– Я привез вам письмо! – сказал я.

– Мне? – переспросила она.

Голос в трубке был страшно далеким, телефонная линия забита помехами, говорить приходилось куда громче, чем то нужно для нормальной беседы, и оттенки интонаций терялись напрочь. Как если взобраться на холм, встать под всеми ветрами и пытаться вести беседу, выкрикивая фразы в поднятые воротники пальто.

– Вообще-то, оно адресовано мне... Но мне кажется, что писали именно вам!

– Ах, вам так кажется?

– Ну да! – сказал я. Сказал – и сам почувствовал, в какую идиотскую ситуацию себя загоняю.

Она молчала. Помехи в трубке постепенно затихли.

– Я не знаю, какие отношения у вас были с Крысой. Я звоню, потому что он попросил меня с вами встретиться. А раз так, то, я думаю, вам и письмо лучше самой прочитать.

– Так вы специально для этого приехали сюда из Токио?

– Вот именно.

Она закашлялась, потом извинилась.

– А вы, что, были с ним друзьями?

– Вроде того.

– А почему же он не написал прямо мне?

Что говорить – в ее словах явно ощущалось больше здравого смысла.

– Действительно, не понимаю, – ответил я искренне.

– Так вот и я что-то никак не пойму. Все, что было когда-то, давно уже кончилось. Или нет?

Этого я не знал. Я так и сказал – не знаю. Прижимая к уху телефонную трубку, я лежал на кровати в номере и разглядывал потолок. Мне чудилось, будто я лежу, свернувшись калачиком, на дне моря и одну за другой считаю тени проплывающих надо мною рыб. При этом понятия не имею, до скольки досчитать, чтобы все-таки остановиться.

– Пять лет назад, когда он исчез куда-то, мне было двадцать семь, – несмотря на мягкий голос, эти ее слова прозвучали глухо, как из колодца. – Слишком многое меняется за пять лет...

– Это точно, – поддакнул я.

– Даже если на самом деле ничего не меняется, все равно – нельзя позволять себе так думать. Позволишь себе так думать – и уже никогда не сдвинешься с места... Хотя бы поэтому я стараюсь считать себя совершенно другим человеком.

– Мне кажется, я вас понимаю, – сказал я.

Мы помолчали. На этот раз первой заговорила она:

– И когда вы с ним виделись в последний раз?

– Пять лет назад. Как раз перед тем, как он исчез.

– Он что-нибудь сообщал вам? Почему уезжает и все такое?

– Нет, – сказал я.

– То есть, я тогда правильно поняла, что он исчез, никому не сказав ни слова?

– Совершенно правильно.

– Ну, а что вы подумали?

– В смысле – когда он исчез?

– Ну да.

Я приподнялся на кровати и оперся спиной о стену.

– Что подумал... Ну, пошатается с полгода, да и вернется назад. Он же из тех, у кого ничего не бывает надолго.

– Но он не вернулся...

– Да, не вернулся.

На другом конце провода явно боролись с собой: в очередной долгой паузе я различал ухом тихое прерывистое дыхание.

– Где вы остановились? – спросила она, наконец.

– В отеле «...........» .

– Завтра в пять я буду в кофейном зале отеля. Там, на восьмом этаже. Подходит?

– Прекрасно, – сказал я. – Я буду в белой футболке, зеленых шерстяных брюках.

Стрижка короткая...

– Ничего, я как-нибудь догадаюсь, – тихо, но с явным нажимом перебила она. И повесила трубку.

Я тоже положил трубку – и попытался сообразить, что же, черт побери, может означать это «как-нибудь догадаюсь». Но так и не понял. Что-то я стал слишком многого не понимать. Зря говорят, что с годами становишься мудрее. Как заметил какой-то русский писатель, это только характер может меняться с возрастом; ограниченность же человека не меняется до самой смерти... Иногда эти русские говорят очень дельные вещи. Не оттого ли, что зимой вообще лучше думается? Я забрался под душ, вымыл голову после дождя, вылез, обмотав полотенцем бедра, сел на кровать и включил телевизор. Шел какой-то американский фильм про войну и старую подводную лодку. Капитан и первый помощник грызлись как кошка с собакой, сама лодка напоминала ржавую кастрюлю, а в довершение ко всему этот жалкий сюжетик разразился еще и всеобщей панической клаустрофобией; – но, тем не менее, проблемы странным образом улаживались одна за другой, и в финале все у всех было в порядке. После таких вот фильмов может запросто показаться, что раз у всех все в порядке, то и война – не такая уж страшная штука. Не удивлюсь, если скоро начнут делать фильмы, в которых ядерная война испепеляет род человеческий – но в финале У ВСЕХ ВСЕ В ПОРЯДКЕ...

Я выключил телевизор, нырнул в постель – и уже через десять секунд спал мертвым сном.

К пяти часам следующего дня мелкий дождь по-прежнему висел в мокром воздухе. Тот самый дождь, что случается, когда после первых ясных денечков лета думаешь, что сезон дождей уже миновал. Из окна восьмого этажа я разглядывал землю внизу – черную, вымокшую от влаги. По надземной магистрали на несколько километров с запада на восток растянулась вереница увязших в заторе автомобилей. Я вгляделся чуть пристальнее – и мне показалось, будто те медленно тают, растворяясь в дожде. И в самом деле – таять начал весь Город. Таял бетонный волнолом в порту, таяли стрелы кранов, таял частокол небоскребов, под черными зонтами таяли на улицах люди. Таяла зелень на склонах гор, беззвучно стекая к подножью... Зажмурившись на пару секунд, я снова открыл глаза – и Город вернулся в свое прежнее состояние. Вновь устремились в небо шесть кранов в порту; по шоссе как и прежде, короткими рывками в заторе, поползли на восток машины; толпа пешеходов под зонтиками потекла туда-сюда через улицу; пышная зелень в горах снова жадно вбирала в себя воду июньских дождей.

В просторном зале, на сцене чуть ниже уровня пола, стоял роскошный рояль цвета морской лазури. Девица в сплошном кричаще-розовом платье исполняла на нем стандартный набор мелодий «а-ля чашечка кофе в зале большого отеля», хороня популярные мотивчики в мудреных синкопах и зубодробительных арпеджио. Играла она неплохо; но заканчивалась мелодия, последний звук растворялся в воздухе – и абсолютно ничего не оставалось.

Был уже шестой час, но та, кого я ждал, все не появлялась; я прихлебывал уже второй кофе и от нечего делать разглядывал пианистку. На вид ей было лет двадцать; пышная копна волос – как каплища шоколада на бисквитном печенье. Волосы расплескивались влево-вправо в такт музыке, и как только мелодия заканчивалась, укладывались обратно в копну. И начиналась новая мелодия. Глядя на нее, я вспомнил одну знакомую девчонку. В последний год школы я учился играть на пианино. Мы совпадали с ней и по году обучения, и по специальности, и нас частенько усаживали играть вместе в четыре руки. Ни лица, ни имени той девчонки я совершенно не помнил. В памяти остались лишь тонкие белые пальцы, красивые волосы и чуть колыхавшееся при игре сплошное легкое платье. Больше, как ни старался, я ничего припомнить не мог.

Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, – а все остальное, оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где... Да нет, конечно же, что за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко мне люди ходят по улицам, затачивают карандаши, едут с востока на запад со скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой воздух в кофейных залах больших отелей.

«Мир»... Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя, подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, – и ни те, ни другие понятия не имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.

– Извините, что так поздно! – раздался у меня за спиной ее голос. – Задержали на работе, никак не могла уйти.

– Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен...

Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе апельсиновый сок.

Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону – наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет. Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо полагать, и было тридцать три – и именно на тридцать три она теперь выглядела. Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь – и выглядела бы она на двадцать семь, ни больше ни меньше.

На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка – рукава закатаны до локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.

Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей – пока, наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.

– Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? – спросил я наугад.

– В конструкторском бюро. Уже много лет.

Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть – буквально совсем чуть-чуть – промелькнула в глазах моей собеседницы.

– И долго вы с ним знакомы? – спросила она.

– Уже одиннадцать лет. А вы?

– Два месяца десять дней, – не раздумывая, ответила она. – С нашего знакомства – и до того, как он исчез. Два месяца и еще десять дней. Я дневник веду, поэтому помню точно.

Ей принесли апельсиновый сок, у меня забрали пустую кофейную чашку.

– После того, как он исчез, я три месяца ждала. Декабрь, январь, февраль...

Самое холодное время. Зима тогда выдалась жутко холодная, правда?

– Н-не помню, – растерялся я. Холода пятилетней давности она обсуждала, словно вчерашний дождь.

– А вы вот так же когда-нибудь ждали женщину?

– Нет, – ответил я.

– Если изо всех сил ждать, а в срок не дождаться – тогда делается все равно.

Неважно, какой был срок – десять лет, пять лет или один месяц.

Я кивнул.

Ее стакан с соком опустел уже наполовину.

– И когда в первый раз вышла замуж, так и случилось. Все ждала, ждала, как положено, а потом устала ждать – и сделалось все равно. В двадцать один замуж выскочила, в двадцать два – развелась. А потом переехала в этот город...

– Вот и у моей жены то же самое, – сказал я.

– Что?

– В двадцать один замуж вышла, а в двадцать два – развелась.

Она окинула меня долгим, пристальным взглядом – и нервно забрякала длинной палочкой в стакане, размешивая апельсиновый сок. Я, кажется, сболтнул что-то лишнее.

– Очень тяжело, когда в молодости переживешь и замужество, и развод, – продолжала она. – Если коротко – дальше уже начинаешь хотеть чего-то одномерного, чего-то совершенно ирреального – понимаете? Но ведь ирреальной жизнью нельзя прожить слишком долго, не правда ли?

– Да... Наверное.

– После развода, пока с ним не встретилась, я пять лет прожила в этом городе.

Такой вот ирреальной жизнью. Ни знакомых почти никаких, ни желания куда-то сходить, ни любовника; утром проснешься – идешь на работу, чертишь свои чертежи, по дороге домой в супермаркете купишь чего-то, сама приготовишь, сама и съешь. Радио включено постоянно, книжка какая-нибудь; дневник про саму себя кропаешь – а в ванне чулки замочены. Да еще квартирка в доме у моря, так что в ушах постоянно волны шумят... Зябкая жизнь! – Она допила свой сок. – Я, наверное, пустое болтаю, да?

Я молча покачал головой.

Шел седьмой час – «время кофе» закончилось, наступило «время коктейлей». Лампы под потолком пригасили, и зал погрузился в полумрак. Город в окне зажигал огни. Заалели фонари и на кранах в порту. В тусклых вечерних сумерках поблескивал мелкими иголками дождь.

– Не хотите чего-нибудь покрепче?

– А как это называется, если водку с грейпфрутовым соком смешать?

– «Солти Дог»...

Подозвав официанта, я заказал для нее «Солти Дог» и для себя – «Катти Сарк» со льдом.

– На чем я остановилась?

– Вы сказали – «зябкая жизнь»...

– Да нет, если честно – сама-то жизнь не такая и зябкая, – поправилась она. – Вот только когда волны шумят – тогда действительно зябко. Въезжала в квартиру – управдом говорил: «ничего, мол, быстро привыкнете»... Да вот не привыкла.

– Ну, теперь-то моря больше нет.

Она тихонько усмехнулась. Морщинки в уголках ее глаз задрожали едва заметно.

– Ну, конечно. Ну, разумеется. «Моря больше нет» – какая наблюдательность! А мне и сейчас то и дело слышится, будто волны шумят. Вот как можно сжечь свои уши за долгое время...

– И потом вы познакомились с Крысой?

– Да. Только я его так не называла.

– А как вы его называли?

– По имени, как же еще! Как и все вокруг, разве нет?

А и действительно, подумал я вдруг. Слово «Крыса» даже как прозвище звучало слишком по-детски.

– Да, конечно, – сказал я.

Нам принесли напитки. Она пригубила свой «Солти Дог» – и салфеткой стерла приставшие к уголкам рта кристаллики соли. Салфетку со слабым отпечатком помады она искусно, двумя пальцами перегнула пополам и положила рядом на стол.

– Для меня он был – как бы лучше сказать... достаточно ирреальный. Вы меня понимаете?

– Кажется, понимаю..

– Я подумала, что мне как раз и нужна его ирреальность – для того, чтобы разрушить свою. С первой же встречи с ним сразу так и подумала. Может быть, потому он мне и понравился... А может, и наоборот – сначала он мне понравился, а потом я так для себя решила. Что так, что эдак – результат все равно одинаковый. Пианистка вернулась со своего перерыва, села за рояль и заиграла мелодии старого кино. Это звучало странно – как если бы к какой-нибудь сцене фильма по ошибке подобрали не тот музыкальный фон.

– Вот мне и кажется иногда... Может, я таким образом просто его использовала.

Может быть, он самого начала чувствовал это – потому и... Вы так не думаете?

– Откуда я знаю, – пожал я плечами. – Это уже чисто ваши с ним отношения.

Она ничего не сказала.

Молчание длилось секунд двадцать, прежде чем я сообразил, что ее монолог окончен. Я проглотил остатки своего виски, достал из кармана письма Крысы и положил на середину стола. Два конверта лежали на столе, и притрагиваться к ним она как будто не торопилась.

– Я должна это прочитать прямо здесь?

– Забирайте домой, там и читайте. А не захотите читать – так выбросьте.

Она кивнула, взяла письма и спрятала их в сумочку. Легкий металлический звук – клик! – и замок защелкнулся. Я закурил вторую сигарету, заказал себе второй виски. Надо сказать, что больше всего я уважаю именно вторую порцию виски. Если с первым виски успокаиваются нервы, то со вторым приходит в порядок голова. С третьего же и далее – уже ни вкуса, ни смысла не остается: простое перекачивание жидкости из рюмки в желудок.

– И только ради этого вы ехали сюда из Токио? – спросила она.

– Да, почти что...

– Очень любезно с вашей стороны.

– Ну, как раз об этом я не думал. Просто у нас с ним так повелось. Поменяй нас в жизни местами – и он сделал бы точно так же, я знаю.

– Что, он уже оказывал вам такие услуги?

Я покачал головой.

– Да нет. Просто мы издавна надоедаем друг другу такими вот «ирреальными» просьбами. И привыкли выполнять их без лишних вопросов. Ну, а как выполнять ирреальные просьбы в реальном мире – это уже другая проблема.

– Наверное, на свете больше нет таких странных людей!

– Очень может быть...

Рассмеявшись, она поднялась из-за стола и взяла в руки счет.

– Позвольте, я сама за все заплачу. Тем более, что на сорок минут опоздала...

– Если вам так будет лучше – пожалуйста, – я пожал плечами. – Но у меня к вам один вопрос. Можно?

– Ну, разумеется!

– Вот вы сказали по телефону, что догадаетесь, как я буду выглядеть.

– Ну да, сказала. Так, чисто из настроения...

– И что же – прямо-таки сразу и догадались?

– Моментально, – сказала она.

Дождь хлестал с прежней силой. Прямо в окно отеля заглядывала гигантская неоновая реклама с соседнего небоскреба. В ее искусственном свете бежали, сплетаясь, к земле беспорядочные нити дождя. Встав у окна, я посмотрел вниз – и мне почудилось, будто дождь всеми струями стремится попасть в одну и ту же точку земной поверхности.

Я плюхнулся на кровать и выкурил две сигареты подряд. Потом позвонил администратору отеля и попросил забронировать билет на завтрашний поезд. Больше в этом городе мне было абсолютно нечего делать... И только дождь все лил до глубокой ночи.