Помнишь, дорогой читатель, старинное выражение: в каждой шутке есть доля правды. А теперь рассуди, пожалуйста, где шутка, а где правда. И, главное, где доля чего?

Вот смотри: мы в подземелье в Германии, прикованные в каземате. Моя мать — патологическая ледышка с каменным сердцем. Да еще псих ненормальный, обуреваемый манией величия. А лучший друг с половиной моей стаи откололся и ударился в бега.

Так где тут получается шутка, дорогой читатель? И если есть во всей этой катавасии доля правды, то какая она, эта правда?

— Макс, ты опять что-то бормочешь, — голос у Надж совсем усталый.

— Прости, — я вздыхаю и поднимаюсь на ноги.

Все мы за одну ногу прикованы цепями к каменной стене. Цепи длиной футов восемь. Так что можно немного ходить. Видишь, мамашка-то у меня оказалась мягкосердечная. Могла бы ведь и за обе руки приковать, и на короткую цепь посадить. Ан нет, пожалела.

Я имею в виду, что, коли мне подай доказательство ее материнской любви, так вот оно и есть, доказательство это. Правильно я говорю?

Тотал подтянулся и, когда я мимо него проходила, ласково и нежно ткнулся мне мордой в ногу и тихонько укоризненно тявкнул:

— Опять бормочешь.

— Больше не буду.

Отодвигаюсь от них подальше, сколько моя цепь мне позволяет.

Вот тебе, пожалуйста, дорогой читатель, картинка. От моего отчаяния и горя даже моя стая с ума сходит. Я не могу быть им поддержкой — только хуже делаю. А помощи у Клыка кто попросил? Кто его вернуться умолял? Я написала ему, потому что не могу без него больше. Он мне нужен. Так что, дорогой читатель, твоя несгибаемая Максимум Райд оказалась на поверку просто слезливой и бессильной дамочкой.

Что, удивлен? Не видел меня еще в такой «отличной форме»? Я и сама себя еще такой не видела. Мне и самой все это в новинку.

— Ты раньше не бормотала себе под нос все время. Что с тобой? — Ари подползает ко мне поближе.

— Я раньше была в своем уме, а теперь чуток сбрендила.

— А-а-а, понятно…

Смотрю, как он водит пальцем по полу и неожиданно вспоминаю, как он сказал мне, что не умеет читать.

Я знаю, он пристально за мной наблюдает, и медленно рисую по грязи большую букву «А». Потом «Р». И еще «И».

— Смотри, так пишется «АРИ». — И снова пишу, теперь уже все буквы вместе. — Давай теперь ты.

Он начинает медленно выводить «А», но останавливается, не дописав перекладины:

— Зачем мне теперь это?

Он прав, зачем? Срок его вот-вот истечет. Какая теперь разница, умеет он писать или нет?

— Имя свое писать всегда надо уметь. В любых обстоятельствах. — Голос у меня крепнет и, как ни странно, звучит вполне убедительно. И я снова подталкиваю его руку к полу. — Давай, сначала «А».

Сосредоточенно, неуклюжей лапой Ари выводит корявое асимметричное «А».

— У пьяной обезьяны лучше получится. Но ничего, на первый раз сойдет. Давай теперь «Р».

Он принимается за «Р». Но сначала рисует ее задом наперед.

Понятия не имею, нормально ли это в его возрасте на первом этапе обучения, или его мозг совсем изувечили все те эксперименты, которым его подвергли. Стираю и снова показываю ему букву «Р».

Джеб научил читать меня и Клыка. Я научила Газзи, Надж и Ангела. Грамматика и орфография у нас временами хромают, но любую подпись каждый из нас подделает вполне профессионально. Что же он сына своего ничему не научил?

— Ты зачем это делаешь? — вопрос Ари застал меня врасплох.

— Ммм… чтобы загладить то, что я тебя в Нью-Йорке чуть не убила.

Ари от меня отвернулся:

— Ты меня тогда убила. По-настоящему. Но они меня воскресили. Какие-то кости мне в шею вживили, нервы сшивали… — Он проводит по шее мясистой лапой, как будто ему до сих пор больно.

— Прости меня. Прости меня, пожалуйста.

По пальцам одной руки можно пересчитать, сколько раз в жизни я произнесла эти слова. Трижды из них — за последние пять минут.

— Ты и сам старался меня кокнуть.

Он согласно кивает:

— Старался. Я тебя ненавидел, — говорит он спокойно. — Папаша чего только тебе ни давал. И любил тебя очень… А на меня, на сына, ему плевать было с высокого дерева. Я для него ничего не значил. Ты была всегда такой сильной, смелой, красивой. Само совершенство. И за это я тебя ненавидел. И хотел, чтобы ты умерла. А он этим пользовался. Я ему как инструмент был нужен. Чтобы тебя тестировать.

Я потрясена. Ари говорит обо всем этом как бы между делом. А ведь это история его жизни.

— Не надо так… Он тобой гордился, — я вызываю в памяти давно прошедшие времена. — Пока еще Джеб не украл меня и всю стаю из Школы, он всегда любил, когда ты за ним по лаборатории шлепал.

— А ты меня никогда не замечала, — говорит Ари, водя пальцем по нарисованной мной букве «И».

— Не говори глупостей, конечно, замечала, — мне и самой нелегко вспоминать то время. — Ты был славный маленький пацаненок. И мне было завидно, что ты сын Джеба. Ты был с ним связан. А я, я была совсем одна. Без всяких связей, без всяких привязанностей. Мне так хотелось быть совершенной, только бы его любовь заслужить.

Все это правда. Но, хотя я всегда в глубине души ее знала, только сейчас, впервые высказанная и впервые облеченная в слова, она ударила меня, как молния.

Ари смотрит на меня с удивлением.

— Я знала, что я не нормальная, что у меня крылья. Я жила в собачьей конуре. А ты был обыкновенный свободный ребенок. И настоящий сын Джеба. И я все время думала, если я буду сильной, если буду делать все, что он мне говорит, если я во всем буду самой-самой лучшей, может, Джеб меня тоже полюбит. — Смотрю вниз на свои покрытые пылью и грязью ботинки. Продолжать мне мешает застрявший в горле комок. — Я так была счастлива, когда он украл нас из лаборатории. Я не знала, сколько это все продлится. Думала, что недолго. Мне было страшно. Но я была счастлива, что умру на свободе, а не в собачьей конуре. А потом нас никто не нашел, и жизнь наладилась. И Джеб о нас заботился, учил выживать и просто учил. Все было почти что как у людей. И знаешь что, Ари, я так была счастлива, что обо всем забыла, и о тебе тоже. Забыла про маленького мальчика, оставшегося в прошлой жизни. Наверно, я думала, что ты с мамой остался, или что-нибудь в этом роде.

Ари кивнул, по горлу у него пробежала судорога, и он сказал:

— У меня нет мамы.

— А вот у меня, как видишь, есть. — На сей раз мне даже удалось пошутить на больную тему. Ари заулыбался.

— Я понимаю, — тихо шепчет он. — Ты была такой же ребенок, как я. И ты ни в чем не виновата. Ни ты, ни я — мы оба не виноваты, что все так по-дурацки у нас получилось.

Я намертво сжимаю зубы. Только бы слезы не оставили жалостных следов на моем, без сомнения, грязном лице.

— Я однажды видела по телику фильм, Шекспира что ли, не помню. Так там было сказано: «Тот, кто сегодня в битву со мной идет, мой брат». Или что-то в этом роде. Вот и получается, мы теперь с тобой вместе сражаемся, на одной стороне…

Ари снова улыбнулся и понимающе кивнул. Мы обнялись. Потому что кто же обойдется без объятий в такой чувствительный момент.