Город вошел в нее, словно музыка, словно дикая симфония. Поезд прибыл на Юнион-Стейшн, в гигантский яркий ангар, и она ступила из вагона на платформу самого большого железнодорожного вокзала в мире, чувствуя, как кожа горит огнем.

Вокруг пахло говядиной и типографской краской, пивом и железом. Кэтрин так долго была далеко от всего этого. Она явилась из дикой белой страны, и сердце ее жаждало приключений, друзей, еды и питья, разнообразных событий, которые обещал город. Люди приезжали сюда с целью пуститься во все тяжкие, делать то, на что не осмеливались дома. Курить. Заниматься сексом. Строить карьеру.

Ее должна была сопровождать миссис Ларсен, но накануне мистер Ларсен сильно обжег руку, поэтому Кэтрин отправилась в Сент-Луис одна.

При ней была банковская кредитная карта. Комната для нее была уже забронирована в новом отеле «Плантерс». Хороший номер на шестом этаже с аскетической спальней. В небольшой гостиной — мягкая мебель, обтянутая темной шерстяной тканью. На окнах — бархатные занавески с фестонами. Имелся и маленький камин. Хорошая комната. Не самая Шикарная — Труит не стал бы такую заказывать, — а просто удобная. Кэтрин представила себе великолепие номеров на верхних этажах: обои с ворсистым рисунком канделябры, большие растения в китайских горшках. Их занимали мужчины с деньгами: мясные и нефтяные бароны, пивные короли. Мужчины, смотрящие на городских женщин по-особому, мужчины, желающие совершать незаконные поступки и готовые за них платить. Кэтрин была бы не прочь переехать со своим скромным багажом в номер получше — с мраморной ванной и настоящими картинами, — но она решила играть свою роль до конца, а потому сидела у себя и ждала визита мистера Мэллоя и мистера Фиска — агентов, которых нанял Труит для розыска своего беспутного, блудного, непокорного сына.

Ей казалось, что за ней наблюдают, и Труиту придут отчеты о том, как ведет себя его жена вдали от белого безмолвия. А потому она держала себя в руках, хотя не знала наверняка, следят за ней или нет.

Банковский менеджер улыбнулся и немедленно удовлетворил ее просьбу. Поинтересовался здоровьем мистера Труита. Предложил чаю. Опасаясь лишних вопросов, Кэтрин ни разу не сняла слишком большую сумму денег. Она прогулялась по магазинам, стараясь походить на дам, которые пили чай и сплетничали в вестибюле отеля. Голоса их напоминали птичий щебет. С деньгами Труита она посетила самые большие и лучшие магазины Сент-Луиса — «Скраггс», «Вандервурт» и «Барни», — испытывая ощущение власти, неведомое прежде. Все, что там находилось, могло стать ее собственностью. Ей стоило лишь положить на один из прилавков руку с желтым бриллиантом на пальце, И перед ней вырос бы подобострастный продавец. Все, что лежало на витрине, могло перейти к ней. Все, что хоть на миг привлекало ее внимание. Но Кэтрин контролировала свои желания и интересовалась вещами исходя из своей роли.

Она купила одежду для города: простые платья, маленькие шляпки, красивые и дорогие, но скромные. Приобрела шубу из черного каракуля с воротником из норки, экстравагантную для сельской местности, но обычную и не бросающуюся в глаза в Сент-Луисе. На улице купила себе черные лайковые перчатки. Как и другие дамы, в вестибюль Кэтрин спускалась в белых хлопчатобумажных перчатках. Она наблюдала за женщинами в обеденном зале отеля и старалась наряжаться, вести себя и улыбаться так же. Все эти дамы были сдержанными и яркими.

К вечеру Кэтрин облачалась в свои платья спокойных тонов и шубу и в ранние сумерки гуляла по улицам. На широком освещенном газовыми фонарями Бродвее разглядывала арку с портретами президентов. По улицам ездили трамваи и конные экипажи, автомобилей тоже было достаточно, так что Труиту глупо было гордиться — в Сент-Луисе он был бы одним из сотен таких же, как он, богачей.

Она наведывалась на рынки, которые даже зимой были наполнены яркими овощами. Продавцы в перчатках без пальцев, с головами, замотанными шарфами, громко расхваливали свой товар. Им помогали несчастные дети, одетые посреди зимы в вещи из хлопка. Заметен был немецкий и итальянский акценты. Кэтрин не испытывала никакого сочувствия к этому миру обездоленных.

В сельской местности царило безумие. Никто не удивлялся пожарам, убийствам, изнасилованиям, немыслимой жестокости, которую творили люди по отношению к своим знакомым. В этом, по крайней мере было нечто личное. В городе же крутились бессердечные анонимные современные механизмы — колеса и шестеренки, холодное железо, изготовленное на чугунолитейной фабрике Труита. Город отличали ужасающая бедность и бессердечие. Кэтрин раздавала детям мелочь, избегая смотреть на их матерей.

Она походила по павильонам, мимо огромных статуй, оставшихся после Всемирной выставки 1904 года. Заглянула в музей, выставочный зал Японии, наполненный сотнями мелких и тонких предметов, сделанных с невероятным мастерством. Тяжелые богатые кимоно напоминали искусно вышитые пеньюары.

В театре «Одеон» она слушала симфонию. В ложе сидела одна, не привлекая внимания. Композиторов Кэтрин не знала, просто ей нравился гармоничный величавый шум. Нравилось смотреть сверху на толпу. Она не надела украшений, не взяла в руки веер. Не сделала ничего, чтобы ее заметили.

Вечером она гуляла по улицам. Двери пивных распахивались, оттуда доносилась музыка — веселые вальсы и польки, исполняемые на старых расстроенных фортепьяно. Входили и выходили смеющиеся мужчины и женщины. Ни разу она не присоединилась к ним. Не купила себе вызывающих и вульгарных платьев, не пользовалась духами. Не влилась в толпу смеющихся женщин. Она жалела свои маленькие украшения, которые могла бы надеть на шею, на запястья, в уши. Представляла себе вкус пива и понимала, что не скучает по нему. Кэтрин думала о сигаретах, но и они потеряли прежний магнетизм. Воображала себя сидящей с закрытыми глазами и слушающей игру оборванного негритянского пианиста, поющего низким голосом непристойную песню. Кэтрин проходила по холодным улицам незамеченной, как любая другая обеспеченная замужняя женщина, и это ей нравилось.

В обеденном зале отеля она с достоинством переносила унижение одиночества, читала Джейн Остин и ждала, когда ее обслужат. Еда была отличной, не такой хорошей, как у миссис Ларсен, зато дорогой и сытной, так что после трапезы Кэтрин впадала в дремоту. Она поглощала устриц, говядину, овощи, крупную бледную рыбу, только что выловленную и привезенную из Чикаго или даже Нью-Йорка. Ела блюда, французских названий которых не понимала и не могла произнести. Официант терпеливо объяснял ей, каков тот или иной рецепт.

По утрам она долгими часами готовилась к предстоявшему дню: решала, в какое из купленных платьев облачиться, укладывала волосы так, чтобы получилось не слишком строго и не вызывающе. Чувствовала себя, словно актриса перед спектаклем, ни одна деталь которого не ускользала от ее внимания. Она привыкла следить за всем, ей нужно было понимать, что происходит вокруг, и она точно копировала манеры постояльцев отеля. Снимала каждый волосок со своей щетки. С горничными, приходившими в номер для уборки, общалась тихим, любезным голосом. Ее комнаты выглядели новыми, словно до нее там никто не селился.

И она вспоминала о Труите, о его простоте и доверии. А также, как ни странно, о его теле и о ночах, которые они проводили. Его тело было немолодым, но от него хорошо пахло, кожа была гладкой и почему-то знакомой. Он никогда не причинял ей боль. Кэтрин сложно было сказать, действительно ли их ночи — наслаждение для нее, она не была уверена, что вообще знакома с наслаждением, но ощущала, что для Труита является чем-то вроде избавления от напряжения, чем- то вроде окна, которое слишком долго было закрыто, возвращением домой. И Кэтрин, как всегда, когда дарила удовольствие, была этому рада. Она знала цену утешения в этом мире. Знала, что это — редкость.

Труит был лишь воротами, выходом на дорогу, о которой она мечтала, но Кэтрин нравилось, что ее муж не толстый, не неприятный, не жестокий, не тиран и не невежда (эти черты присутствовали почти у каждого ее знакомого мужчины).

Она не знала, что чувствует к нему и что ей делать дальше. Она его жена, законная жена. А он богат так, как она и не представляла. Конец истории был известен: Ральфа там не будет. Но как ей самой туда попасть, как добраться до конца, сделаться богатой и получить впечатляющую награду? Иногда она забывала, что работает по плану. Правила плана стали уже не так ясны.

Кэтрин казалось, что она и в самом деле ведет простую жизнь, как другие люди: словно в тумане движется от одного события к другому, не задавая вопросов и принимая вещи такими, какие они есть. Она удивлялась, что все ей так легко далось. Дивилась тому, что для нее это стало облегчением.

Дни она проводила в публичной библиотеке. В высокие окна струился прозрачный зимний свет. За длинными столами располагались мужчины и женщины, леди и джентльмены, последние, в большинстве своем, молодые и красивые, с блестящими волосами и румяными щеками. Они листали романы и словари, газеты и серьезные книги, изучали биографии, всматривались в карты. Кэтрин нравились эти люди. Она сидела между ними, как одна из них, и чужая, как и они — чужие друг другу. И она была счастлива.

Читала о растениях. Читала Эдит Уортон — о зелени, об итальянских виллах и садах. «Многому можно научиться в старинных итальянских садах, и первый урок такой: если они созданы благодаря настоящему вдохновению, их нужно скопировать, но не буквально, а перенять их дух». Читала о поющих фонтанах Гамберайи, о вилле Петрайя с ее огромной лоджией, о длинных лужайках особняков Манси и Тати, об улицах Флоренции и Лукки. Читала о садовой скульптуре, гротесковой и мифической.

Кэтрин представила себе тайный сад, лимонную оранжерею. В ее воображении лимоны вырастали, по вечерам от них исходил аромат, а днем деревья поражали цветом и блестящей листвой. Она читала о чемерице, начинавшей цвести в конце зимы, о наперстянке, дельфиниуме и славных бурбонских розах. Читала о гелиотропе, амаранте и лилиях. О хостах, буйно росших в тени, о японском папоротнике с серебряной пестротой на серо-зеленых листьях. Кэтрин зачарованно повторяла названия и мысленно заносила их в каталог: календула, колеус, кореопсис.

Она штудировала книги и брошюры о том, как нужно готовить почву, как следует ее удобрять навозом и мульчировать. Землю нужно трижды перекопать, пока она не станет как песок. Этот процесс был не таким поэтическим, как описание цветов, однако волновал ее еще больше. Ей нравились подробности, технология.

Черные лайковые перчатки и сумочку она укладывала рядом с собой на длинный дубовый стол. От света медных настольных ламп книжные страницы становились яркими. Кэтрин чувствовала себя замужней дамой, интересующейся садоводством.

Библиотекари приносили ей огромные фолианты с иллюстрациями; гравюры, раскрашенные вручную, изображали растения. Кэтрин запоминала все, что видела: тычинки, пестик, лепесток и лист. Она стояла у начала идеи, которая не казалась такой уж простой: восстановить тайный сад и наблюдать за его развитием, сделать его своим. Закрытый от всех мир, место, в котором будет безопасно. «Giardino segreto», — проговаривала она про себя снова и снова. Кэтрин любила тайны.

Мозг ее полыхал огнем. Возвращаясь в отель поздно вечером, она ложилась в узкую кровать на свежие белые простыни и рисовала в голове сад. Ясно видела, как он поднимается. Она не просто представляла его, а словно создавала своими руками. Сад стал ее первой любовью.

Первым, что она полюбила в своей жизни, с того дня с радугой, когда ехала в экипаже с матерью и молодыми кадетами. Перед Кэтрин предстал горшок с золотом, который ей давно пообещали. Теперь она завладеет им, что бы ни случилось. Она почти забыла о мистере Мэллое и мистере Фиске.

А они пришли. Однажды днем, когда Кэтрин случайно осталась в номере, робкий портье принес визитную карточку. Мистер Мэллой и мистер Фиск уселись ее маленькой гостиной, держа в руках коричневые шляпы. Гости были почти одного роста и сложения, их можно было принять за братьев. У мистера Фиска было румяное лицо, а у мистера Мэллоя — очень бледное, но у обоих имелись одинаковые неподвижные голубые глаза, и оба были одеты в коричневые костюмы одинакового покроя.

Кэтрин предложила кофе или чай. Агенты отказались, и она едва не предложила им пиво. Они вполне могли любить пиво — в Сент-Луисе все его пили, — но Кэтрин чувствовала, что выйдет из своей роли, и они, возможно, сообщат об этом Труиту.

Агенты открыли одинаковые маленькие записные книжки и начали излагать подробности. Молодой человек называл себя Тони Моретти. До смешного раскрываемый псевдоним. Это была, конечно же, фамилия его настоящего отца. Официальное, законное имя звучало как Антонио Труит. Но Ральф, скорее всего, не являлся его отцом. Антонио уверял всех, что его отец был знаменитым итальянским пианистом. У молодого человека были черные волосы. Смуглая кожа. Рост — выше шести футов. Агенты сообщили размер его обуви. Кэтрин выяснила, какие рубашки он предпочитает, какую музыку слушает. Его неразборчивость в отношении женщин страшно смущала агентов. Антонио пил. Курил опиум. Тратил те небольшие деньги, которые зарабатывал. Агенты ничего не упустили.

Он выступал в клубе, который посещали женщины с сомнительной репутацией, дамы полусвета, игроки. В его репертуаре была легкая классическая и популярная музыка, он исполнял модные сентиментальные песни, в том числе по-итальянски — язык, которого он судя по всему, не знал. Агенты утверждали, что пел он неважно. То есть не Карузо.

Антонио много путешествовал. Ездил по стране от Сан-Франциско до Нью-Йорка. Иногда представлялся другим именем. Играл на фортепьяно, проводил ночи в публичных домах, в опиумных притонах. В каждом городе показывал себя не с лучшей стороны, окружающие пытались от него избавиться, и Тони Моретти отправлялся дальше.

Потому-то его и трудно было отыскать. Несколько раз агенты находили не того человека. Не однажды обнаруживали, что мистер Моретти недавно покинул комнату, и оставалась только тень, которая его напоминала.

— Сколько времени вы его искали? Преследовали его из города в город?

— Только два месяца и только в Сент-Луисе. Если говорить о нас с мистером Фиском. Остальные агенты работали в других городах.

Они имели в виду таких же анонимных сотрудников, как и сами. Парень, которого они нашли, мог быть, а мог и не быть тем самым, кого разыскивали другие агенты в Сан-Франциско, Нью-Йорке или Остине. Вся информация поступала Ральфу.

— Человек он неважный, миссис Труит. — Мистер Фиск держал в руке открытый блокнот и словно читал текст, не желая пропустить ни слова— Он и не добрый, и не талантливый. Ленив, распущен. Нарушает закон.

— Возможно, ваши стандарты слишком высоки. Современные люди, я уверена…

— Боюсь, в этом случае вы ошибаетесь, — прервал Мэллой, сохраняющий предельную собранность — Он бесполезен, словно марионетка. Экзотическая игрушка.

Кэтрин старалась не показывать своего удивления при перечислении грехов распутного беглеца.

— Он сын моего мужа.

— Если это действительно он, миссис Труит. Что вряд ли.

Она и сама была не вполне настоящей, но старалась придать своему лицу выражение надменности. Мистер Фиск снова уткнулся в свою записную книжку.

Мистер Мэллой выдержал длинную паузу и продолжил:

— Часто людям, миссис Труит, приходится напряженно трудиться. Человек изнуряет себя, добиваясь того, что кажется ему жизненно необходимым. — Агент осторожно подбирал выражения. — Надеется на удачу. Бывает, получается, что результат не стоит затраченных усилий.

— Мистер Мэллой, у нас нет выбора. Это воля моего мужа. Этот молодой человек — сын моего мужа? Да или нет?

Мистер Фиск расставил все точки над «i»:

— Да. Тони Моретти — сын бывшей жены Ральфа Труита. Мы нашли его, миссис Труит.

— Тогда мне надо его увидеть.

— И вы увидите. Мы пойдем к нему.

— Хочу увидеть его прежде, чем он меня. Хочу посмотреть на него со стороны — в помещении, на улице. Хочу сравнить сына с отцом.

— Клуб — место, где он выступает, — вряд ли годится.

Кэтрин об этом не подумала.

— Вы правы, — согласилась она.

— Можно в ресторане. Его посещают приличные люди. Вам не будет стыдно. Вы будете чувствовать себя спокойно. Он бывает там по вечерам, до работы, если так можно назвать его занятие. Ест устрицы и пьет шампанское. По-моему, это вся еда, которую он употребляет.

— Тогда мы направимся туда.

Мистер Мэллой и мистер Фиск мялись, словно собирались еще что-то сказать. В комнате не было ни пылинки. Это была хорошая комната — не лучшая, но хорошая. Комната, в которой она могла выпить кофе или чай, одеться к ужину или в театр, могла держать канарейку, если б жила здесь. Но она здесь не жила, и птичка у нее не пела.

Мистер Фиск и мистер Мэллой ждали.

— Мы пойдем туда завтра вечером.