Я открыл глаза – было девять утра. В постели рядом со мной ее не было. Видно, выскочила поесть – да так и ушла к себе. Записки не оставила. Только в ванной сохли ее трусики и носовой платок.

Я достал из холодильника апельсиновый сок и выпил. Поджарил в тостере хлеб, которому исполнилось трое суток. По вкусу он напоминал штукатурку. Из окна кухни виднелись цветущие олеандры в садике напротив. Кто-то вдалеке упражнялся на пианино. Звук такой, как если бежать вниз по подымающемуся эскалатору. Три толстых голубя, усевшись на телеграфный столб, оглашали окрестности бессмысленным воркованием. Хотя – кто знает? – возиожно, они и вкладывали в свое воркованье какой-то смысл: например, у них болели мозоли на лапках, и от этого они ворковали. С точки зрения голубей, может быть, это я выглядел самым бессмысленным объектом в округе.

Я пропихнул в горло два поджаренных тоста. Голуби сгинули, и в окне остались только телеграфный столб с олеандрами.

Итак, утро. На развороте воскресной газеты – цветная фотография лошади, перемахивающей через живую изгородь. Над мордой лошади – болезненного цвета физиономия наездника в черном кепи; ненавидящим взглядом он упирается в текст на соседней странице. Соседнюю же страницу занимало обширное руководство по уходу за орхидеями. У орхидей – сотни видов, и у каждого есть своя собственная история. Особы королевских кровей в таких-то странах слагали головы ради орхидей. Орхидеи, говорилось в статье, с давних пор окружала аура фатализма. Точно так же, мол, у каждой вещи вокруг нас – своя философия и своя судьба... Странное дело – с момента, когда я решил-таки ехать искать овцу, настроение становилось все лучше и лучше. Жизненная энергия растекалась по всему телу и пульсировала в кончиках пальцев. Пожалуй, впервые с тех пор, как мне испонилось двадцать, я испытывал такое особое чувство. Я сложил в мойку посуду, накормил кошку завтраком, подошел к телефону и набрал номер типа в черном. После шестого гудка тот, наконец, взял трубку.

– Надеюсь, не разбудил, – сказал я.

– Не беспокойся. Я всегда встаю очень рано, – ответил он. – В чем дело?

– Вы какие газеты получаете?

– Все центральные плюс восемь местных изданий. Местные, впрочем, приносят только под вечер...

– И вы их все читаете, так?

– Это – часть моей работы, – терпеливо произнес он. – Дальше!

– А воскресные приложения вы тоже читаете?

– Разумеется, и воскресные тоже, – подтвердил он.

– В сегодняшнем приложении видели фотографию лошади?

– Фотографию лошади видел.

– Вам не показалось, что лошадь и наездник думают о совершенно разных вещах?

Тяжелая тишина выплеснулась из трубки и медленно растеклась по квартире. Ни шороха, ни малейшего вздоха. Абсолютная тишина, от которой болело в ушах.

– И поэтому ты сюда звонишь? – спросил он.

– Да нет! Это я так – разговор начать. Чтобы легче было дальше общаться...

– У нас и без этого есть о чем пообщаться. Об Овце, например, – он закашлялся. – Прошу простить, но, в отличие от некоторых, у меня не так много свободного времени. Я хотел бы, чтобы ты говорил как можно короче и только по делу.

– Все дело как раз в этом и заключается! – выпалил я. – В общем, завтра я еду искать эту вашу овцу. Я тут, знаете, много всего передумал – но, в конце концов, решил: будь по-вашему. Однако действовать я буду так, как САМ ЗАХОЧУ. И говорить буду о том, о чем МНЕ ЗАХОЧЕТСЯ. По крайней мере, права болтать, о чем хочется, у меня еще никто не отнимал. Также Я НЕ ХОЧУ, чтобы за каждым моим шагом следили исподтишка, и чтобы всякие типы, которых я даже как звать не знаю, тыкали мне и указывали, что делать!.. Я все сказал.

– Ты очень заблуждаешься относительно своего места в жизни.

– Вы тоже заблуждаетесь насчет моего места в жизни. Послушайте – все-таки, мне кажется, я лучше вас обдумал свою ситуацию И заметил одну важную вещь. А именно – тот простой факт, что терять мне практически нечего. С женой я развелся. С работы хоть сегодня готов уйти. Квартиру снимаю, да и там из вещей ничего приличного. Всей собственности – пара миллионов на счету, подержанный автомобиль, да престарелая кошка. Одежда давно уже не модная, а пластинки как из лавки старьевщика. Ни славы, ни положения в обществе, ни успеха у женщин. Ни таланта, ни молодости. Болтаю вечно какую-то чушь – и сам же потом жалею... В общем, как вы и сказали – банальнейшая посредственность. Чего же такого я ни за что не хотел бы терять? Объясните, если знаете!... Очень долго из трубки не доносилось ни звука. За это время я успел оборвать нитку, торчавшую из-под пуговицы на рубашке, и начертить шариковой ручкой тридцать звездочек на странице блокнота.

– У каждого в этом мире есть хотя бы одна-две вещи, которые он не захочет терять ни за что. Есть они и у тебя, – прозвучало, наконец, мне в ответ. – А отыскивать такие вещи в душах людей – это уже наша профессия. Человек живет, постоянно балансируя на грани между гордыней и низменными страстями. Только вспоминает он об этой грани часто уже после того, как баланс потеряет... – Он выдержал короткую паузу. – Впрочем, ладно; с этой проблемой ты еще столкнешься на последующих этапах развития ситуации. Сейчас же я не скажу, что не воспринял твоих пламенных заявлений. И требования твои, пожалуй, приму. Я не стану вмешиваться без особой необходимости. Можешь действовать, как сочтешь нужным... ровно месяц. Устраивает?

– Вполне, – ответил я.

– Честь имею!

И он повесил трубку. Повесил так, что у меня сделалось неприятно во рту. Чтобы прогнать это чувство, я тридцать раз отжался от пола, двадцать раз присел и перемыл всю скопившуюся за трое суток посуду. Дурной привкус исчез. Стоял чудный день – жизнерадостное сентябрьское воскресенье. Прошедшее лето закатилось на задворки сознания, точно в пыльный чулан, и вспоминалось уже с трудом. Я надел новую рубаху, влез в те «Ливайсы», на которых не было пятен от кетчупа, натянул совпадавшие друг с другом по цвету носки. Потом взял щетку для волос и тщательно причесался. Несмотря на все это, ощущения, будто мне семнадцать лет, не пришло. «Еще чего захотел!» – сказал я себе. Как теперь ни выкручивайся – проклятые годы взяли свое.

Я вывел со стоянки под домом свой давно просившйся на свалку «фольксваген», отправился на нем в супермаркет и купил дюжину банок кошачьих консервов, коробку с песком для кошки, дорожный бритвенный набор и пару нижнего белья. Потом я зашел в «Мистер Донатс», уселся за стойку и принялся уплетать дешевый сахарный пончик. В длинном, во всю стену зеркале над стойкой отражалось моя жующая пончик физиономия. Зажав обкусанный пончик в руке, я какое-то время разглядывал себя. Интересно, гадал я – что обычно думают люди, когда видят мое лицо?... А-а, все равно: что бы они там ни думали, мне этого никогда не понять. Я проглотил остатки пончика, допил кофе и вышел на улицу.

Прямо перед вокзалом я наткнулся на туристическое бюро, зашел туда и заказал два билета до Саппоро на завтрашнее число. Затем, уже внутри вокзала, приобрел парусиновую сумку на ремне и непромокаемую шляпу. Десятки, хрустя, вылетали из конверта один за другим; но странное дело – купюр в толстой пачке меньше будто не становилось. Скорее, меньше становилось меня самого. Бывают на свете такие деньги. Хранить их противно, и начинаешь тратить, презирая себя; а как истратишь все – ничего, кроме отвращения к своей персоне, в душе не остается. Дальше, чтобы как-то унять отвращение, хочется опять тратить деньги. Только денег больше нет. И убегать некуда.

Я уселся на скамью перед вокзалом, выкурил две сигареты подряд – и решил больше про деньги не думать. Привокзальную площадь в воскресное утро заполнили многодетные семейства и юные парочки. Скользя по ним рассеянным взглядом, я неожиданно вспомнил, что сказала перед расставаньем жена – мол, завели бы ребенка, так, может... Что говорить: в мои годы уже полагается иметь целую кучу детей. Но вот какая штука: стоит мне даже попытаться представить себя отцом – и я тут же впадаю в депрессию. Если бы ребенком был я сам, навряд ли бы мне захотелось такого папочку.

Я сгреб в охапку пакеты с покупками и, сидя так, выкурил еще одну сигарету. Затем поднялся, протолкался сквозь толпу обратно к стоянке и закинул пакеты на заднее сиденье своего драндулета. Пока на заправке мне меняли в машине масло и заливали бензин, успел заскочить в книжную лавку по соседству, где купил три дешевых карманных детектива. На все это ушло еще два червонца; карманы у меня разбухли от сдачи и звякали при ходьбе.

Возвратившись домой, я ссыпал мелочь в стеклянную банку на кухне и сполоснул холодной водой лицо. Казалось, с момента, когда я проснулся, прошло страшно много времени. На часах, однако, было всего двенадцать.

Подруга вернулась в три. На ней были легкая рубашка-сеточка и брюки горчичного цвета, лицо скрывали очки – столь непроницаемо-черные, что при одном их виде начинала болеть голова; с плеча свисала парусиновая сумка – точь-в-точь, как та, что я купил себе.

– Вот, собралась в дорогу, – она похлопала ладонью по туго набитой сумке. – Мы же надолго едем, так ведь?

– Пожалуй, что так...

Не снимая очков, она плюхнулась на диван у окна и закурила ментоловую сигарету. Я принес ей пепельницу, присел рядом и погладил ее по волосам. Кошка запрыгнула на диван и положила голову и передние лапы к ней на лодыжку. Сделав пару затяжек, она вставила сигарету мне в губы и зевнула.

– Рада, что едешь? – спросил я.

– Ага, ужасно. Особенно – что вместе с тобой...

– Ну, а если мы не найдем овцу? Возвращаться мне будет некуда. Кто знает – может, тогда это путешествие станет пожизненным, и я буду болтаться по свету до конца своих дней...

– Прямо как твой друг?

– Ну да. Мы с ним в каком-то смысле – два сапога пара. Разница только в том, что он сбежал по собственной воле, а меня вышвыривают насильно... Я тычком затушил сигарету в пепельнице. Кошка подняла голову, протяжно зевнула и заняла прежнюю позу.

– Ты уже собрал вещи? – спросила она.

– Нет еще, сейчас буду. Да собирать-то особо нечего – белье на смену да мелочи туалетные... Тебе, кстати, тоже много брать ни к чему – все, что понадобится, прямо на месте и купим. Денег столько, что девать некуда.

– А я так больше люблю! – хихикнула она. – Какое же это путешествие, если нет больших чемоданов!

– В самом деле?...

Из полуоткрытого окна доносилось пронзительное щебетание птиц. Такого щебета я раньше ни разу не слышал. Новое время года принесло новых птиц. Я поймал в ладонь солнечный луч, падавший на нас из окна, и осторожно прижал к ее щеке. Так, не двигаясь, мы пролежали очень долго. Рассеянным взглядом я наблюдал, как белоснежное облако медленно-медленно переползало в небе от одного края окна к другому.

– Что-то не так? – спросила она.

– Да понимаешь – нелепо, наверное, звучит, но... У меня все время такое чувство, будто сейчас – это совсем не сейчас. И что сам я – не я, а вроде бы кто-то другой. И что здесь – это где-то совсем в другом месте. Это чувство это живет во мне очень долго. Где бы я ни был, чем бы ни занимался – оно постоянно преследует меня уже, наверно, лет десять.

– Почему именно десять?

– Да потому, что это очень похоже на вечность... Только поэтому.

Она рассмеялась, взяла на руки кошку и осторожно опустила ее на пол.

– Обними меня...

Мы лежали в обнимку на диване. Подушки старого дивана, если уткнуться в них носом, пахли древностью. Ее хрупкое тело, казалось, вот-вот растворится в этом запахе без следа. Странно – будто что-то ласковое, теплое, давным-давно позабытое всплывало со дна моей помутневшей памяти. Я коснулся пальцами ее волос, осторожно убрал их в сторону – и кончиком языка дотронулся до ее уха. Мир чуть заметно дрогнул. Мир стал маленьким, совсем крошечным. И Время в этом мире текло очень плавно и неторопливо.

Я расстегнул пуговицы ее рубашки, положил ладонь ей на грудь – и долго лежал так, глядя на ее тело.

– Прямо как живая, – вдруг выдохнула она.

– Кто?... Ты?

– Ну да... Мое тело и я.

– Это точно, – согласился я. – Похоже, и вправду живая...

«Как тихо!» – подумал я. Звуки исчезли. Все, кроме нас, куда-то ушли – наверное, праздновать первое воскресенье осени.

– Знаешь... Мне так хорошо сейчас, – прошептала она тихонько.

– Ага.

– Такое чувство... как на пикнике. Очень здорово.

– «На пикнике»?

– М-м...

Я крепко обнял ее. Потом, убрав губами прядь ее волос, еще раз коснулся языком уха.

– А что, твои десять лет – это правда было очень долго? – прошептала она мне на ухо.

– Ужасно долго, – пробормотал я в ответ. – Ужасно долго, а в результате – ни черта...

Она откинулась на подлокотник дивана, слегка выгнула шею и улыбнулась. Я вдруг ясно ощутил, что когда-то уже встречал такую же точно улыбку, но вот когда и у кого – припомнить не удавалось. Все молоденькие женщины, такие разные между собой, в голом виде кажутся очень похожими друг на друга; этим они всегда приводили меня в замешательство.

– Давай найдем овцу, – произнесла она с закрытыми глазами. – Найдем овцу – и многое изменится к лучшему.

Я долго смотрел на ее лицо, потом на уши. Мягкий полуденный свет осторожно обнимал ее тело, но как будто не касался его; так изображали вещи на натюрмортах лет сто назад.