Она послала Антонио телеграмму: «Приезжай немедленно». Вот и все, что она написала.

Кэтрин ухаживала за мужем так заботливо, как только могла. Заворачивала его руки и тело в марлю, смоченную в бальзаме. Лечила жуткие гнойники. Кожа у него чесалась и горела, и мазь облегчала мучения. Его лицо Кэтрин покрывала марлевой повязкой. Кожа сходила пластами. Она затыкала ему уши, затем накладывала на глаза вату, а потом надевала черные очки. Звук и свет были для него невыносимы, шум шагов вызывал невероятные страдания. Она приклеила на подошвы туфель шерсть, и ее шагов на мраморных полах стало неслышно. Задернула занавески на окнах, не пропуская в дом свет и звуки, и опустила гардины, убрав от Ральфа белый мир. Она привязывала его к креслу бархатными шнурками, когда беспокойство и деменция не давали ему сидеть спокойно.

Еще Кэтрин выбросила его бритву, бритву его отца, серебряную щетку для волос, привезенную из Италии. Сожгла простыни, всю одежду мужа, туфли, банные полотенца, свои ночные рубашки. Сожгла ковер, тяжелый шелковый полог, висевший над кроватью. Сожгла и закопала все, до чего он, возможно, дотрагивался, что могло хранить мельчайший след белого порошка. Даже дым от костра был наполнен ядом. А ведь все чего Ральф касался, касалась и она. Он пил свою воду, а после целовал ее ядовитыми губами.

Голубой флакон Кэтрин унесла в лес, вылила яд на камни, подальше от воды и от мест, где летом могли пастись овцы, подальше от гнездовий птиц. Она не желала вреда ни одному живому существу.

Мужа она поила теплым молоком, чтобы вызвать рвоту и усмирить озноб. Давала ему воду с соком лайма, вбиравшую в себя яд. Укутывала его в меха и одеяла, подносила тазик, в который его рвало. При этом она ни разу не поморщилась.

Как-то Кэтрин обратилась к миссис Ларсен.

— Я не верю врачу. Ральф действительно был болен. Но мы можем его вылечить, ведь однажды у нас получилось.

— А что с ним?

— Даже не представляю. Но думаю, врач ошибается. Это не рак. Мой отец умер от рака, и у него все было по-другому. Ральф понимает, что происходит вокруг. А мой отец под конец совсем выжил из ума. У Ральфа с головой все в порядке. Еще моя сестра однажды болела. Мы давали ей молоко и яичные белки, вызывали рвоту. Кормите его этим. Он все время мерзнет. Постарайтесь его согреть. Что еще можно сделать?

— Надо спросить стариков… в полях есть растения для исцеления ран. Для устранения нарывов.

— Тогда надо к ним обратиться. Сделаем все возможное. Сейчас зима. С травами будет трудно. Присмотрите за ним. Я поеду в Чикаго и найду врача. Настоящего. Посоветуюсь, как быть.

Кэтрин отправилась в Чикаго, к бедной печальной Индии. Кузина выглядела так же, как на снимке. Это ее Ральф Труит выбрал из всех претенденток. Она сама могла бы ходить в шелковых платьях по мраморным залам. Индия никогда не узнает, куда подевалась ее фотография. Не узнает, что могла бы стать уважаемой хозяйкой большого мраморного дворца. Возможно, Труит был бы с ней счастлив. Он бы не умирал сейчас, если бы с ним была Индия.

Кэтрин всегда любила кузину, ей нравились ее застенчивость и отсутствие амбиций. Она хотела бы рассказать, что Ральф Труит заметил ее фотографию и влюбился. Увидел и сразу потерял голову. Ведь Индия сделала бы все не так, как Кэтрин, зная, что любима.

Ее легко было обмануть. Кэтрин заверила кузину, что всегда хотела иметь ее снимок — такое вот сентиментальное желание. Она уговорила застенчивую Индию позировать перед фотографом.

Так что не составляло труда внушить Индии то, что нужно. Долгие годы она наблюдала за жизнью других людей, смотрела в витрины магазинов, изучала, примечала и все откладывала в памяти. Это защищало ее от одиночества, от уродливых мужчин и печальной судьбы.

Кузина обняла Кэтрин. Протянула руку. Она слушала длинную лживую историю Кэтрин, кивала, а потом взяла свою шляпу, пальто и произнесла:

— Поехали в центр.

Чикаго превосходил Сент-Луис шумом и толчеей. Они долго плутали по большим и маленьким улицам и пришли в чайна-таун, в магазинчик с грязными витринами. Китаец вежливо поклонился и выслушал Кэтрин. При слове «мышьяк» воздух в комнате на мгновение замер. Кэтрин подумала, что сейчас закричит, признается в преступлении, однако продолжила, словно ничего не случилось. Воздух снова стал вращаться. Индия вздохнула, колесики завращались, часы затикали

Китаец отвесил еще один поклон, широко улыбнулся и заметался по темному магазину. С одной полки взял баночки с порошком, с другой — бутылочку с жидкостью молочного цвета. Он собрал древние секретные средства, которые снимали вред, нанесенный ужасным ядом. То и дело он останавливался и улыбался, словно шутил с ними.

— Бренди, — сообщил он, — Сохраняет тепло в животе. Опиум. Успокаивает желудок. Приносит радость. Изгоняет дурные сны.

Он отрезал крошечные восковые шарики.

— По одному шарику каждый день, пока сон не восстановится. Пока не придут хорошие сны.

В итоге Кэтрин заполучила восемь бутылочек, стоивших больших денег. Она заплатила, уложила покупку в простой коричневый магазинный пакет, а пакет — на дно большой черной сумки. После этого пригласила кузину поужинать.

Они устроились в большом отеле. Кэтрин умолчала, что будет ночевать в номере этого отеля. Индия была голодна, ее глаза расширились; она раскрыла большое меню и заслонилась им, точно щитом. Она заказала устрицы, омар «термидор», холодный суп, цесарку. Выпила много вина. Кэтрин ела мало, а от вина отказалась. Не хотелось.

— Ты выглядишь иначе, — заметила Индия, дождавшись, когда отойдет лощеный официант, — Похожа на даму. Как… — Она кивнула головой, — Как одна из них.

— Муж тяготеет к простому стилю. Они там люди простые, не такие, как мы. Я пытаюсь быть такой для него

— И он дает тебе деньги?

— Да.

— Много?

Кэтрин смутилась.

— Да.

— Помоги мне деньгами. У тебя есть и любовник, и богатый муж. А мне нужны деньги.

— Конечно, без вопросов. Но не прямо здесь.

— Мне надо так много! Хочу, чтобы в меня влюбился двадцативосьмилетний мужчина с белыми зубами. Еще хочу шубу и маленькую собачку. Я буду держать ее на коленях. У тебя наверняка есть собачка.

— Нет, но шуба есть. — Кэтрин улыбнулась, — Можешь взять ее себе. Я куплю другую. Или погуляем по магазинам, и ты выберешь то, что понравится.

Подошел официант с десертом — большой порцией взбитых сливок, пирожными и фруктами.

— Наверное, ты думаешь про меня: она решила, что похорошеет и отхватит отличного парня, — рассуждала Индия, — Но холодными вечерами я просто буду грезить о таком мужчине, о том, что лицо мое станет красивым, как у тебя, что не все так безнадежно, глупо и скучно. Деньги. Сейчас мне этого достаточно.

Большую часть жизни Кэтрин провела на другой стороне реальности, на той, что Индия и Алиса. Но затем у нее оказалось все, о чем мечтают люди, и это удивляло ее. А сейчас ей хотелось только одного — воспользоваться средствами, что лежали у нее в черной сумке.

Кэтрин проводила кузину домой. Попыталась отдать ей свою черную шубу из котика, но Индия отмахнулась, сказав, что будет выглядеть в ней как дурра. Кэтрин дала кузине столько денег, сколько могла. Она была уверена, что Индия не станет тратить их на наркотики, безделушки и прочие глупости.

Переночевала Кэтрин в своей узкой кровати, в простой комнате большого отеля. Она размышляла о Труите и о миссис Ларсен, сидящей всю ночь возле хозяина. Миссис Ларсен никогда не видела плохих снов, даже после того, как у нее на глазах мистер Ларсен без всякой причины отрубил себе кисть.

Воображение Кэтрин рисовало Антонио. Он напоминал паука, и он был повсюду. Его кожа слилась с ее кожей, его органы соединились с ее органами. Ее сердцебиение было его сердцебиением, ее веки трепетали над его затуманенными наркотиками, ужасными, черными глазами. Он был ее страстью, ее насилием, и Кэтрин не могла уснуть.

Тогда она выпила один опиумный шарик, купленный у китайца, и погрузилась в блаженную дрему, в прохладную воду, в объятия матери. На материнских волосах и на майских гроздьях сирени дрожали капли воды. Кэтрин погрузилась в сад своей мечты, в аромат летних вечеров, в цветущий жасмин. Она склонилась над прудом и стала бросать в воду хлебные крошки, к ней устремились юркие кои. Труит сидел в белом кресле, в белом костюме, и играл с ребенком.

Пробудившись, Кэтрин поняла, что беременна. Она чувствовала себя усталой, несмотря на сон.

Перед зеркалом она туго зачесала волосы назад, надела простое дорожное платье и вскоре уже была в поезде. За едой ей подумалось, не промелькнет ли за окном узел с красной одеждой, выброшенный ею в прошлый раз. Она выглянула, но ничего не увидела. В ванной ее вырвало. Она вымыла раковину тряпкой и выкинута ее из окна поезда. Тряпка полетела, как тяжелая белая птица. Голова кружилась. Кэтрин испытывала благодарность. До сих пор ей было незнакомо это чувство, и она погрузилась в блаженство, которого не мог дать опиум. Она там, где должна быть, и Труит выживет.

Дома к двери подбежала миссис Ларсен.

— Сейчас он успокоился, — сообщила она, — Ночь была ужасной. Мистер Труит кричал от боли и от кошмаров. Я забыла, где нахожусь. Утром он задремал. Мне пришлось его привязать.

Служанка выглядела ужасно — старая, дрожащая, с мутными глазами.  

— Ступайте к себе, миссис Ларсен. Ступайте и отдохните. Я привезла лекарства.

Кэтрин пошла по длинной оранжерее. Из Сент-Луиса прибыли первые розы с привязанными к ним табличками. Розы, апельсиновые деревья, жасмин, Фуксия и орхидеи дожидались, когда их пересадят в огромные терракотовые горшки. Здесь было жарко и влажно, хотя за окнами до сих пор лежал слепящий снег. Сейчас он, правда, был не слишком чистым, в нем появились ямы, но белая гладь была бесконечной.

Труит сидел в кресле с высокой спинкой. На коленях плед, на глазах — ее темные солнечные очки.

Она присела рядом с креслом. Труит провел рукой по ее волосам. Его глаза были закрыты.

— Привет, Эмилия, — сказал он, — Добро пожаловать домой.

— Это Кэтрин, — поправила она, — Кэтрин Лэнд. Твоя жена. Тебе что-то приснилось.

— Да, конечно, Кэтрин. Я…

— Ты дремал. — Она сунула руку в черную сумку и дала ему опиумный шарик. — Проглоти это. Проглоти и еще отдохни.

Несколько дней Кэтрин и миссис Ларсен ухаживали за ним. Спали попеременно, а то и вовсе обходились без сна. Они вместе купали Ральфа, держали в горячей воде, чтобы прошел озноб, без конца терли живот. Давали ему бренди с добавлением опиума. Труиту постепенно становилось лучше.

Вместе они сидели по ночам и наблюдали, как он ворочается.

— Ларсен отрубил себе руку, потому что… потому что я просила его прекратить, — вдруг заявила служанка.

Она впервые назвала мужа по имени.

— В каком смысле?

— Просто прекратить. Десять лет назад. Оставить меня в покое. А он не смог.

— Вы скучаете по нему.

— Он был у меня единственным. Я скучаю по нему, да.

— Вы его никогда не навещаете.

— И не буду. Я виновата.

Долгую ночь они провели в молчании. Миссис Ларсен сказала о своем муже все, что хотела. Она отвезла мужа в далекую обитель сумасшествия и смерти. Сделала это сама, с присущим ей спокойствием, потому что видела раньше подобные судьбы.

Кэтрин сняла с Труита темные очки. Его глаза, блуждающие, мечущиеся туда-сюда, по-прежнему были ярко-голубыми, под ними залегли глубокие тени. Многочисленные нарывы на его голове начали заживать. Там останутся шрамы. Ральф выглядел на десять лет старше. Казалось, он перешагнул через какую-то границу, и теперь никогда не будет ни моложе, ни здоровее. Кэтрин разбила его зрелость, приблизила к порогу старости. Его сила исчезла, амбиции утихли.

Она сняла бинты с его рук, и теперь руки спокойно лежали у него на коленях. Ральф не был ни жесток, ни добр. Просто ждал, что будет дальше. Озноб уменьшился, сон смягчился, сновидения стали не такими жестокими. По утрам он делился с Кэтрин своими снами, и она терпеливо выслушивала, хотя в них не было никакого смысла и они повторялись из ночи в ночь. Это были воспоминания о событиях, о которых он прежде не говорил. Идеи, которые он не осуществил. Одно слово — сны.

Больше Ральф не расчесывал болячки. Одежда уже не жгла огнем. Он пил бульон и травяные настойки. Кэтрин и миссис Ларсен обрабатывали ему раны. Они замечали в нем перемену. Отвели его наверх, в голубую спальню, и обедали вместе с ним. После долгих лет миссис Ларсен наконец-то согласилась разделить трапезу вместе с хозяином.

Ему захотелось устриц, и они заказали в Чикаго целую бочку. Миссис Ларсен держала моллюсков в холодном подвале, кормила кукурузной мукой и поила морской водой. Каждый вечер Труит съедал дюжину жирных устриц и выпивал бокал бренди. Долгие годы он не употреблял алкоголь и удивлялся тому, что снова начал. Удивлялся, что ему давали такую пищу. Женщины устриц не ели и бренди не употребляли.

Кэтрин не могла сообщить мужу о ребенке. Как если он настолько болен? Она надеялась, что ребенок от Ральфа. Она была уверена, что от него; ей страшно было подумать, что мужу придется воспитывать еще одного чужого малыша. Кажется, когда она вернулась домой, менструации у нее еще были. Кэтрин верила в это. Верила в то, во что желала верить. Ей хотелось думать, что спала она только с Труитом, а дней в Сент-Луисе словно и не было.

Любовью без опасений занимался с ней Ральф. Это не мог быть Антонио, тот не забывал об осторожности. Это должен быть Труит. Он сделал из нее нового человека. Ее судьба потекла в другое русло, когда она покинула Сент-Луис. Сейчас в ней зрела новая жизнь.

Она никогда не была добрым человеком. В прошлом считала людей средством для достижения цели.

Труит был другим, он изменил ее, и Кэтрин не могла вернуться назад. Она промывала его гнойники, массировала ноги, накладывала на лоб лечебную мазь, растирала кору в порошок, а потом вместе с мазью прикладывала к рукам. Она расчесывала ему волосы, и они вылезали клочьями. Кэтрин горевала, ее съедало чувство вины.

Горевала она по самой себе, по своей метущейся, понапрасну истраченной молодости. Она полулежала на плетеном шезлонге в оранжерее. В теплом влажном помещении розы начали выбрасывать листья. Кэтрин плакала по себе, по отцу и матери, по сестре, по каждому моменту своего пути, приведшему ее сюда, в этот дом. Жизнь была хрупкой, а она — достаточно твердой, чтобы держаться. Все, что с ней сейчас происходило, казалось таким уязвимым, точно свежая рана: ее воспоминания, темные верфи Балтимора, выверенное величие площади Риттенхаус, и секс, и кражи, и ложь, и ангел, спустившийся с небес. Ангел не перенес Алису в великие столицы мира, не показал их красоты. Все —  хорошее и плохое — слилось для Кэтрин в один бесконечный шрам, и шрам этот покрыл ее тело. Она и к собственной коже прикладывала лекарства.

У нее болела душа, и болезнь была неизлечима. Приходилось надеяться, что в ней еще теплились невинность и чистота, она могла еще стать лучше. Ее шрамы никогда не исчезнут. Никогда она не будет цельной, как и Труит не будет молодым. Но поверх шрамов нарастет новая кожа, они побелеют, и ребенок не заметит их.

Труит смотрел на жену по-новому. И его взгляд возвысил ее, превратил в женщину мечты. Меньшего он не заслуживал. В прошлом Кэтрин не отличилась добрыми делами, да от нее и не ждали доброты. Она не понимала разницы между счастьем и ужасом. Каждый день она чувствовала стеснение в груди и не знала, что это. Руки у нее тряслись. По утрам ее рвало, но наконец-то осталась позади та часть натянутого каната с хлопающими дверьми, враждебным меркантильным сексом и безумными ночами опиумных притонов.

Кэтрин была специалистом в области начала и конца отношений, а сейчас нашла удовольствие посредине. У нее появился шанс обрести покой.

Однажды Ральф заговорил. В его голосе больше не было хрипоты, а легкие и гортань не горели от усилия Затем он стал перемещаться и одеваться самостоятельно, мог поддерживать беседу. Он уже подумывал о возвращении на работу, о приведении в порядок дел готов был взглянуть в тревожные глаза горожан, зависевших от его здоровья. Конечно же, он изменился. Ходил как старик, каждый шаг причинял боль. Волосы его совсем поседели. Когда он подносил ко рту бокал с бренди, его движения были прерывистыми, словно кадры на фотопленке.

Как-то они сидели за обеденным столом. Ральф попросил себе говядину, картофель и пудинг. Такую пищу он ел, когда был школьником. Пока обедали, Ральф читал Кэтрин местную газету — новости о чрезвычайных происшествиях.

В дверь постучали, и он со звоном уронил вилку на тарелку. Дверь была далеко от них, и Кэтрин собиралась встать, но Ральф уже поднялся и покачнулся на нетвердых ногах.

— Нет. Пойду я.

По пути он зажигал каждую лампу. Он открыл створку большой распашной двери; на террасе в темноте стоял мужчина. Он глядел в другую сторону, на лестницу и на снег. Затем повернулся. Ральф различал очертания его фигуры, но не лицо.

Гость протянул руку.

— Я Тони Моретти, — представился он. А после паузы добавил: — Твой сын.

И хотя оба знали, что это неправда, Ральф шагнул в темноту и раскрыл объятия.