Понедельник, 23 августа

А утром я почти не мог пошевелиться. Мышцы за ночь совсем застыли; такое ощущение, что каждая отдельная часть моего тела объявила войну всем остальным. После горячего душа стало немного легче, и все равно я был настолько малоподвижен, что минут пятнадцать по крайней мере у меня ушло только на то, чтобы одеться. Пальцы на правой руке так сильно распухли и так ужасно болели, что я даже не сумел завязать шнурки на ботинках.

Но я все-таки сварил себе кофе и даже покормил собаку. Еды в доме, правда, было маловато. Но, увидев в зеркале свое изуродованное лицо, я решил, что лучше пока все же из дома не выходить — если, конечно, я не горю желанием подарить Каро и ее кофейной группировке самый роскошный материал для сплетен за все последние годы.

Оставался вопрос: как быть с собакой? Мне не хотелось просто так отпускать Влада, и я позвонил в кафе, надеясь, что там включен автоответчик.

Но трубку взяла сама Жозефина. Я объяснил ей, что собака у меня, и попросил прислать за псом Пилу.

— А может, лучше вы к нам придете? Позавтракаем вместе? — предложила она.

— Я… нет, сегодня утром я очень занят, — солгал я, хотя прекрасно известно, что лгать я умею очень плохо.

И Жозефина, разумеется, об этом догадалась — должно быть, по моему голосу, — потому что спросила:

— У вас все в порядке?

— Конечно.

— По вашему голосу я бы этого не сказала.

Вот проклятье! Пришлось признаться:

— Ну… в общем, вы правы. У меня случилась небольшая неприятность. Когда я прошлой ночью возвращался домой.

— Какая неприятность?

Я в отчаянии покачал головой и сказал:

— Да ерунда, забудьте. Просто пришлите сынишку, чтобы он забрал собаку. Я бы и сам отвел, да у меня времени нет.

Я повесил трубку, пребывая отчего-то в сильном раздражении. Понятия не имею, откуда оно взялось. Возможно, связано с близким полнолунием — полная луна часто действует на нервы людям восприимчивым. Священнику ведь полагается знать такие вещи. Полнолуние у многих вызывает беспокойство. А на пике полнолуния характеры возбудимых людей и вовсе становятся взрывными, да и у обыкновенных людей чувствительность усиливается. Влюбленные ссорятся, соседи вступают в перепалку друг с другом, люди вспоминают всякие старые размолвки. Завтра отцу Анри Леметру во время исповеди придется выслушать немало всяких пустяковых жалоб. Как ни странно, но мысль об этом вдруг даже немного меня развеселила. На этот раз все это не мои заботы. Пусть этим занимается отец Анри. Возможно, тогда он поймет, с чем ему придется иметь здесь дело.

Я заранее привязал пса к столбику калитки. Но вскоре ко мне постучались, и в щель меж неплотно прикрытыми ставнями я, к своему ужасу, увидел на крыльце не только Пилу, но и его мать. Жозефина была в резиновых сапожках и большом черном дождевике с поднятым воротником; дождевик, похоже, раньше принадлежал Полю. А Пилу надел чью-то парку, явно на несколько размеров больше, чем нужно.

Жозефина снова постучалась, и я, буквально на сантиметр приоткрыв дверь, сказал ей:

— Собака снаружи!

— Могу я войти?

— Э-э-э… я бы предпочел, чтобы вы этого не делали, — сказал я.

— Всего на минутку, — сказала она и вошла. — Боже мой, Франсис! Что случилось?

Я даже зашипел от нового приступа раздражения.

— Я ведь, кажется, просил вас не входить?

— Что случилось? — словно не слыша, повторила она и смертельно побледнела. Зато мальчик, стоявший у нее за спиной, смотрел на меня с откровенным восхищением.

—  Вот это круто! — воскликнул он. — Вы что, дрались?

— Нет.

Похоже, ответ его разочаровал. А Жозефина принялась действовать: повернулась к сыну и велела ему:

— Пилу, быстро отведи Влада домой и передай Мари-Анж, чтобы она пока что присмотрела за баром. Потом возьми у меня в комнате аптечку скорой помощи — знаешь, такая большая коробка с красным крестом на крышке? — и принеси мне…

— Но я совершенно не нуждаюсь в медицинской помощи, — раздраженно сказал я.

Жозефина издала какой-то нечленораздельный возглас, сняла дождевик, швырнула его на стул и осталась в бледно-голубом свитере и черной юбке. Ее короткие светлые волосы намокли и торчали в разные стороны, как колючки. Вид у нее был одновременно и озабоченный, и взбешенный.

— Франсис Рейно, если вы немедленноне расскажете мне, что случилось, я сообщу всемсвоим клиентам, что вы подрались у меня в баре, после чего мне пришлось вправлять вам мозги!

— Хорошо, хорошо.

И я рассказал ей все. Она слушала, не веря собственным ушам.

— Вы думаете, это из-за того пожара?

Я пожал плечами:

— А из-за чего же еще?

— Но ведь это не выподожгли школу!

— Думаю, с вами мало кто готов согласиться.

— Значит, тут кругом одни идиоты! Ладно, теперь посидите-ка спокойно и позвольте вас осмотреть.

Следующие полчаса я провел в глубочайшем смятении, а Жозефина с помощью своей аптечки обрабатывала мои травмы. Это просто невозможная женщина!

Я ни словом, ни делом не смог ей воспрепятствовать. Кстати сказать, действовала она очень умело. Смазала ссадины заживляющим кремом «Арника», самые глубокие раны ловко зашила с помощью хирургической нити, наложила плотную повязку на ребра и сломанные пальцы…

— Когда это вы успели приобрести навыки квалифицированной медсестры?.. Ух, как больно!

— Не дергайтесь, — сказала она. — Когда я вышла замуж за Поля-Мари, мне вскоре пришлось узнать, что делать, если тебе поставили фонарь под глазом или сломали руку. Снимите-ка рубашку.

— Но, Жозефина…

— Я сказала, снимите рубашку, месье кюре! Или, может, мне лучше пригласить сюда доктора Кюсонне? Уж он-то моментально разнесет эту новость по всей деревне.

Я неохотно подчинился. Наконец она окончила возиться со мной и спросила:

— Ну что, разве вам теперь не лучше?

Я пожал плечами.

— Не знаю. У меня все тело болит.

— Неблагодарный! — Она улыбнулась. (Я, кажется, уже говорил, что улыбается она одними глазами?)

— Спасибо вам, Жозефина, — сказал я. — Я очень вам благодарен, но буду благодарен еще больше, если вы никому об этом не скажете. Мое положение в глазах епископа и без того уже достаточно пошатнулось, но если он узнает об этом…тогда все…

Она посмотрела на меня.

— Ваша тайна в безопасности. Не беспокойтесь, я хорошо умею хранить секреты. — И она с коварной улыбкой наклонилась, поцеловала меня в щеку и тут же исчезла за дверью в пелене дождя — точно сон о солнечных летних деньках.

Благослови меня, отец мой, ибо я согрешил. Ну, по крайней мере, согрешил бы,будь у меня такая возможность. Возможно, все дело в событиях прошлой ночи, вызвавших у меня настоящий стресс, а возможно, в прикосновении женских рук к обнаженной коже. Так давно женские руки не касались моего тела! И какой же стыд охватывает меня, когда я вспоминаю, как Жозефина скрывала когда-то свои синяки и ссадины; как она надевала темные очки, хотя небо было затянуто тучами; как постоянно носила это свое пальто, точно доспехи; как она запиралась в своей комнате и по нескольку дней оттуда не выходила, отговариваясь «мигренями».

Неужели она поэтому помогла мне? Потому что знает, каково это — чувствовать себя жертвой, чувствовать, что тебя опозорили? Но я не заслужил ее доброго отношения. Я же знал, что Поль-Мари — жестокий насильник, но ничем ей не помог: меня сдерживала тайна исповеди. Да и что я мог с ним поделать, отец мой? Я же не имел права вмешиваться. А вот Вианн взяла и вмешалась. Вианн Роше, которая прилетает к нам вместе с ветром и всем возвещает перемены…

Этот ветер! Почему он дует? Почему вообще должны быть какие-то перемены, отец мой? Мы были счастливы раньше — ну, по крайней мере, большинство из нас — и вполне всем довольны. Почему же все обязательно должно быть иначе?

Говорят, Белый Отан приносит безумие, а Черный Отан — хаос и отчаяние. Не то чтобы я так уж верил в эти сказки, но ветер снова переменился, и отчего-то впервые в жизни я, похоже, чувствую его мрачный призыв. Ланскне от меня отрекся — от меня отреклись прихожане по обе стороны реки. И моя церковь от меня отреклась или, по крайней мере, вот-вот это сделает. В такие мгновения особенно соблазнительно звучит голос этого ветра, ветра, который странствует налегке, который летит куда хочет…