Среда, 25 августа

Шлюха. Так вот какого она обо мне мнения! Меня, конечно, обзывали и похуже, но никогда — с таким холодным желанием ужалить. Скорпион, сказала Оми. Да, именно скорпион — яд, яд, яд в каждом слове, во всем… Я уронила коробку с трюфелями на причал и почти бегом бросилась назад, на бульвар. Мне казалось, будто я тону, будто меня привязали к каменной глыбе и теперь она вместе со мной погружается на дно равнодушной Танн.

Ну, а чего ты, собственно, ожидала, Вианн? — раздался у меня в ушах чей-то голос. — Это же всего-навсего шоколад. Второсортная, жалкая разновидность магии, тогда как ты легко могла бы заставить Хуракан…

Голос был так похож на голос матери! И все же в нем не чувствовалось ни капли материнского тепла, ибо то был голос Зози де л’Альба. Ее голос до сих пор порой врывается в мои сны. Зози никогда бы не позволила каким-то сентиментальным переживаниям помешать ей достигнуть цели. Она невосприимчива к любым ударам; любой яд словно проскальзывает сквозь нее, не причиняя никакого вреда.

Ты слаба, Вианн, вот в чем твоя проблема, — продолжала она, и в глубине души я понимала: она права. Да, я слаба, потому что мне далеко не безразлично, что обо мне подумают другие люди; потому что я хочу быть кому-то нужной; потому что даже скорпион, который и живет-то ради того, чтобы ужалить, может рассчитывать, что я протяну ему руку помощи…

Но это же просто глупо, — сказала Зози. — Так ведь любому может прийти в голову, что ты сама хочешь, чтобы скорпион тебя ужалил.

Неужели это действительно так? Неужели я сама себя обманываю? Неужели меня притягивают неудачи? Неужели мой порыв помочь Инес был вызван желанием навредить себе?

Я вела Розетт домой, и улицы, по которым мы шли, казались мне насквозь пропитанными презрением и враждебностью. Мы миновали спортзал; у его дверей вполголоса беседовали несколько мужчин в джеллабахи молитвенных шапочках такийях.Но стоило нам поравняться с ними, и мужчины тут же умолкли, выжидая, когда мы пойдем дальше.

Дома я приготовила обед, который должен был понравиться всем — вкусный домашний суп, хлеб с оливками и запеченный в духовке рисовый пудинг с персиковым джемом, — но сама была настолько встревожена, что не смогла съесть ни крошки. Вместо обеда я выпила кофе и села у окна, тупо глядя на редкие фонари, горевшие на бульваре Маро, и страшно тоскуя по дому, по Ру, по нашему суденышку, по моей маленькой chocolaterie, по Нико, по матери и по всем тем простым и знакомым вещам, которые больше уже не казались мне такими уж простыми.

Ру был прав. Почему я все еще здесь? Ведь я совершила ошибку, приехав сюда; ужасную, губительную, глупую ошибку. Как я вообще могла поверить, что шоколад способен разрешить любую проблему? Молотые бобы южноамериканского дерева, немного сахара, щепотка специй. Сладкая выдумка, и смысла в ней не больше, чем в горстке пыли на ветру. Арманда написала, что я нужна в Ланскне. Но что, собственно, я сумела сделать с тех пор, как мы сюда приехали? Только и делаю, что пытаюсь пинком открыть двери, которым следовало бы оставаться закрытыми!

Вчера вечером Ру просилменя вернуться домой. Ру, который никогда ни о чем не просит! Ах, если б он попросил меня об этом неделю назад, до всего этого! А теперь уже слишком поздно. Все получилось совершенно иначе, чем я планировала. Моя вера в него сильно поколеблена, а моя дружба с Жозефиной поставлена под сомнение. Даже Рейно, которому я обещала помочь, совсем загрустил с тех пор, как я здесь появилась. Почему же я осталась? Чтобы помочь Инес? Но ведь совершенно ясно, что она не желает моей помощи. Да и с Розетт и Анук вышло как-то несправедливо: зачем я привезла их сюда, позволила завести друзей — а может, и не просто друзей, — заранее зная, что все это ненадолго?

С Анук, кстати, творится что-то непонятное. Особенно я это чувствую в последние дни. Сегодня, например, она как-то чрезмерно весела, а вчера была задумчива и мрачна. Ее цвета, точно осеннее небо, буквально в мгновение ока меняются от серого к пурпурному, а затем вдруг становятся синими. Неужели она что-то от меня скрывает? Неужели что-то терзает ее душу? У нее ведь никогда ничего толком не узнаешь, хотя я подозреваю, что к переменам в ее настроении имеет самое непосредственное отношение Жанно Дру. Эта ее манера отводить в сторону глаза, это ее невинное выражение лица… С другой стороны, она часами не выпускает из рук мобильник, то посылая кому-то эсэмэс, то что-то разыскивая в Сети, и вид у нее при этом совершенно обреченный. А потом вдруг обреченность сменяется оживлением, потоком болтовни, ослепительным девичьим сиянием, похожим на вялотекущую лихорадку. Это, пожалуй, еще одна веская причина для того, чтобы поскорее уехать из Ланскне. И все же…

В девять часов в дверь постучали. Открыв, я увидела на пороге Люка Клермона, запыхавшегося и слегка смущенного. Мне не нужно было читать цвета его ауры — и так было понятно, что его послала Каролина.

Он вошел и уселся за кухонный стол, но от предложенного кофе отказался. Алиса, естественно, тут же ускользнула наверх, но потом потихоньку снова спустилась. Она, конечно, теперь выглядит совершенно иначе — с короткой стрижкой, в поношенных джинсах, — но что бы она ни говорила насчет нелюбви к Люку, одно мне совершенно ясно: он-тов нее влюблен. Прямо-таки просиял, стоило ему ее увидеть, а глаза у него стали почти такими же огромными, как у Розетт.

— Только никому не говори, что я здесь, — быстро скомандовала Алиса.

— Л-ладно. — Он глянул на нее из-под падавшей на глаза длинной челки. Заикание, от которого он с возрастом практически избавился, вдруг появилось снова. — Ты что, из д-дома ушла?

Алиса пожала плечами.

— Мне почти восемнадцать! И я могу делать все, что захочу.

Теперь я заметила в глазах Люка зависть. Расстаться с Каролиной Клермон — задача непростая. Хотя Люк и старше Алисы, хотя у него даже есть собственный дом, но мать по-прежнему накрывает всю его жизнь своей слишком длинной тенью, выбраться из-под которой ему пока не удалось. Некоторые люди до конца дней своих из-под чужой тени выбраться не могут — уж поверь мне, Люк, я-то знаю!

Он, словно извиняясь, посмотрел на меня:

— Моя мать сказала, что вы заходили к Рейно…

— Да, — сказала я, — я к нему заходила. Только его не оказалось дома.

— В том-то все и дело! — воскликнул Люк. — Его нет дома со вчерашнего дня. М-м-мать только что проверяла: его и сейчас дома нет. Она позвонила отцу Анри, но и тот его не видел. М-мать думала, м-может, он у вас… — Заикание вновь вернулось к нему — легким призраком детства. Он явно чувствовал себя неуверенно. — Мне, честно говоря, совсем не хотелось у вас об этом спрашивать, но люди начинают беспокоиться, и…

Я покачала головой.

— Нет, Люк, к сожалению, я тоже его не видела.

— Простите. Я ведь только… Интересно, куда он мог пойти? На него это совсем не похоже — просто взять и исчезнуть, никому ничего не сказав. Это как-то неразумно…

На самом деле очень даже разумно. И я прекрасно знаю, каково ему сейчас. Сколько бы попыток мы с ним ни предпринимали — и он, и я, — все равно Ланскне нас отвергает. В конце концов, мы с Рейно не такие уж и разные. Нас обоих одинаково влечет Черный Отан. Мы оба познали здесь, в Ланскне, и горькое разочарование, и печаль, и предательство. То, что Рейно привиделся мне столь странным образом, когда я готовила шоколад, меня несколько удивило, однако я все время чувствовала: видение правдиво, это случилось с ним на самом деле…

— Почему же он мог уйти из дома? — Я невольно продолжала размышлять вслух. — Потому что он не мог больше противостоять этому. Потому что думал, что подвел тебя. Он просто пытался помочь, но сделал только хуже. И подумал, что тебе будет лучше без него. И, возможно, он прав… — Я поняла, что говорю уже не только о Рейно. — Некоторые вещи — некоторых людей — спасти нельзя. Есть некий предел, и дальше его доброжелательность других людей и их готовность что-либо сделать не распространяются. Мы можем быть только такими, какими созданы, а не такими, какими надеются или хотели бы видеть нас другие… — Я умолкла, заметив, что Люк смотрит на меня во все глаза, и завершила тираду: — Я, собственно, всего лишь хочу сказать, что иногда лучше всего просто уйти. Такие вещи я хорошо знаю. Есть у меня такое особое умение.

Он с недоверием посмотрел на меня.

— Неужели вы действительно так считаете?

— Я знаю, понять это трудно, однако…

— О, понимаю-то я отлично! — Он вдруг страшно разозлился. — Вы просто мастер всяких уходов и исчезновений, верно, Вианн? Моя бабушка всегда говорила, что вы от нас уедете, вы и уехали. Прямо сразу. В точности как она предрекала. Но она была уверена и в том, что когда-нибудь вы обязательно вернетесь. Даже письмо вам написала. И вот вы опять за свое, опять говорите, что «иногда лучше всего просто уйти»? Неужели вы думаете, что все это случилось бы, если бы вы тогдаздесь остались?

Я в изумлении уставилась на него. Неужели это действительно Люк Клермон? Маленький Люк, который когда-то так сильно заикался, что с трудом мог закончить предложение? Люк, который тайком читал стихотворения Рембо, пока его мать торчала в церкви?

У меня в ушах кто-то довольно захихикал. Но теперь это был голос не моей матери и даже не Зози; это был голос Арманды, и его оказалось очень трудно заглушить. Вот это да! Молодец, мой мальчик! Скажи, скажи ей! Порой даже ведьме нужно, чтобы ей просто сказали.

Пытаясь не обращать на Арманду внимания, я сказала ее внуку:

— Это несправедливо. Тогда я вынужденабыла уехать. Тогда мое путешествие еще не было завершено. Мне нужно было самой попробовать и найти…

— И вы нашли? — сердито спросил он.

Я пожала плечами:

— Вряд ли.

Гневные слова Люка еще долго крутились у меня в голове и после того, как он ушел, а дети улеглись спать. Конечно, это несправедливо и очень странно. И потом, Франсис Рейно — не ребенок. У него наверняка имелись причины для ухода. Но внутренний голос упорно твердил: Неужели ты думаешь, что все это случилось бы, если бы ты тогда здесь осталась?

Если бы я тогда осталась в Ланскне, Ру ни за что не уехал бы от Жозефины. И пожара в chocolaterieне случилось бы. И Рейно никогда бы не обвинили в поджоге. И с  maghrebinsотношения были бы дружескими, а Инес Беншарки и ее братец никогда бы не обрели в Маро такой поддержки.

Я послала Ру эсэмэс:

Извини. Я собиралась поехать домой. Но больше уже не знаю, что значит «домой». Слишком много тут всяких событий. Попытаюсь позвонить еще раз. В.

Интересно, он поймет? Ру, как и Розетт, живет настоящим и терпеть не может всякие «а что, если» или «если бы только». Конкретные места не имеют над ним власти; он сам устраивает себе дом где хочет. Если б только я могла быть такой, как Ру! Если б могла оставить прошлое в прошлом!

Но прошлое всегда рядом, всегда в моих мыслях; сожаления о былом отступают в лучшем случае на какой-то миг. В детстве я любила сады и огороды: аккуратные ряды бархатцев, заросли лаванды у стен дома, ухоженные овощные грядки с капустой, луком-пореем, луком-репкой, картофелем.

Да, тогда мне очень хотелось иметь садик. Хотя бы немного травы в горшке с землей. Но мать говорила: «К чему столько беспокойства, Вианн? Ты их выращиваешь, поливаешь, но в один прекрасный день вынуждена ехать дальше. И все: о них больше некому заботиться. И они умирают. Так зачем же вообще их выращивать?»

Но я все равно вечно пыталась что-нибудь вырастить. Герань на подоконнике. Желудь, посаженный под зеленой изгородью. Россыпь полевых цветов на обочине дороги. Все равно что, лишь бы оно могло пустить корни и расти, лишь бы могло все еще быть там, если я вдруг снова туда загляну…

Я вспомнила, как Рейно с мрачным видом сражался у себя в саду с ежегодным нашествием одуванчиков, зеленые язычки которых торчали повсюду — на клумбах, на овощных грядках, на аккуратно подстриженной лужайке. Если он не вернется, сад за какой-то месяц весь зарастет. Одуванчики выйдут на марш, пересекут садовую дорожку и вторгнутся на лужайку, рассыпая полки своих парашютистов в сером, кипящем влагой воздухе. Лаванда паутиной оплетет садовую ограду и пробьется наружу сквозь щели в каменной кладке; плющ запустит свои щупальца в пространство меж расшатавшимися каменными плитами фундамента и поднимется по стенам. На клумбах воцарится анархия. Ряды георгинов рухнут, обвитые побегами ипомеи, и этот шустрый вьюнок вострубит победу в нежные раструбы своих цветов. Ну а потом сад начнут захватывать сорные травы.

Рейно, где же вы?

Я попыталась раскинуть карты. Но картина вырисовывалась такая же неопределенная, как и прежде. Снова выпал Рыцарь Кубков, затем восьмерка Кубков — отчаяние, разврат. Неужели Рыцарь Кубков — это действительноРейно? Его лицо скрыто в тени и кажется слишком пьяным, так что наверняка утверждать невозможно. Карты — кстати сказать, весьма дешевые — уже все в пятнах от слишком частого использования. А вот и спутница Рыцаря, Королева Кубков, а между ними Любовники — Жозефина и Ру? — и Башня, разрушенная, обваливающаяся. Брошенный жребий. Разрушение. Перемена. Но кто управляет этими переменами?

Именно ты.