XXI. Вторая луковичка
Ночь была прекрасная, а следующий день еще лучше.
В предыдущие дни тюрьма казалась мрачной, тяжелой, гнетущей. Она всей своей тяжестью давила заключенного. Стены ее были черные, воздух холодный, решетка была такая частая, что еле-еле пропускала свет.
Но, когда Корнелиус проснулся, на железных брусьях решетки играл утренний луч солнца, одни голуби рассекали воздух своими распростертыми крыльями, другие влюбленно ворковали на крыше у еще закрытого окна.
Корнелиус подбежал к окну, распахнул его, и ему показалось, что жизнь, радость, чуть ли не свобода вошли в его мрачную камеру вместе с этим лучом солнца.
Это расцветала любовь, заставляя цвести все кругом; любовь – небесный цветок, еще более сияющий, более ароматный, чем все земные цветы.
Когда Грифус вошел в комнату заключенного, то вместо того чтобы найти его, как в прошлые дни, угрюмо лежащим в постели, он застал его уже на ногах и напевающим какую-то оперную арию.
Грифус посмотрел на него исподлобья.
– Ну что, – заметил Корнелиус, – как мы поживаем?
Грифус косо посмотрел на него.
– Ну, как поживают собака, господин Якоб и красавица Роза?
Грифус заскрежетал зубами.
– Вот ваш завтрак, – сказал он.
– Спасибо, друг Цербер, – сказал заключенный. – Он прибыл как раз вовремя, – я очень голоден.
– А, вы голодны?
– А почему бы и нет? – спросил ван Берле.
– Заговор как будто подвигается, – сказал Грифус.
– Какой заговор? – спросил Корнелиус.
– Ладно, мы знаем, в чем дело. Но мы будем следить, господин ученый, мы будем следить, будьте спокойны.
– Следите, дружище Грифус, следите, – сказал ван Берле, – мой заговор, так же, как и моя персона, всецело к вашим услугам.
– Ничего, в полдень мы это выясним.
Грифус ушел.
– В полдень, – повторил Корнелиус, – что он этим хотел сказать? Ну что же, подождем полудня, в полдень увидим.
Корнелиусу нетрудно было дождаться полудня, – ведь он ждал девяти часов вечера. Пробило двенадцать часов дня, и на лестнице послышались не только шаги Грифуса, но также и шаги трех-четырех солдат, поднимавшихся с ним. Дверь раскрылась, вошел Грифус, пропустил людей в камеру и запер за ними дверь.
– Вот теперь начинайте обыск.
Они искали в карманах Корнелиуса, искали между камзолом и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и его телом, – ничего не нашли.
Искали в простынях, искали в тюфяке, – ничего не нашли.
Корнелиус был очень рад, что не согласился в свое время оставить у себя третью луковичку. Как бы она ни была хорошо спрятана, Грифус при этом обыске, без сомнения, нашел бы ее и поступил бы с ней так же, как и с первой. Впрочем, никогда еще ни один заключенный не присутствовал с более спокойным видом при обыске своего помещения.
Грифус ушел с карандашом и тремя или четырьмя листками бумаги, которые Роза дала Корнелиусу. Это были его единственные трофеи.
В шесть часов Грифус вернулся, но уже один. Корнелиус хотел смягчить его, но Грифус заворчал, оскалив клык, который торчал у него в углу рта, и, пятясь, словно боясь, что на него нападут, вышел.
Корнелиус рассмеялся.
Грифус крикнул ему сквозь решетку:
– Ладно, ладно, смеется тот, кто смеется последним.
Последним должен был смеяться, по крайней мере сегодня вечером, Корнелиус, так как ждал Розу.
В девять часов пришла Роза, но Роза пришла на этот раз без фонаря. Розе больше не нужен был фонарь: она уже умела читать.
К тому же фонарь мог выдать Розу, за которой Якоб шпионил больше, чем когда-либо. Кроме того, свет выдавал на лице Розы краску, когда она краснела.
О чем говорили молодые люди в этот вечер? О вещах, о которых говорят во Франции на пороге дома, в Испании – с двух соседних балконов, на Востоке – с крыши дома. Они говорили о вещах, которые окрыляют бег часов, которые сокращают полет времени. Они говорили обо всем, за исключением черного тюльпана. В десять часов, как обычно, они расстались.
Корнелиус был счастлив, так счастлив, как только может быть счастлив цветовод, которому ничего не сказали о его тюльпане. Он находил Розу прекрасной, он находил ее милой, стройной, очаровательной. Но почему Роза запрещала ему говорить о черном тюльпане?
Это был большой недостаток Розы.
И Корнелиус сказал себе, вздыхая, что женщина – существо несовершенное.
Часть ночи он размышлял об этом несовершенстве. Это значит, что все время, пока он бодрствовал, он думал о Розе.
А когда он уснул, он грезил о ней.
Но в его грезах Роза была куда совершеннее, чем Роза наяву; эта Роза не только говорила о тюльпане, но она даже принесла Корнелиусу чудесный черный тюльпан, распустившийся в китайской вазе.
Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча:
– Роза, Роза, люблю тебя.
И так как было уже светло, он считал лишним засыпать. И весь день он не расставался с мыслями, с которыми проснулся.
Ах, если бы только Роза разговаривала о тюльпане, Корнелиус предпочел бы Розу и Семирамиде, и Клеопатре, и королеве Елизавете, и королеве Анне Австрийской, то есть самым великим и самым прекрасным королевам мира. Но Роза запретила говорить о тюльпане под угрозой прекратить свои посещения. Роза запретила упоминать о тюльпане раньше чем через три дня.
Правда, это были семьдесят два часа, подаренные возлюбленному, но это были в то же время и семьдесят два часа, отнятые у цветовода. Но из этих семидесяти двух часов тридцать шесть уже прошли. Остальные тридцать шесть часов так же быстро пройдут, восемнадцать – на ожидание, восемнадцать – на воспоминания.
Роза пришла в то же самое время. Корнелиус и в этот раз героически вынес положенное ею испытание.
Впрочем, прекрасная посетительница отлично понимала, что, выставляя известные требования, надо, в свою очередь, идти на уступки. Роза позволяла Корнелиусу касаться ее пальцев сквозь решетку окошечка. Роза позволяла ему целовать сквозь решетку ее волосы. Бедный ребенок, все эти ласки были для нее куда опасней разговора о черном тюльпане!
Она поняла это, придя к себе с бьющимся сердцем, пылающим лицом, сухими губами и влажными глазами.
На другой день, после первых же приветствий, после первых же ласк, она посмотрела сквозь решетку на Корнелиуса таким взглядом, который хотя и не был виден впотьмах, но который можно было почувствовать.
– Знаете, – сказала она, – он пророс.
– Пророс? кто? что? – спросил Корнелиус, не осмеливаясь поверить, что она по собственной воле уменьшила срок испытания.
– Тюльпан, – сказала Роза.
– Как так? Вы, значит, разрешаете?
– Да, разрешаю, – сказала Роза тоном матери, которая разрешает какую-нибудь забаву своему ребенку.
– Ах, Роза! – воскликнул Корнелиус, вытягивая к решетке свои губы в надежде прикоснуться к щеке, к руке, ко лбу, к чему-нибудь.
И он коснулся полуоткрытых губ.
Роза тихо вскрикнула.
Корнелиус понял, что нужно торопиться, что этот неожиданный поцелуй взволновал Розу.
– А как он пророс? Ровно?
– Ровно, как фрисландское веретено, – сказала Роза.
– И он уже высокий?
– В нем, по крайней мере, два дюйма высоты.
– О Роза, ухаживайте за ним хорошенько, и вы увидите, как он быстро станет расти.
– Могу ли я еще больше ухаживать за ним? – сказала Роза. – Я ведь только о нем и думаю.
– Только о нем? Берегитесь, Роза, теперь я стану ревновать.
– Ну, вы же хорошо знаете, что думать о нем это все равно, что думать о вас. Я его никогда не теряю из виду. Мне его видно с постели. Это – первое, что я вижу, просыпаясь. Это – последнее, что скрывается от моего взгляда, когда я засыпаю. Днем я сажусь около него и работаю, так как с тех пор, как он в моей комнате, я ее не покидаю.
– Bы хорошо делаете, Роза. Ведь вы знаете, это ваше приданое.
– Да, и благодаря ему я смогу выйти замуж за молодого человека двадцати шести – двадцати восьми лет, которого я полюблю.
– Замолчите, злючка вы этакая!
И Корнелиусу удалось поймать пальцы молодой девушки, что если и не изменило темы разговора, то, во всяком случае, прервало его.
В этот вечер Корнелиус был самым счастливым человеком в мире. Роза позволяла ему держать свою руку столько, сколько ему хотелось, и он мог в то же время говорить о тюльпане.
Каждый последующий день вносил что-нибудь новое и в рост тюльпана, и в любовь двух молодых людей. То это были листья, которые стали разворачиваться, то это был сам цветок, который начал формироваться.
При этом известии Корнелиус испытал огромную радость, он стал забрасывать девушку вопросами с быстротой, доказывавшей всю их важность.
– Он начал формироваться! – воскликнул Корнелиус. – Начал формироваться!
– Да, он формируется, – повторяла Роза.
От радости у Корнелиуса закружилась голова, и он вынужден был схватиться за решетку окошечка.
– О боже мой!
Потом он снова начал расспрашивать:
– А овал у него правильный? Цилиндр бутона без вмятины? Кончики лепестков зеленые?
– Овал величиной с большой палец и вытягивается иглой, цилиндр по бокам расширяется, кончики лепестков вот-вот раскроются.
В эту ночь Корнелиус спал мало. Наступал решительный момент, когда должны были приоткрыться кончики лепестков.
Через два дня Роза объявила, что они приоткрылись.
– Приоткрылись, Роза, приоткрылись! – воскликнул Корнелиус. – Значит, можно, значит, уже можно различить…
И заключенный, задыхаясь, остановился.
– Да, – ответила Роза, – да, можно различить полоску другого цвета, тонкую как волосок.
– А какого цвета? – спросил, дрожа, Корнелиус.
– О, очень темного, – ответила Роза.
– Коричневого?
– О нет, темнее.
– Темнее, дорогая Роза, темнее! Спасибо! Он темный, как черное дерево, темный, как…
– Темный, как чернила, которыми я вам писала.
Корнелиус испустил крик безумной радости.
– О, – сказал он, – нет ангела, равного вам, Роза.
– Правда? – ответила Роза улыбкой на этот восторг.
– Роза, вы так много трудились, так много сделали для меня; Роза, мой тюльпан расцветет, мой тюльпан будет черного цвета; Роза, Роза – вы одно из самых совершенных творений природы!
– После тюльпана, конечно?
– Ах, замолчите, негодная, замолчите из сострадания, не портите мне моей радости! Но скажите, Роза, если тюльпан находится в таком состоянии, то он начнет цвести дня через два, самое позднее через три?
– Да, завтра или послезавтра.
– О, я его не увижу! – воскликнул Корнелиус, отклонившись назад. – И я не поцелую его, как чудо природы, которому нужно поклоняться, как я целую ваши руки, Роза, как я целую ваши волосы, как я целую ваши щечки, когда они случайно оказываются близко от окошечка.
Роза приблизила свою щеку к решетке, но не случайно, а намеренно; губы молодого человека жадно прильнули к ней.
– Ну что же, если хотите, я срежу цветок, – сказала Роза.
– О нет, нет, как только он расцветет, Роза, поставьте его совсем в тени и в тот же момент, в тот же момент пошлите в Гаарлем и сообщите председателю общества цветоводов, что большой черный тюльпан расцвел. Гаарлем далеко, я знаю, но за деньги вы найдете курьера.
У вас есть деньги, Роза?
Роза улыбнулась.
– О да, – сказала она.
– Достаточно? – спросил Корнелиус.
– У меня триста флоринов.
– О, если у вас триста флоринов, Роза, то вы не должны посылать курьера, вы должны сами ехать в Гаарлем.
– Но в это время цветок…
– О, цветок, вы его возьмете с собой; вы понимаете, что вам с ним нельзя расставаться ни на минуту.
– Но, не расставаясь с ним, я расстаюсь с вами, господин Корнелиус, – сказала Роза грустно.
– Ах, это верно, моя милая, дорогая Роза! Боже, как злы люди! Что я им сделал, за что они лишили меня свободы? Вы правы, Роза, я не смогу жить без вас. Ну что же, вы пошлете кого-нибудь в Гаарлем, вот и все; а, кроме того, это чудо достаточно велико для того, чтобы председатель мог побеспокоиться и лично приехать в Левештейн за тюльпаном.
Затем он вдруг остановился и сказал дрожащим голосом:
– Роза, Роза, а если тюльпан не будет черным?
– Ну что же, об этом вы узнаете завтра или послезавтра вечером.
– Ждать до вечера, чтобы это узнать, Роза! Я умру от нетерпения. Не можем ли мы установить какой-нибудь условный знак?
– Я сделаю лучше.
– Что вы сделаете?
– Если он распустится ночью, я приду; я приду сама сказать вам об этом. Если он распустится днем, я пройду мимо вашей двери и просуну записку или под дверь, или через окошечко, между первым и вторым обходом моего отца.
– Так, так, Роза, одно слово от вас с весточкой об этом будет для меня двойным счастьем.
– Вот уже десять часов, я должна покинуть вас.
– Да, да, идите, Роза, идите.
Роза ушла почти печальная. Корнелиус почти прогнал ее. Правда, он сделал это для того, чтобы она наблюдала за черным тюльпаном.
