м… видишь ли, в мире вообще есть такая проблема, как истощение извилин. Можешь списать на это, — скромно сказал я.

— О'кей, хватит шуток, давай теперь думай серьезно. Итак, что мне там показали? Если угадаешь, счет мой — плачу я.

Я откашлялся и сказал.

— Тебе показали эту великолепную одежду, в которой ты сейчас. А еще сказали: “Носи ее на здоровье, и в ней — милости просим — приходи на работу”.

— Угадал. — сказала Сумирэ. — Оказалось, у Мюу есть подруга, с которой у нас почти одинаковые фигуры. Она богатая, и у нее одежды накопилось — просто жуть сколько.

Все-таки наш мир — довольно странное место. В нем живут люди, у которых столько вещей, что уже ни в какой шкаф не влезают. А есть такие, как я, у которых носки надеты черт знает как — правый с левым вечно из разных пар. Ну да ладно, шут с ним. Так вот, Мюу отправилась к своей подруге и притащила оттуда целую охапку лишних вещей для меня. Если присмотреться получше, видно, что они уже чуточку немодные, но с первого взгляда это не очень заметно, правда?

— Я бы ничего не понял, сколько бы ни всматривался, — сказал я. Сумирэ улыбнулась, видимо, довольная моим ответом. — Размер классно подошел, просто невероятно. И платья, и блузки, юбки — все. Только в талии чуть великовато, но если с поясом — вообще нет проблем. С обувью тоже повезло: у меня нога почти такая же, как у Мюу, так что она мне отдала несколько пар, которые не носит. На высоком каблуке, на низком, летние сандалии. Все — с итальянскими именами. Да, еще я получила сумку в придачу И немного косметики.

— Ну прямо “Джейн Эйр”, — сказал я.

Вот так и случилось, что Сумирэ три раза в неделю стала ходить на работу в офис Мюу. В костюме или платье, надев туфли на каблуке, с легким макияжем, она садилась в электричку в час пик и ехала от Китидзёдзи до станции Харадзюку<Китидзёдзи, Харадзюку — районы Токио. Дорога Сумирэ на работу даже в час пик занимает чуть больше двадцати минут, а по токийским понятиям это небывалая роскошь >. Сумирэ в первой половине дня ездит на общественном транспорте! Что-то из ряда вон выходящее.

Помимо служебного кабинета в компании, которая находилась в Акасака, у Мюу был еще небольшой личный офис в Дзингумаэ<Дзингумаэ — район Токио, граничит с районом Аояма >. Там стояли два письменных стола — ее и помощника (то есть Сумирэ), имелись сейф для бумаг, факс, телефон и ноутбук — вот и все имущество. К единственной комнате — словно для оправдания, что все-таки это квартира — были добавлены малюсенькие кухня и ванная. Правда, еще хватило места для CD-плейера, небольших колонок и дюжины дисков с классической музыкой. Квартира находилась на третьем этаже, окнами на восток. Из них был виден маленький парк. Первый этаж здания занимал салон мебели из Северной Европы. Здание стояло несколько в стороне от больших улиц, так что шум города до него практически не доносился.

Приходя в офис, Сумирэ поливала цветы и включала кофеварку. Прослушивала автоответчик и проверяла электронную почту. Когда поступали новые сообщения, Сумирэ их распечатывала и складывала на стол Мюу. В основном почта была на английском или французском — от зарубежных компаний или торговых агентов. Когда приносили обычные письма, она вскрывала конверты и явно ненужное выбрасывала. В течение дня бывало по несколько звонков, некоторые — из-за границы. Сумирэ записывала имя, номер телефона, по какому поводу звонили, а затем передавала Мюу всю информацию по ее мобильному телефону.

Мюу обычно появлялась в офисе где-то между часом и двумя. Проводила там примерно час, давала Сумирэ всяческие поручения, пила кофе, говорила по телефону. Когда нужно было подготовить письменный ответ, Мюу диктовала его, а Сумирэ набирала текст на “вапро” и посылала электронной почтой или по факсу В основном — краткие деловые письма. Также Сумирэ записывала Мюу к косметологу, заказывала для нее столики в ресторанах или арендовала время на кортах для сквоша. После того как с делами было покончено, Мюу немного болтала с Сумирэ о том о сем и снова куда-то уезжала.

Сумирэ оставалась дежурить в офисе одна. Часами там не появлялось ни одной души, с кем было бы можно перекинуться хоть парой слов, но ей совершенно не было грустно

или скучно. Сумирэ повторяла материал своих итальянских уроков, на которые начала ходить дважды в неделю. Учила спряжения неправильных глаголов, слушала кассеты, стараясь запомнить произношение. Осваивала компьютер и уже могла самостоятельно справиться с не очень сложными проблемами. Она просматривала файлы, которые хранились на жестком диске, и постепенно стала в самых общих чертах разбираться, что из себя представляет работа Мюу.

Мюу в общих чертах рассказала Сумирэ, чем занимается, когда они впервые встретились на свадьбе. Она заключала эксклюзивные контракты с небольшими зарубежными винодельческими фирмами (в основном французскими), у которых закупала вино для токийских ресторанов и специализированных магазинов. Кроме того, иногда организовывала гастроли исполнителей классической музыки. Всю массу практических вопросов брали на себя крупные агенты, а Мюу разрабатывала общий план и готовила гастроли в самом начале. У нее был свой конек в этом деле: Мюу находила и раскручивала в Японии еще неизвестных молодых и талантливых музыкантов.

До какой степени этот “личный бизнес” Мюу был прибыльным, Сумирэ так и не поняла. Данные по финансам и управлению компанией хранились на другом диске, открыть который без пароля было невозможно. Но что там какие-то финансы, если она может видеть Мюу, говорить с нею? Уже от этого Сумирэ была на седьмом небе, и сердце ее заходилось от радости. “На этом стуле Мюу сидела, этой ручкой писала, из этой чашки пила кофе…” — думала Сумирэ. А чтобы выполнить какое-нибудь поручение Мюу, даже совсем пустячное, она буквально лезла из кожи вон, лишь бы сделать все хорошо.

Довольно часто Мюу приглашала Сумирэ куда-нибудь поесть вместе. Поскольку ее работа была связана с вином, она регулярно посещала известные рестораны — следует быть в курсе того, что может пригодиться в бизнесе. Мюу всегда ела белую рыбу (редко — курицу, да и то половина порции оставалась нетронутой), от десерта отказывалась. Она подробно изучала карту вин, заказывала бутылку, но сама выпивала только один бокал.

— Ты, пожалуйста, пей, сколько хочешь, — предлагала Мюу, но Сумирэ, что ни говори, осилить так много в одиночку не могла. Вот и получалось, что. как правило, больше половины бутылки дорогого вина так и оставалось на столе. Впрочем, Мюу это не слишком заботило.

— Мне кажется, так расточительно — заказывать для нас двоих целую бутылку, ведь мы и половины не выпиваем, — однажды попробовала высказать сомнения вслух Сумирэ.

— О, не беспокойся, — улыбнулась Мюу. Вино — такая вещь… Чем больше мы оставим, тем больше людей, которые здесь работают, смогут его попробовать: и соммелье со старшим официантом, и самый младший официант, который только подливает воду в стаканы. Так они все почувствуют вкус этого вина. Вот почему заказывать великолепное вино и оставлять его недопитым — не такое уж бесполезное дело, а?

Мюу выбрала “Медок” 1986 года, изучила его цвет, потом — как в литературе мы обращаем внимание на стиль, а затем наслаждаемся самим произведением — вдумчиво и с разных сторон постаралась оценить достоинства вина.

— В любом деле самым полезным, в конце концов, оказывается то, через что ты сам прошел, за что заплатил собственные деньги. А не готовые знания, взятые из книг.

Сумирэ взяла в руку бокал, и. подражая Мюу, внимательно сделала один глоток, задержала вино на языке и только потом дала ему стечь вниз по стенкам горла. Еще чуть-чуть во рту оставалось чудесное послевкусие, но — всего несколько секунд, а затем бесследно пропало, как летним утром испаряется роса с листвы. Язык снова приготовился насладиться следующим кусочком пищи. Каждый раз, когда они вместе ели и беседовали, Сумирэ узнавала что-то новое для себя и очень искренне удивлялась: сколько на самом деле существует всего на белом свете, о чем она не имеет ни малейшего понятия.

— Мне раньше никогда не хотелось быть на кого-то похожей, — однажды решительно призналась Сумирэ — скорее всего, от вина: в тот раз она выпила чуть больше обычного. — Но сейчас я часто думаю: “Если бы я могла быть такой, как вы… Как было бы хорошо”.

Мюу на секунду перестала дышать. Затем, словно опомнившись, взяла бокал и поднесла его к губам. Луч света упал на ее лицо, и на мгновение зрачки ее окрасились в глубокий темно-пурпурный цвет вина. Изысканная легкость, свойственная этому лицу, куда-то исчезла.

— Да, наверное, тебе этого не понять… — поставив бокал, тихо сказала Мюу. — Та, что сидит перед тобой, — ненастоящая я. Четырнадцать лет назад от меня настоящей осталась лишь половина. Как было бы хорошо, если бы мы встретились тогда. Я была еще настоящей, целой. Теперь что говорить об этом — поздно, ничего не изменишь.

Сумирэ просто лишилась дара речи. Ей бы сразу спросить, что случилось четырнадцать лет назад? Почему — “половина”? Какая такая “половина”? Вопросы рвались наружу сами собой. А она не спросила. Так что после этого загадочного признания ее стало тянуть к Мюу еще больше. “Какая странная”, — думала о ней Сумирэ.

Из обрывков повседневных разговоров Сумирэ удалось выудить некоторые подробности жизни Мюу. Муж ее был японец, на пять лет старше. Студентом два года стажировался на экономическом факультете Сеульского университета и свободно владел корейским. Человек мягкого и доброго нрава, он прекрасно справлялся со своими служебными обязанностями, а по сути — рулил компанией, принадлежавшей Мюу. И хотя, по большей части, бизнесом владела ее семья, никто из родственников Мюу не мог сказать о нем ни единого худого слова.

Еще в раннем детстве у Мюу проявился настоящий талант к игре на фортепиано. Ей и десяти лет не исполнилось, а она уже получила несколько высших премий на конкурсах юных музыкантов. Мюу поступила в музыкальный институт, где училась у одного знаменитого пианиста, и позже по его рекомендации стажировалась во французской Консерватории. В основном ее репертуар состоял из произведений поздних романтиков — Шумана, Мендельсона — и таких композиторов, как Пуленк, Равель, Барток, Прокофьев. Как исполнитель, Мюу владела главным — умела сочетать пронзительность эмоционального звучания с жесткой отточенной техникой. Уже со студенческих времен она выступала с концертами, и те получали хорошую критику. Перед ней открывалась ясная перспектива — стать концертирующей пианисткой. Однако во время ее зарубежной стажировки здоровье отца ухудшилось, она захлопнула крышку рояля и вернулась на родину. Больше рука ее ни разу не коснулась клавиш.

— Как же вы смогли так легко бросить музыку? — смущенно спросила Сумирэ. — Если вы не хотите об этом говорить — не надо. Мне просто кажется, это… как бы лучше сказать?.. немного странно, что ли. Ведь чтобы стать пианисткой, вам долго приходилось многим жертвовать, да?

Мюу спокойно ответила:

— Ради фортепиано я пожертвовала не многим, как ты сказала, а всем. Всем, что могло быть в моей жизни, пока я росла. Фортепиано требовало жертв — следовало отдавать ему кровь и плоть, все без остатка, и я не смогла сказать “нет”. Ни разу.

— Неужели вам было не жаль все это бросить? Ведь оставалось сделать буквально один шаг…

Мюу посмотрела в глаза Сумирэ, будто сама искала ответ на этот вопрос. Глубокий взгляд, устремленный прямо в душу. Как в заводи у берега захлебываются воды стремительного течения, на самом дне этих глаз, устремленных на Сумирэ, сталкивались, бурлили немые потоки. Только Время могло успокоить воды и вернуть все на круги своя.

— Простите меня за вопрос. Я зашла слишком далеко, — извинилась Сумирэ.

— Да нет, что ты. Просто мне все еще тяжело говорить об этом.

И они больше не возвращались к этой теме.

Мюу запрещала курить в офисе и вообще не выносила, когда рядом дымили. Поэтому вскоре после того, как Сумирэ начала работать у Мюу, она твердо решила завязать с этой привычкой. Но элегантно, в одночасье бросить курить не выходило — ведь до этого она выкуривала по две пачки “Мальборо” в день. Месяц спустя она была похожа на зверька, у которого отрубили пушистый хвост: душевное равновесие, которое и раньше никак не было ей свойственно, покинуло ее начисто. И конечно же — что вполне естественно — она стала названивать мне по ночам.

— Не могу ни о чем другом думать, только о сигаретах. Заснуть не могу, а если засыпаю, вижу кошмары. Да, еще беда — запоры чертовы замучили. Книг читать не могу, писать — тем более, не единой строчки.

— Когда бросают курить, всегда так. Какое-то время — у кого-то больше, у кого-то меньше, — сказал я.

— Как это легко — рассуждать о других людях! — воскликнула Сумирэ. — Тем более тебе: сам-то ни одной затяжки в жизни не сделал.

— Если ты не можешь вот “так легко рассуждать о других людях”, это значит, что мир вокруг тебя превратился в очень мрачное и опасное место. Вспомни лучше про Иосифа Сталина — что он творил.

На том конце провода Сумирэ погрузилась в бесконечную паузу. Тяжкое молчание — словно души погибших на Восточном фронте принесли его с собой.

— Алло! — подал я голос. Сумирэ наконец отозвалась.

— Нет, по правде говоря, я не могу писать не только из-за того, что бросила курить. Конечно, и это причина, но не единственная. То есть, для меня это — как оправдание: “Я не могу писать, потому что мне нельзя курить, что ж, ничего не поделаешь”. Так это выглядит.

— И поэтому ты злишься еще больше?

— Ну да, — вдруг послушно согласилась Сумирэ. Большая редкость. — И не только из-за того, что не могу писать. Больше всего меня угнетает другое: раньше я твердо знала, что писательство, само по себе, — это мое, а сейчас я в этом не уверена. Тут попробовала перечитать то, что написала совсем недавно. — жутко неинтересно, и что хотела сказать, в чем главная мысль — самой непонятно. Как будто издалека замечаешь грязные носки, которые только что стянули с ног и небрежно швырнули на пол. Такая вот несвежая картина, похоже на подгнившие овощи. Как подумаю, сколько времени и энергии я сознательно угробила, чтобы все это написать, так жить тошно.

— В таких ситуациях ты решаешь, что было бы неплохо позвонить кому-нибудь среди ночи, где-то после трех, чтобы “символично” пробудить этого кого-то от его мирного “знакового” сна.

Сумирэ спросила:

— Скажи, ты когда-нибудь сомневаешься, задаешь себе вопрос: “Правильно ли то, что я делаю сейчас или нет?”

— Для меня существует как раз очень мало вещей, в которых я не сомневаюсь.

— Правда?

— Правда.

Сумирэ постукивала ногтями по передним зубам — цок-цок-цок, словно каблучки по ночной пустынной улице. Задумываясь о чем-то, она так делала часто — одна из нескольких ее дурных привычек.

— Честно говоря, у меня таких сомнений раньше вовсе не было. Ну, конечно, я не настолько наивная дурочка, чтобы всегда быть уверенной в себе или собственном таланте. Хорошо понимаю: да, я еще не вполне сложившаяся, сырая личность и притом своенравная. Но чтобы когда-нибудь сомневаться в том деле, которое выбрала, — такого не помню. Я верила, что, в общем-то, двигаюсь правильно, пусть даже иногда и сбиваюсь с пути.

— Просто тебе раньше везло, — сказал я. — Только и всего. Это как долгий дождь сразу после посадки риса.

— Да, наверно.

— Однако в последнее время уже все не так.

— Да. В последнее время уже все не так. Временами на меня находит такое чувство, будто все, что я делала до сих пор, было неправильно, и мне страшно. Будто кругом — ночь, мне снится яркий сон, я вдруг просыпаюсь и какое-то время никак не могу понять, где же настоящая реальность. Вот такое чувство у меня сейчас. Понимаешь, о чем я?

— Думаю, что да, — ответил я.

— Наверно, никакого романа я уже не напишу. Последнее время часто об этом думаю. Что я такое? Всего лишь тупая девчонка, ничего не знающая о жизни. Такие вокруг кишмя кишат. К тому же — зацикленная на собственной персоне и мечтающая о чем-то несбыточным. Вот что я такое. Нужно скорее захлопнуть крышку рояля и уйти со сцены. Пока не поздно.

— Захлопнуть крышку рояля?

— В переносном смысле.

Я переложил трубку из левой руки в правую.

— Видишь ли, одну вещь я точно знаю. У тебя такой уверенности нет, зато у меня есть. Когда-нибудь ты напишешь прекрасный роман. Если прочесть то, что ты уже написала, это совершенно очевидно.

— Ты в самом деле так думаешь?

— Я всем сердцем так чувствую. Правда, — сказал я. — Разве в таких вещах я могу тебя обманывать? В твоих текстах есть много прекрасных, очень выразительных мест. Например, читая твое описание морского побережья в мае, я слышу ветер, чувствую запах моря, ощущаю нежное тепло солнца на своих руках. А когда ты пишешь о маленькой прокуренной комнате, в которой висит табачный дым, я на самом деле начинаю задыхаться от нехватки кислорода. Даже глаза режет. Так писать не каждому дано. В твоих строках есть жизнь, естественное течение, внутренняя сила. Твои слова как будто сами способны дышать и двигаться. Просто у тебя сейчас еще не выходит соединить одно с другим так хорошо, чтобы из этого получилось единое целое. Но это не повод взять и захлопнуть крышку рояля.

Сумирэ молчала секунд десять-пятнадцать.

— Это ты стараешься так меня утешить, приободрить что ли?

— Я тебя не утешаю и не приободряю. То, что я говорю, — убедительный, мощный факт.

— Как река Молдау?

— Как река Молдау.

— Спасибо, — сказала Сумирэ.

— Не за что, — ответил я.

— Иногда с тобой бывает жутко приятно. Как Рождество, летние каникулы и новорожденный щенок сразу вместе.

В ответ я промямлил нечто невразумительное — так всегда, если меня хвалят.

— Меня одно только иногда беспокоит, — сказала Сумирэ. — Вот возьмешь ты и женишься на какой-нибудь вполне достойной женщине, а меня совсем забудешь. И я не смогу тебе больше звонить, когда мне в голову взбредет, посреди ночи. Ведь так?

— Захочешь поговорить — позвонишь, когда светло.

— Нет, днем звонить неправильно. Ты ни-че-го не понимаешь.

— Это ты ни-че-го не понимаешь. Большинство человечества, когда светит солнце, работает, а ночью гасит свет и ложится спать, — возмутился я. Протест мой прозвучал так, как если бы кто-то посреди тыквенного поля промурлыкал себе под нос нечто пасторальное.

— Недавно я прочла в газете, — совершенно проигнорировала мои слова Сумирэ, — что у лесбиянок от рождения одна косточка в ухе по форме абсолютно отличается от такой же у обычных женщин. Маленькая косточка, названия не помню, какое-то мудреное. Выходит, что лесбийство — не приобретенная сексуальная ориентация, а генетическая особенность человека. Это открытие сделал американский врач. С чего он вдруг решил заняться такими исследованиями, ума не приложу, но как бы там ни было, после этой статьи я все время думаю о пустяковой косточке в ухе: интересно, а у меня она какой формы?

Я понятия не имел, что на это ответить, и потому промолчал. Словно плюхнули новую порцию масла на огромную сковороду — такой была эта не очень долгая пауза. Я спросил:

— Ты уверена, что испытываешь к Мюу половое влечение, да?

— На все сто процентов — да, — ответила Сумирэ. — Когда она появляется передо мной, эта косточка в ухе начинает легонько потрескивать. Как ветряные колокольчики из тонких ракушек. И я хочу, чтобы Мюу меня крепко обняла, а дальше — пусть все будет, как будет. Если это не половое влечение, тогда в моих жилах течет томатный сок.

— Хм… — изрек я. Что, интересно, я должен был ей сказать?

— Если задуматься с этой точки зрения о моей жизни, можно многое объяснить: почему меня не интересовал секс с мужчинами, почему я ничего не чувствовала, почему мне все время казалось, что я отличаюсь от других.

— Можно высказать собственное мнение? — спросил я.

— Конечно.

— Любая причина или логическое заключение, с помощью которой можешь невероятно легко все объяснить, — наверняка западня. Знаю по собственному опыту. Кто-то сказал: “Лучше вовсе не объяснять того, что можно объяснить с помощью одной-единственной книги”. То есть я просто хочу сказать, чтобы ты не спешила так легко делать выводы.

— Я запомню, — сказала Сумирэ. И тут внезапно связь оборвалась.

Я представил, как она вешает трубку и выходит из телефонной будки. Стрелки часов показывали половину четвертого. Я пошел на кухню, выпил стакан воды, затем снова нырнул в постель и закрыл глаза. Сон все не шел. Я раздвинул занавески: белая луна, как умная сирота, молчаливо плыла по небу. Я понял, что вряд ли уже засну. Сварил крепкий кофе, придвинул стул поближе к окну, сел, съел несколько крекеров с сыром. Потом, читая книгу, стал дожидаться рассвета.