Среда, 25 августа

Вряд ли я так уж долго пробыл без сознания, но очнулся я в полной темноте. Ужасно болела голова, да и спина тоже; нетрудно догадаться, что те, кто принесли меня сюда, не особенно со мной нежничали.

Вот только что значит «сюда»? Я осторожно сел. Похоже, какой-то подвал: пол выложен плиткой и запах подвальный. И воздух сырой, холодный. В нем отчетливо чувствовался запах плесени и какого-то гнилья.

Рядом явно протекала река: я хорошо различал ее хриплый торопливый рев — ее пению мешали груды мусора, принесенного паводком и вертевшегося на волнах, как Джаггернаут.

Я крикнул:

— Эй! Здесь кто-нибудь есть?

Мне никто не ответил.

Я мог бы крикнуть и еще раз, но не стал. Я догадывался, что меня бросили сюда, скорее всего, те же люди, которые избили. Но если это действительно так, то, наверное, не стоит лишний раз с ними встречаться?

Я решил немного осмотреться. Двигаясь в полной темноте на ощупь, я все же сумел определить, что нахожусь в весьма просторном помещении величиной с бальный зал. Я обнаружил также несколько пустых упаковочных клетей из дерева, груду битой штукатурки, подмокшую картонную коробку, пачку старых газет и каменную лестницу примерно в дюжину ступеней, ведущую к запертой двери. С моей стороны в двери не было даже ручки, и я загрохотал по деревянной панели кулаками. Но никто не пришел. А дверь явно была крепкая. Впрочем, там, наверху, за ревом реки стук моих кулаков вряд ли был кому-то слышен.

Ах, отец мой, я понимаю, это глупо, но я даже почти не испугался. Точнее, я просто не мог поверить, что все это происходит со мной в реальности, что я и впрямь нахожусь в темнице; гораздо легче было считать это кошмарным сном, вызванным затянувшимся стрессом, усталостью и болью (кстати, пальцы по-прежнему причиняли мне острую боль). И лишь через некоторое время страх потихоньку заполз ко мне в душу и устроился там, словно незваный гость, который постепенно забирает власть над всем домом. Я заметил, что окружавшая меня тьма не беспросветна: во-первых, дверь над лестницей обрамлял неясный прямоугольник дневного света, а во-вторых, высоко над полом в дальней стене виднелось подобие окошечка, забранного решеткой, напоминавшей решетку в моей исповедальне, и в это окно тоже просачивалось бледное сияние дня.

Теперь, когда мои глаза привыкли к темноте, начала вырисовываться и некая перспектива. Я уже способен был различать форму предметов и угрожающий блеск воды на полу. Здание явно стояло на довольно крутом склоне, и нижний конец подвала оказался уже затоплен; это навело меня на мысль, что я нахожусь, по всей видимости, под одной из допотопных дубилен Маро. Поскольку уровень воды в реке все эти дни неуклонно поднимался, мой подвал вскоре — с поистине угрожающей быстротой! — будет весь залит водой. Я не раз видел, как происходит нечто подобное; и в первую очередь страдают строения, которые стоят ближе всего к воде; именно по этой причине большая часть домов на бульваре Маро приговорена.

Примерно час назад из-под решетки на окне начал просачиваться тонкий ручеек воды, который теперь превратился в сплошной неторопливый поток. Вода почти бесшумно стекала по стене и самым зловещим образом скапливалась в дальнем углу подвала. Еще через час лужа распространилась почти до середины моей темницы.

Почему я здесь оказался? Кто меня сюда бросил? Неужели меня пытаются запугать? Признаюсь: я действительно испугался. Но гораздо сильнее разозлился. Кто-то осмелился сделать со мной такое!.. Со мной, представителем Святой католической церкви!..

Ты, конечно, можешь сказать, что я сам все бросил и ушел. Что я должным образом не исполнил свой долг. Что я бежал, как тать в нощи, никому ничего не сказав о своих дальнейших планах. Да, отец, теперь я, пожалуй, готов признать, что зря так поступил, ведь никому и в голову не придет, что я пропал. Возможно, через несколько дней кто-нибудь зайдет ко мне и поймет, что меня давно уже нет дома. Но даже если кого-то это и встревожит, то откуда он узнает, где меня искать? И до какого уровня за это время может подняться вода в темнице?

Полагаю, ты мог бы сказать, что это послужит мне хорошим уроком. Что мне вообще не следовало уходить из дома. Что священнику нельзя просто взять и уйти от Бога и своего призвания. Вот только Бог никогда не разговаривает со мной, как это делаешь ты, отец мой. А в последнее время я все чаще ловил себя на мысли, что мое призвание, точнее, моя профессиональная деятельность — это всего лишь способ привнести хоть какой-то порядок в мир, который становится все более странным, исполненным хаоса. Но без церкви я и впрямь беззащитен; это доказывают и те затруднения, что выпали на мою долю в последнее время. Подобно Ионе я был проглочен и оказался в животе чего-то неведомого и слишком большого, чтобы сражаться с ним в одиночку.

Я подтащил упаковочные клети к дальней стене и сложил их в подобие пирамиды. Взобравшись на нее, я смог сквозь решетку увидеть, что находится снаружи. Но смотреть было практически не на что: мне была видна лишь кирпичная стена какого-то здания, выходившего, скорее всего, в узкий переулок, в тот момент затопленный вышедшей из берегов Танн. Из-за окна доносились смешанные запахи: мочи, хлорки и еще какого-то дезинфицирующего средства, к которым примешивался более слабый запах кифа, а также ароматы специй и готовящейся еды. Переулок был, видимо, совсем крошечный; скорее всего, просто проход между домами — вряд ли более метра в ширину, — соединявший главную улицу Маро с берегом реки. Даже в хорошую погоду такими проходами пользуются нечасто, и вероятность, что меня услышит кто-то из прохожих, была крайне невелика.

Ко всему прочему мне еще и страшно хотелось есть — мой желудок давно уже был пуст и бурно протестовал против столь жестокого обращения, ведь я пропустил по крайней мере одну трапезу. Решив немного поесть, я изучил набор продуктов, которые перед уходом сунул в рюкзак; к сожалению, еды оказалось очень немного — я планировал купить кое-какие припасы в дорогу уже после того, как покину Ланскне. Пара банок тунца в масле, немного вчерашнего хлеба, яблоко, бутылка воды. Я с трудом удержался от того, чтобы съесть сразу все.

Но немного утолив мучивший меня голод, я гораздо острее почувствовал страх. Примерно каждые двадцать минут я подходил к двери и принимался барабанить в нее кулаками, словно надеясь, что она каким-то чудом вдруг откроется, хотя прекрасно понимал, что она так и останется запертой. В подвале было холодно — гораздо холодней, чем снаружи, — и вскоре меня стал бить озноб. Я вытащил из рюкзака свой огромный зимний свитер и надел его под куртку. Шерсть грубая, колючая, но мне сразу стало как-то спокойней и уютней. Когда я закрывал глаза, журчание воды, стекавшей по стене, даже понемногу меня убаюкивало. Казалось, я нахожусь на берегу моря, а доносившийся издали рев Танн смутно походил на грохот прибоя. Я прибегнул к старой, еще детской моей фантазии, давным-давно позабытой: будто я вышел в открытое море и плыву навстречу новой жизни. Я не вспоминал об этой игре с тех пор, как уехал в семинарию.

Вот, Франсис Рейно, что случается с мальчиками, которые убегают из дома, чтобы стать моряками и уплыть в далекие моря.

Это твой голос, отец. Я знаю, ты прав. И мне бы следовало попросить у Господа прощения. Но ничего не могу с собой поделать: душа моя охвачена возбуждением, даже, пожалуй, восторгом. Наверное, из-за этого я и не могу молиться. Но никакого раскаяния не испытываю.

Интересно, что за морское чудище меня проглотило? И прав ли ты, обвиняя меня? И стало ли случившееся наказанием за мой побег? Или, может, я всю жизньпрожил внутри этого чудовища, даже не подозревая о том мире, что находится снаружи?