— Вы говорите о нас, будто нас здесь нет и в помине. Заседаете, решаете нашу судьбу, а нас самих ни о чем не спрашиваете.

— Максимум, детей зачастую просят высказать свое мнение или рассказать об их предпочтениях, но решения принимают взрослые. Взрослые лучше знают, что нужно детям. У детей нет ни жизненного опыта, ни необходимого образования, чтобы увидеть общую картину и понять, что для них важно, — закончил свою речь седой сенатор и обнадеживающе мне улыбнулся.

Считай, дорогой читатель, что у меня паранойя, но никакой надежды мне ни его речь, ни его улыбка не вселили.

Любой журнал для подростков советует в ситуациях сомнения и неуверенности прислушиваться к своим чувствам. Вот я и прислушалась. И очень даже внимательно. Мои чувства в один голос громко орут, что всем этим чинушам надо срочно дать в морду. Видать, советы подростковых журналов к моей жизни неприменимы.

— Жизненный опыт? — повторяю я за ним звенящим от негодования голосом. — Общая картина мира? Да за мои четырнадцать лет у меня жизненного опыта накопилось больше, чем у вас за ваше 100-летнее безбедное прозябание.

Сенатор краснеет.

— Если кому не хватает жизненного опыта, так это вам. Вы когда-нибудь просыпались с кляпом во рту, не зная, ни где вы, ни куда пропала ваша семья? Живете вы в страхе перед всеми и вся? Приходится вам рыскать за жратвой по помойкам? Спите с открытыми глазами, потому что вас в любой момент может кто-нибудь кокнуть? Вы когда-нибудь открывали коробку с пиццей, чтобы найти в ней бомбу? Нет? Вы, господа, ни хрена в жизни не видели и ни хрена в ней не понимаете.

Некоторые члены комитета мутантов в ужасе прикрыли глаза рукой. Похоже, я пополнила их досье на стаю парой-тройкой доселе неизвестных им пунктов.

— Ангелу всего шесть лет, — продолжаю я, — но ставлю десять баксов, что она смотрела смерти в глаза чаще, чем вы все, вместе взятые. У вас превратные о нас представления. Все ваши фантазии о нашем будущем бесплодны. Дети, для которых вы придумали свою школу, скорее всего, чистые, послушные, благодарные, хорошо воспитанные и всегда со всем согласные. К сожалению, мы не такие.

Стая поднялась со своих мест и сгрудилась у меня за спиной. Догадываюсь, что они там сейчас строят свои самые суровые рожи. Хорошо, что мне не видно, а то я бы со смеху покатилась.

— Нам не нужно никакой вашей реабилитации. Мы созданы, чтобы выживать. Боюсь, что с этим не слишком совместимы хорошие манеры, терпение или страстное желание угодить. Ваша выпендрежная школа, равно как и все остальные ваши планы, не имеет к нам и к нашей жизни никакого отношения. Давайте, продолжайте заседать, если вам это так нравится. Но за нами закройте дверь с той стороны.

Я поднялась и прошествовала вдоль длинного стола и мимо всех сидящих за ним чиновников, заседателей и комитетчиков, стараясь на ходу придумать сногсшибательную заключительную фразу. Так и не найдя ничего подходящего, выскочила за дверь, готовая врезать любому, кто попробовал бы меня остановить. Но никаких попыток меня вернуть не последовало. Мельком оглянувшись, вижу, как за мной торопливо следуют стая, Тотал и мама с Джебом. В конце коридора открыты двери в очередной конференц-зал с огромными приоткрытыми окнами.

Не раздумывая и не планируя никаких эффектов, другими словами, моим всегдашним спонтанным манером, быстро и крепко обняв маму и набросив куртку, выпрыгиваю из окна. Мама вскрикнула, а может, мне только показалось — шум воздуха в резко распахнутых крыльях заглушил все звуки. Поднявшись в небо и удобно устроившись в потоке воздуха, радостно улыбаюсь — меня снова переполняет чувство свободы.

Само собой разумеется, что стая парит рядом. И все они такие же, как я, счастливые и довольные, что вырвались из этого пыльного серого бюрократического мешка.

— Куда мы теперь, Макс? — спрашивает Газзи.

— Какая разница! Главное, мы свободны.

Однако сама я в этом далеко не уверена.