— Не думаю, что тебе стоит улетать, пока не зажила рука, — по всему видать, доктор Мартинез здорово нервничает. — Это я тебе как врач говорю.

— Мы и так их надолго одних оставили. И потом, ты же знаешь мой генетически усовершенствованный организм. На мне в два счета все заживает. Через двадцать минут от раны и следа не останется.

Я преувеличиваю. Это нам обеим понятно. Но она достаточно хорошо со мной знакома, чтобы смотреть правде в глаза: мелочи, типа незаживших ран и здравого смысла, обычно в моих решениях существенной роли не играют.

— Знаешь, как мне не хочется, чтобы вы улетали, — грустно говорит Элла. — Вот бы вы оба остались…

— Эл, чего ты душу травишь. Нам пора. Не можем же мы здесь вечно прохлаждаться.

— Макс, подумай, может, я могу что-нибудь сделать? Помочь тебе чем-то?

В ее глазах столько невысказанных чувств, что я не знаю, куда спрятаться от смущения. Но не поручать же ей спасение человечества.

— Нет, спасибо, не думаю, — по-моему я, наконец, научилась быть вежливой.

Позади Клык переминается с ноги на ногу, и я спиной чувствую, как неуютно ему стоять на всеобщем обозрении на открытом нескромным взорам дворе. Он вообще все утро был какой-то странный. С чего бы это? Его что, моя «декоративная» рука смущает? Или мои бредовые признания покоя не дают? Так или иначе — ежу понятно, ему не терпится отчалить. И мне, в какой-то степени, тоже.

Но только в какой-то степени.

А потом, конечно, на прощание были объятия. Почему это люди шагу ступить не могут без того, чтобы кого-нибудь не стиснуть? К тому же одной правой рукой не слишком наобнимаешься. Левая, хоть и поднимается, но от локтя вниз — совсем мертвая. Ужасно неудобно.

Доктор Мартинез делает шаг навстречу Клыку. Руки развела в стороны — вот-вот и его обнимет. Но с первого взгляда понимает, это лишнее. Останавливается, тепло ему улыбается и протягивает пожать руку. Клык с благодарностью оценил ее понятливость, мне это ясно видно.

— Я так рада, так рада, что мы познакомились. — У нее такой голос, что я начинаю подозревать, что она сейчас не выдержит и все-таки кинется к нему обниматься. Он замер. Стоит прямой и неподвижный, как жердь. И молчит.

— Пожалуйста, береги Макс. Позаботься о ней.

Он кивает, но губы съезжают в кривой усмешке. Он, видно, не сильно понимает, как можно обо мне позаботиться, а самому при этом уцелеть и не пасть смертью храбрых от моей недрогнувшей руки. Чувствую, что ему еще приспичит развернуть обсуждения на эту тему.

— Пока, — прощается он с доктором Мартинез и с Эллой в своей обычной мелодраматической и суперэмоциональной манере.

Разбегается по двору и уже на опушке леса легко взмывает в небо. Они только ахнули, глядя на четырнадцатифутовый размах его крыльев, иссиня-черных, сверкающих в лучах солнца.

На прощание я в последний раз улыбаюсь Элле и ее маме. Мне грустно. Но, несмотря на мою изувеченную руку, совсем не так грустно, как было в прошлый раз.

Я нашла их. Вернулась. А значит, вернусь опять. Теперь я уверена, что вернусь. Когда закончится наша эпопея.

Если только она когда-нибудь закончится.