Искусство
VII. Искусство, открывающее глаза
Место: Прованс
Гид: Винсент Ван Гог
1
Как-то раз летом друзья пригласили меня отдохнуть несколько дней в гостевом домике в прованской глубинке. Я прекрасно знал, что слово Прованс наполнено для многих людей особым смыслом и вызывает в их сознании множество ассоциаций. Лично для меня в то время оно значило не больше, чем любое другое географическое название. Более того, я испытывал к Провансу нечто вроде предубеждения: мне казалось, что это место — «не мое», что оно никогда не станет мне близким, а я всегда буду там чужим. Разумеется, я осознавал, что многие чувствительные натуры находят Прованс восхитительно красивым и этот ярлык прикрепился к той местности уже навечно. «Ах, Прованс!» — с придыханием произносят те, для кого эта историческая область Франции стоит в одном ряду с классической оперой или, например, дельфийским фаянсом.
Я прилетел в Марсель и взял напрокат прямо в аэропорту маленький «Рено», на котором и поехал туда, где меня ждали друзья, — на ферму, расположенную у подножья Альпилльских холмов между Арлем и Сен-Реми. На выезде из Марселя я заблудился и в какой-то момент неожиданно оказался у ворот огромного нефтеперерабатывающего комплекса в Фос-сюр-Мер. Частокол ректификационных колонн, паутина трубопроводов с охлаждающей жидкостью и продуктами перегонки — все это заставило меня на некоторое время забыть о цели путешествия и призадуматься над сложностью процесса изготовления жидкости, которую мы привычно заливаем в баки автомобилей, не слишком задумываясь над тем, откуда она берется.
Наконец я выбрался на шоссе № 568, которое шло на север через бескрайние, засеянные пшеницей поля равнины Ла-Кро. Добравшись до городка Сан-Мартин-де-Кро, от которого до точки моего назначения оставалось всего несколько миль, я понял, что никуда не опаздываю, и позволил себе ненадолго свернуть с шоссе на узкую проселочную дорогу. Остановившись на въезде в оливковую рощу, я заглушил мотор и прислушался: меня окружала почти полная тишина, нарушавшаяся, пожалуй, лишь стрекотанием цикад в придорожной траве. За рощей виднелись поля, отделенные друг от друга ровными рядами кипарисов, над верхушками которых виднелись вдали силуэты Альпилл. На ярко-голубом небе не было ни облачка.
Я стал внимательно изучать окружавшее меня пространство. Никакой особой цели я при этом не преследовал: мне требовалось увидеть каких-нибудь диких животных, я не подыскивал подходящий домик для дачи на лето, я не ждал, что созерцание пейзажей вызовет у меня бурю эмоций и уж тем более воспоминаний. Причины, побудившие меня впиться взглядом в ландшафт, были до примитивности гедонистичны: я искал ту красоту, которой славятся прованские пейзажи. «Ну давайте — дерзайте, порадуйте меня, заставьте меня расчувствоваться», — с вызовом и даже дерзко взывал я к прованскому небу, кипарисам и оливам. Местность вокруг меня была открытой, и взгляду было где разгуляться. В какой-то мере я, несомненно, отдыхал от преследовавшей меня с самого утра необходимости что-то искать и высматривать — то стойку нужной автомобильно-прокатной компании, то дорожные указатели с информацией о необходимых точках на маршруте… Теперь же мой взгляд бесцельно скользил от одной точки к другой, и если бы движения в моих глазах проецировались на окружающем пространстве каким-то видимым, оставляющим след лучом, то вскоре горизонт и большая часть небосвода покрылись бы беспорядочно пересекающимися, нервно-изломанными линиями.
Не буду утверждать, что пейзаж был некрасив или противен моему взору. Тем не менее даже после достаточно тщательного визуального обследования я так и не смог обнаружить в нем то особое очарование, которое так часто ему приписывают. Оливы показались мне какими-то мелкими и словно придавленными — скорее кусты, а не деревья. Что же касается пшеницы, то золотистые поля напомнили мне плоские, как стол, унылые просторы Юго-Восточной Англии, где я когда-то ходил в школу и где мне никогда не было хорошо. В общем, мне не хватило ни настойчивости, ни желания оценить по достоинству живописные амбары, известняковые склоны холмов или хотя бы алые точки маков, разбросанные вдоль опушки небольшой кипарисовой рощи.
Я сел в тесную, раскаленную под солнцем машину и в не самом веселом настроении продолжил свой путь. Подъехав к дому, где меня ждали, я, естественно, поздоровался с хозяевами и первым делом сообщил им, что они живут в самом красивом, в самом замечательном месте на свете, просто в земном раю.
Человеку свойственно легко и спонтанно воспринимать те или иные места как красивые. Точно так же мы с готовностью признаем, что снег белый, а сахар сладкий. В общем-то трудно даже представить, что бывают ситуации, когда нужно сделать над собой усилие, чтобы расширить собственные представления о географии прекрасного. Мы слишком доверяем поколениям путешественников, которые веками и десятилетиями твердили нам о красоте тех или иных уголков земли. Порой складывается ощущение, что этот телеграф, посылающий нам сообщения из глубин времен и от незнакомых людей, просто-напросто забивает нашу способность самостоятельно оценивать те или иные пейзажи или изменять критерии, а следовательно, и границы того, что мы считаем приятным, красивым или же — как, например, привычку есть в жару мороженое — чем-то естественным.
Тем не менее человек волен самостоятельно выстраивать свою систему эстетических вкусов, в определенной мере независимую от навязываемых ему аналогий. Главное при этом — не упустить, не прозевать то место, которое в силу внешней неэффектности может остаться нами незамеченным, или не поддаться воздействию тех или иных неприятных ассоциаций, которые могут раз и навсегда настроить нас против какой-то местности, какого-то конкретного пейзажа или территории. Можно попытаться заинтересовать себя привычным вроде бы пейзажем, вспомнив что-то новое и неожиданное, так или иначе с ним связанное. Низкорослые, приземистые оливковые деревья могут показаться прекрасными и очаровательными, если обратить внимание на совершенно потрясающий серебристый цвет их листьев, шуршащих на ветру, или на непостижимо запутанный, но при этом невероятно изящный и гармоничный узор, создаваемый их узловатыми ветвями. Можно попытаться переломить предубеждение против пшеничных полей, вспомнив, как много значит в истории человечества этот в общем-то слабый и не выживающий в дикой природе злак. Можно по-новому взглянуть и на жаркое безоблачное небо Прованса, если вспомнить, как некоторые наблюдатели приписывали ему совершенно особый оттенок и просто невероятное свойство подкрашивать тени, отбрасываемые предметами на землю, в легкий голубоватый цвет.
Пожалуй, наиболее эффективным инструментом, который помогает нам обогатить, сделать более объемным восприятие окружающей действительности, является изобразительное искусство. Картины и рисунки словно направляют наше внимание, заостряют его на тех или иных деталях и как будто подсказывают: «Присмотрись повнимательнее к прованскому небу, пересмотри свое отношение к пшеничным полям, будь справедлив к оливам». Из множества и множества мельчайших деталей подлинные произведения искусства выбирают те, что пробуждают в зрителе чувство прекрасного и будят в его душе интерес к изображенному объекту. Искусство выносит на передний план те значимые фрагменты реальности, которые обычно просто тонут в потоке информации. Более того, искусство способно скомпоновать фрагменты и детали таким образом, чтобы мы, ознакомившись с этой системой, захотели найти ее отражение в реальности. Под воздействием искусства мы с готовностью признаем особую роль этих деталей и акцентов в нашем восприятии мира. Таким образом, восприятие изобразительного искусства становится чем-то похожим на изучение иностранного языка: порой человек многократно слышит незнакомое ему слово и даже запоминает его, начинает наугад использовать, но по-настоящему запоминает и определяет его в потоке речи, лишь когда узнает его точное значение в родном языке.
И до тех пор, пока мы готовы ездить по всему миру в поисках прекрасного, произведения изобразительного искусства будут в той или иной степени определять выбор маршрута и точки назначения.
2
Винсент Ван Гог приехал в Прованс в конце февраля 1888 года. Ему было 35 лет, и живописью он к тому времени занимался лет восемь, не больше. До этого он честно и безуспешно пытался стать сначала учителем, а затем священником. Два года, предшествовавших переезду, Винсент прожил в Париже со своим братом по имени Тео. Тео занимался перепродажей произведений искусства и организацией выставок. На протяжении нескольких лет он практически содержал брата. Сам Винсент не слишком хорошо владел традиционной техникой живописи, но ему удалось подружиться с Полем Гогеном и Анри де Тулуз-Лотреком, что, в свою очередь, позволило ему выставить свои работы рядом с холстами этих признанных мастеров живописи. Состоялась выставка в кафе Тамбурин на бульваре Клиши.
«Я как сейчас помню радостное возбуждение, охватившее меня накануне того зимнего переезда из Парижа в Арль», — вспоминал Ван Гог позднее о шестнадцатичасовой поездке на поезде из столицы Франции в Прованс. Приехав в Арль — самый богатый город в провинции, крупнейший центр торговли оливковым маслом и производства и разработки различного железнодорожного оборудования, — Ван Гог перетащил свои чемоданы по снегу (в тот день в Арле выпало просто невероятное для тех мест количество снега — около десяти дюймов) в небольшую гостиницу «Каррель», расположенную неподалеку от северного сектора старинной городской стены. Ни прохладная погода, ни крохотная комната в отеле — ничто не могло омрачить настроение Ван Гога, испортить впечатление от переезда. В письме сестре он уверенно заявлял: «Я просто уверен, что жизнь здесь хотя бы приятнее и комфортнее, чем во многих других местах».
В Арле Ван Гог прожил до мая 1889 года. За эти пятнадцать месяцев он создал примерно двести картин, сто рисунков и около двухсот писем — со временем этот период станет принято называть самым продуктивным и плодотворным в творческой жизни художника. На первых холстах, относящихся к нему, мы видим Арль в снегу, бледное прозрачное зимнее небо, розоватую подмороженную землю. Через месяц после приезда Ван Гога в Прованс пришла весна. Он написал четырнадцать пейзажей с цветущими деревьями, выбирая живописные места в окрестностях Арля. В начале мая был написан подъемный мост Лаглуа, перекинутый через канал, соединяющий Арль и Бук, а в конце месяца Ван Гог запечатлел несколько панорам равнины Ла-Кро с холмами Альпилл на заднем плане и руины аббатства Монмажур. Остались в творческом наследии Ван Гога и картины, написанные с противоположной точки, — виды Арля с полуразрушенных стен старинного аббатства, куда Ван Гог забирался с мольбертом и красками. К середине июня его внимание переключилось на новую тему — сбор урожая. За каких-то полмесяца художник успел запечатлеть сельскохозяйственные работы на десятке холстов. Работал Ван Гог невероятно быстро. Сам он описывал свой настрой в то время такими словами: «Быстрее, быстрее, быстрее — как крестьянин, который молча работает, обливаясь потом на солнцепеке, не обращая внимания ни на что, кроме самой работы и урожая. Я работаю целыми днями, даже в самую жару, под палящим солнцем, и мне это нравится, я чувствую себя как греющаяся под полуденным солнцем цикада. Господи, как жаль, что я приехал в эти края не когда мне было лет двадцать пять, а сейчас, когда я уже на десять лет старше!»
Значительно позднее, объясняя брату, зачем нужно было переезжать из Парижа в Арль, Винсент Ван Гог привел два довода: во-первых, ему хотелось «написать юг», и, во-вторых, он хотел через собственное творчество помочь другим людям «увидеть» его. Несмотря на то, что он вовсе не был уверен, что ему лично удастся — через свой талант и мастерство — добиться этой цели, в теоретической осуществимости проекта Ван Гог никогда не сомневался. Он был твердо убежден, что художникам дан дар так запечатлевать те или иные уголки мира, что впоследствии у других людей открываются глаза, и они порой видят знакомые места совершенно иначе.
У Ван Гога имелись веские основания верить, что искусство способно давать человеку возможность по-новому увидеть мир. Воздействие тех или иных произведений как изобразительного искусства, так и литературы он не раз и не два испытывал на себе как зритель и читатель. Переехав из родной Голландии во Францию, Ван Гог много читал. Среди его любимых писателей были Бальзак, Флобер, Золя и Мопассан. Их книгам художник был благодарен за то, что они открыли ему глаза на французское общество, на динамику его развития, на происходившие в нем процессы и на его психологические особенности. «Мадам Бовари» рассказала о жизни провинциального среднего класса, а «Отец Горио» поведал о парижских студентах — бедных, но гордых и полных амбиций. Людей, подобных тем, что были описаны великими писателями, Ван Гог в изобилии встречал здесь, во Франции.
Мировая живопись также во многом помогла ему по-настоящему прозреть. Ван Гог не раз отдавал дань уважения тем великим художникам, картины которых дали ему возможность полнее или по-новому увидеть те или иные цвета и оттенки. Так, например, Веласкес словно вручил ему географическую карту, по которой можно было безбоязненно пускаться в путешествие по бескрайнему миру различных оттенков серого. На некоторых холстах Веласкеса изображены интерьеры небогатых испанских домов с мрачно оштукатуренными кирпичными стенами. Даже в полдень, когда, спасаясь от жары, люди закрывают ставни на окнах, преобладающим цветом в таких комнатах оставался могильно-серый. Лишь там, где ставни были неплотно прикрыты или где в них отсутствовали одна-две планки, царство серого вспарывалось сверкающими золотистыми лучами. Естественно, не Веласкес придумал подобный контрастный эффект. Многие художники пользовались таким приемом задолго до него, но очень немногим хватило мастерства и таланта на то, чтобы нагрузить этот контраст особым смыслом и превратить один из множества профессиональных приемов в средство передачи художественно значимой информации. По крайней мере, для Ван Гога Веласкес стал первооткрывателем нового континента, целого нового мира — мира света. И этот мир великий последователь с готовностью и почтением называл именем своего великого учителя.
В Арле Ван Гог обычно обедал в типичных местных ресторанчиках с темными стенами и закрытыми в жаркие дни ставнями. Как-то раз прямо за обедом он стал писать брату, рассказывая ему о том, что заметил в его интерьере нечто подчеркнуто веласкесовское: «Ресторан, в котором я сегодня обедаю, — странное и необычное место. Здесь все серое… Серое — по-веласкесовски. Примерно так же, как в интерьере его „Прядущих женщин“. Атмосфера, цвета — все точь-в-точь как на той картине, даже луч, пробивающийся сквозь неплотно прикрытые ставни — и тот на своем месте… Через кухонную дверь я вижу старуху-хозяйку и низкорослого толстого официанта. Они оба одеты в серое, белое и черное… Нет, это просто оживший Веласкес».
С точки зрения Ван Гога, каждый великий художник дает возможность зрителю увидеть какой-то особый уголок мира более отчетливо и выпукло. Если Веласкес был его проводником в мир суровых, почти серых лиц старых поваров, то Моне показал палитру закатов, Рембрандт продемонстрировал, что такое утренний свет, а Вермеер ввел его в общество девушек-подростков из Арля («идеальный вермееровский персонаж», — объяснял Винсент брату, заметив неподалеку от городской арены «отличный экземпляр», относящийся к последней категории). Небо над Роной после летнего ливня напоминало ему о Хокусае, пшеница — о Милле, а молодые женщины в Сент-Мари-де-ла-Мер — о Чимабуэ и Джотто.
3
К счастью для нас, несмотря на уважение, испытываемое к предшественникам, Ван Гог вовсе не считал, что им удалось исчерпывающе запечатлеть все то, что ему довелось увидеть на юге Франции. Очень многое, с его точки зрения, вообще ускользнуло от их внимания и нуждалось в срочном отображении на холсте. «Господи, сколько же я видел картин, авторы которых абсолютно несправедливы к тому, что берутся изображать кистью и красками, — говорил он. — В общем, мне еще есть над чем поработать и где развернуться».
Так, например, судя по всему, никто до Ван Гога не обратил внимания и не запечатлел на холсте совершенно особое очарование, непохожесть на других внешнего облика жительниц Арля — средних лет и относящихся к среднему же классу: «Есть здесь женщины, подобные тем, что я видел на картинах Фрагонара или же у Ренуара. Но есть и другие — те, с которыми я не могу связать ни одно из имен моих предшественников-живописцев(курсив мой. — А. Б.)». Крестьяне, работавшие на полях вокруг Арля, тоже, судя по всему, оставались не замеченными другими художниками: «Милле разбудил наше восприятие и научил видеть сельского жителя на фоне окрестного ландшафта, но, судя по всему, до сих пор никому не приходило в голову запечатлеть для нас на холсте настоящего француза-южанина». «Вот мы, современные художники, умеем ли мы рисовать обычного крестьянина? Уверен, что нет. Едва ли кто-то из нас знает, с какой стороны к нему подойти, как за него взяться».
Прованс, в который Ван Гог попал в 1888 году, к тому времени служил объектом внимания художников вот уже более ста лет. Наиболее известными прованскими живописцами считаются Фрагонар (1732–1806), Константин (1756–1844), Бидо (1758–1846), Гране (1775–1849) и Эгье (1814–1865). Все они были реалистами, тяготевшими к классицизму. В их эпоху в общем-то никто не подвергал сомнению представление, что главной задачей художника является как можно более точное отражение на холсте образов реального мира. Художники уходили в прованские холмы и поля и писали вполне узнаваемые изображения кипарисов, других деревьев, травы, пшеничных полей, облаков и коров.
Тем не менее Ван Гог настаивал на том, что большинство из его «географических» предшественников не были справедливы к объектам, вдохновлявшим их творчество. На самом деле, утверждал он, никто из них не создал по-настоящему реалистичного образа Прованса. В общем-то мы имеем право называть реалистичной любую картину, которая должным образом передает зрителю информацию об основных элементах окружающего мира. Тем не менее мир слишком сложен и многообразен, и две абсолютно реалистичные картины, изображающие одно и то же место с одной и той же точки, могут очень отличаться друг от друга вследствие различия в темпераменте написавших их художников и разницы между их индивидуальными стилями. Два художника-реалиста могут сесть на опушке одной и той же оливковой рощи и сделать совершенно непохожие один на другой наброски пейзажа. Любая реалистичная картина отражает сделанный художником выбор между тем, что из окружающего мира он считает важным, и чему — сознательно или бессознательно — не уделяет внимания. При этом ни одно произведение искусства не способно создать полную копию изображаемого объекта, отразить его во всем разнообразии. Это неразрешимое противоречие, характеризующее реалистичное искусство, отметил даже Ницше в своем не слишком складном и изящном стихотворении, названном «Художник-реалист»:
По замыслу Природы — что за ложь!
Художник живо переврет Природу.
И холст, охваченный волшебной дрожью,
для многих — лишь фантазия урода,
оспорившего Тайну Божью.
Если же тот или иной художник, в свою очередь, нравится нам, зрителям, то это происходит потому, что ему удается выбрать в реальности именно те черты и детали, которые мы сами считаем наиболее важными в данной жанровой сцене, в пейзаже или портрете. Иногда художнику удается подобрать столь точный и характерный перечень этик особенностей, что, приезжая в места, что были изображены на его холстах, мы уже не можем воспринимать окружающие пейзажи, не проводя мысленно параллель между реальным ландшафтом и его образом на хорошо знакомых нам полотнах.
В иной ситуации, когда человек, например, жалуется, что на портрете он «сам на себя не похож», он вовсе не обвиняет художника во лжи. Недовольство «непохожестью» основывается на том, что художник сделал иной выбор — не тот, который сделал бы изображенный на картине человек, доведись ему описывать самого себя, рассказывать о самом важном в собственной внешности и характере. Таким образом, мы можем дать неудачному произведению искусства следующее определение: это своего рода последовательность ошибочно выбранных черт и деталей, неверный выбор между тем, что следует отобразить в произведении, и тем, о чем следует умолчать, оставить без внимания.
Именно умения выделить в окружающем ландшафте самое главное как раз и не хватало, с точки зрения Ван Гога, его предшественникам, писавшим пейзажи Южной Франции.
4
В гостевой спальне дома, где мы остановились, лежала толстая книга, естественно, посвященная Ван Гогу. С дороги мне никак не удавалось заснуть, и я, сидя в кресле, прочитал из нее несколько глав. В итоге я так и задремал — прямо в кресле — с книгой на коленях, когда первые лучи восходящего солнца уже упали на дальний уголок оконной рамы.
Проснулся я поздно и обнаружил, что друзья уехали в Сен-Реми, оставив мне записку с сообщением, что вернутся к обеду. Завтрак мне накрыли на террасе за металлическим садовым столом. Почему-то чувствуя себя виноватым, я быстро и почти не жуя съел один за другим три шоколадных круассана, опасливо поглядывая при этом на домработницу, которая, как мне казалось, вполне могла нелестно отозваться о моем обжорстве в беседе с хозяевами дома.
День был ясным, дул мистраль — прохладный северный ветер, по примыкавшему к усадьбе пшеничному полю пробегали золотистые волны. На том же месте я уже сидел накануне вечером, но два больших кипариса, росшие в дальнем углу сада, привлекли мое внимание только сейчас. Судя по всему, это маленькое открытие я сделал под воздействием пролистанной перед сном книги: в одной из прочитанных глав как раз рассказывалось об отношении Ван Гога к этим деревьям. В 1888 и 1889 годах художник сделал целую серию набросков и рисунков, изображающих кипарисы. «Они просто не выходят у меня из головы, — писал он брату, — странно, что до сих пор никому не пришло в голову рисовать их такими, какими я их вижу. Кипарисы прекрасны и гармоничны, как египетские обелиски, а их цвет совершенно не похож ни на один из свойственных другим деревьям и растениям оттенок зеленого. Зелень кипарисов — почти черная, это черный всплеск, черный мазок на залитом солнцем пейзаже. Впрочем, передать эту черноту на холсте, пожалуй, труднее, чем любой другой цвет, и я потратил немало сил на то, чтобы изобразить на своих полотнах именно то, что я вижу».
Что же заметил Ван Гог в кипарисах такого, что осталось не замеченным, не оцененным другими художниками? В первую очередь следует рассказать, как эти деревья ведут себя на ветру. Я прогулялся по саду и, подойдя к кипарисам вплотную, присмотрелся к ним повнимательнее, сравнивая реальные деревья с изображенными на картинах Ван Гога (я имею в виду «Кипарисы» и «Пшеничное поле и кипарисы» — обе написаны в 1889 году). Оказалось, что под порывами мистраля они действительно ведут себя не так, как другие растения.
Особенность движения кипарисов на ветру обусловлена их «архитектурой». В отличие, например, от ветвей сосны, мягко расходящихся от ствола в стороны и вниз, густая крона ажурных листовидных побегов кипариса устремлена ввысь. Непосредственно ствол достаточно короток — верхнюю треть высоты кипариса составляет плотная крона, внутри которой ствола уже нет. И если в сильный ветер у дуба колышутся лишь ветви, а сам ствол остается непоколебим, как скала, то кипарис будет легко сгибаться под мощным напором воздуха. А из-за того, что его ветви растут со всех сторон по окружности ствола и на разной высоте, возникает впечатление, что кипарис гнется одновременно в разные стороны. На расстоянии эта несинхронизированность движений кипарисовых веток приводит к возникновению эффекта ветра, дующего попеременно с разных направлений. Коническая форма кроны (кипарисы редко достигают больше метра в диаметре) делает это дерево похожим на язычок пламени, тревожно дрожащий под порывами ветра. Все это Ван Гог не только заметил сам, но и сумел показать другим.
Винсент Ван Гог. Кипарисы 1889 г.
Через несколько лет после того, как Ван Гог уехал из Прованса, Оскар Уайльд произнес свою знаменитую фразу о том, что в Лондоне не было туманов до тех пор, пока Уистлер не изобразил смог на своих картинах. Точно так же можно с уверенностью говорить, что в Провансе было гораздо меньше кипарисов до тех пор, пока Ван Гог не перенес их на свои холсты.
Оливковые деревья тоже, судя по всему, не были столь заметны и тем более знамениты до тех пор, пока Ван Гог не обратил на них внимание. Я и сам накануне не слишком уважительно отнесся к этому приземистому, похожему скорее на куст, чем на дерево, растению, но, внимательно ознакомившись с репродукциями «Оливковых деревьев с желтым небом и солнцем» и «Оливковой рощей и оранжевым небом» (1889), был вынужден признать, что мне действительно не хватило ни чутья, ни внимательности для того, чтобы оценить красоту и значимость неотъемлемой составляющей прованского пейзажа. Только теперь я заметил причудливые изгибы, даже изломы ветвей и корней оливковых деревьев, многие из которых напоминали вонзившиеся в землю трезубцы. Помимо могучих корней, немалая сила, похоже, скрывалась и в узловатых ветвях — они теперь напоминали мне согнутые руки, приготовившиеся нанести мощный удар. Цвет листьев у олив тоже необычный: кроны большинства деревьев наводят наблюдателя на мысль о мягкой зеленой каше или о нежном салате, почему-то развешанном на решетке голых ветвей. Так или иначе, серебристые оливковые листья производят впечатление единого целого с деревом и к тому же не дают усомниться, что в них скрыта внутренняя тревога, напряжение и огромная сила.
Винсент Ван Гог. Пшеничное поле и кипарисы (фрагмент). 1889 г.
Благодаря Ван Гогу я стал замечать, что и вся цветовая гамма Прованса несколько необычна. На то есть несколько причин, в том числе климатического и метеорологического характера. Мистраль, дующий вдоль долины Роны со склонов Альп, тщательно счищает с прованского неба облака и дымку — небосвод остается пронзительно голубым без всяких следов белого или серого. В то же время высокий уровень подземных вод и хорошее природное орошение способствуют буйной и весьма разнообразной для средиземноморского региона растительности. В Провансе нет недостатка в воде, и растения в полной мере используют два других преимущества юга: солнечный свет и тепло. Кроме того, относительная влажность воздуха в Провансе на протяжении всего года остается очень низкой, а в сухом воздухе практически не бывает ни туманов, ни дымки, которая — как, например, в тропиках — может скрадывать контрасты, смягчать переход цветов и оттенков зеленого, свойственных растительному покрову. Таким образом, сочетание ясного безоблачного неба, сухого воздуха, обилия воды и богатой растительности насыщает палитру этого района яркими и контрастными основными цветами.
Художники, писавшие прованские пейзажи до Ван Гога, словно не замечали подобной контрастности и писали свои полотна, как правило, в гамме дополнительных цветов — как их научили Клод и Пуссен.
Например, Прованс Константина и Бидо был написан практически полностью в мягких переходах между оттенками голубого и коричневого. Неспособность видеть подлинную цветовую палитру прованских ландшафтов приводила Ван Гога в ярость: «Большинство (художников) — плохие колористы… Они не видят на юге ни желтого, ни оранжевого цветов, ни сернисто-зеленых оттенков. Более того, они считают безумцем любого художника, который видит окружающее пространство не так, как они». Он отказался использовать привычную технику мягкого перехода светотени и писал насыщенными основными цветами, неизменно распределяя мазки по холсту таким образом, чтобы максимизировать их контрастный эффект: на картинах Ван Гога красный соседствует с зеленым, желтый — с фиолетовым, синий — с оранжевым. «Здесь просто роскошная цветовая палитра, — писал он сестре. — Молодая листва здесь не просто зеленая. Мы у себя на севере практически никогда не видим столь насыщенного зеленого цвета. Даже когда листья подсыхают и покрываются пылью, прованский ландшафт не теряет своего великолепия, он лишь обретает новые цвета, в основном самые разные оттенки золотого. Это зеленый с золотом, желтый с золотом, розовый с золотом… И все это сочетается с синим — начиная с глубокой густой синевы воды, до синевы незабудок — чистой, практически прозрачной яркой синевы».
Винсент Ван Гог. Оливковая роща, 1889 г.
Мои глаза сумели адаптироваться и подстроиться под ту гамму, в которой Ван Гог видел прованские пейзажи. Везде, куда бы я ни посмотрел, взгляд натыкался на контрастные основные цвета. Прямо за домом расстилалось целое поле ярко-фиолетовой лаванды. К нему вплотную примыкал ярко-желтый клин пшеницы. Оранжевые крыши домов смотрели в ясное голубое небо. Зеленые луга покрывала россыпь ярко-красных маков, а по периметру их обрамляли бурно цветущие розовые олеандры.
Ван Гог сумел разглядеть буйство красок не только при ярком солнечном свете среди дня, но и в ночи. Его предшественники — прованские художники — обычно изображали ночное небо как россыпь маленьких белых точек на черном фоне. Когда же мы с друзьями заглянули в ясное ночное прованское небо вдали от уличных фонарей и исходящего из окон света, оказалось, что небосвод вовсе не черный и совершенно не однородный. Один цвет сменял другой: от созвездия к созвездию небо казалось то темно-синим, то густо-фиолетовым, то вдруг приобретало глубокий темно-зеленый оттенок. Сами же звезды тоже оказались разноцветными: одни бледно-желтыми, другие — оранжевыми или зелеными. Кроме того, вокруг них — ярко светящихся точек — можно было разглядеть расходящиеся световые кольца. В письме сестре Ван Гог так описывал свое видение ночного неба: «Палитра ночи, пожалуй, даже богаче, чем гамма дня… Стоит присмотреться повнимательнее, и ты заметишь, что одни звезды излучают лимонно-желтый цвет, другие мерцают розовым, зеленым или сине-голубым — как незабудки. Без лишних слов становится понятно, что для отображения этого великолепия просто недостаточно набросать белых точек на черно-синем фоне».
5
Туристический сервис-центр Арля расположен в ничем не примечательном железобетонном здании в юго-западной части города. Приезжие могут получить там обычный набор услуг: бесплатную карту города, информацию о гостиницах, культурных событиях, телефоны нянь, готовых посидеть с детьми, координаты винных дегустационных залов, маршруты байдарочных походов, вылазок на окрестные руины и на рынки. Впрочем, один аттракцион перевешивает все остальные. «Добро пожаловать в край Винсента Ван Гога!» — гласит огромный плакат с подсолнухами, висящий в главном вестибюле центра. Кстати, повсюду на стенах висят репродукции картин художника — сцены уборки урожая, пейзажи с оливковыми деревьями и огородами.
В первую очередь сотрудники экскурсионного бюро предлагают туристам пешеходную прогулку по тропе Ван Гога. В ознаменование сотой годовщины со дня смерти художника в 1990 году в Провансе в тех местах, с которых великий художник писал те или иные пейзажи, были смонтированы памятные таблички. Информационные стенды установлены на металлических стойках или закреплены на каменных плитах. На них размещены увеличенные репродукции картин Ван Гога, к которым прилагается краткий — буквально в несколько строчек — комментарий. Такие стенды встречаются как в самом городе, так и в его окрестностях, среди оливковых рощ и пшеничных полей. Пунктир мемориальных табличек и стендов с репродукциями тянется до Сен-Реми, где в сумасшедшем доме после печального инцидента с ухом и закончилось пребывание Ван Гога в Провансе.
Винсент Ван Гог. Желтый дом (Дом Винсента), Арль, 1888 г.
Я сумел убедить своих спутников потратить полдня на прогулку по этому маршруту. Мы заглянули в туристический центр, чтобы взять карту. Совершенно случайно мы оказались там в момент, когда начиналась организованная экскурсия по тропе Ван Гога, при этом группа была сформирована не полностью, и за весьма умеренную плату нас присоединили еще к дюжине таких же, как мы, энтузиастов пешеходных прогулок. Нас проводили на площадь Ламартин и познакомили с гидом — девушкой по имени Софи, которая первым делом сообщила, что учится в аспирантуре в Сорбонне и пишет диссертацию по живописи Ван Гога.
В начале мая 1888 года, решив, что гостиница обходится ему слишком дорого, Ван Гог снимает флигель дома № 2 по площади Ламартин, впоследствии известный как «желтый дом». Это была половина углового дома, который хозяин перекрасил снаружи в ярко-желтый цвет, но не доделал ремонт внутри. Ван Гог воспользовался обстоятельствами и проявил живейшее участие в оформлении интерьера по своему вкусу. Он хотел, чтобы внутри все было основательно, солидно и просто. Для отделки Ван Гог подобрал цвета из палитры юга Франции: ярко-красный, зеленый, синий, оранжевый, сернисто-желтоватый и сиреневый. «Я хотел, чтобы мое жилище стало самым настоящим домом художника: ничего дорогого, но так, чтобы все — от стульев до картин — было подобрано индивидуально, с характером, — писал он брату. Что касается кровати, то имевшиеся в доме железные я заменил на деревенские, из дерева. Очень уж спокойно, солидно и надежно они выглядят». Закончив ремонт и обустройство нового дома, Ван Гог пишет сестре: «Я теперь живу в доме цвета сливочного масла с ослепительно-яркими, просто вызывающе-зелеными ставнями. Сам он стоит на солнечной стороне площади, а окна выходят на сквер с олеандрами и акациями. Внутри дома стены просто чисто побелены, а полы выложены красным кирпичом. Ну, а над всем этим — густое синее небо. Вот здесь, в этой атмосфере я могу жить и дышать, думать и творить».
К сожалению, на площади Софи практически нечего было нам показывать: «желтый дом» был разрушен во время Второй мировой войны, и на его месте построили студенческий хостел, над которым, как великан над карликом, теперь нависает здание огромного супермаркета. В общем, вскоре мы поехали в Сен-Реми и провели там больше часа — в полях вокруг той самой психиатрической клиники, где какое-то время жил и писал свои холсты Ван Гог. У Софи имелась пластиковая папка с файлами, в которые были вложены репродукции основных прованских пейзажей кисти Ван Гога, и девушка частенько поднимала картинки над головой, чтобы продемонстрировать нам, экскурсантам, что изобразил на холсте великий художник, когда стоял на том самом месте, где сегодня оказались мы. В какой-то момент, стоя спиной к горам, она подняла репродукцию «Оливковых деревьев на фоне Альпилл» (июнь 1889 года), и мы смогли не только восхититься как самим пейзажем, так и его отображением, порожденным гением художника, но и сравнить оригинал с произведением искусства. Впрочем, именно в этот момент в группе наметился некоторый раскол: кое с кем из наших спутников мы не сошлись в критериях оценки творчества великого живописца. Стоявший рядом со мной австралиец — естественно, в широкополой шляпе — заявил своей спутнице, невысокой женщине с взъерошенными волосами: «3наешь, а по-моему, не очень похоже у него получилось».
Ван Гог и сам опасался, что в его адрес будут всегда выдвигать подобные обвинения. В письмах сестре он жаловался, что самым типичным отзывом о его работе была фраза: «Все это очень и очень странно». И это не считая тех, кто находил его картины бездарными или отталкивающими. Следует, конечно, признать, что поводов высказаться в таком духе у критиков было немало. Стены вангоговских домов далеко не всегда были ровными и прямыми, солнце далеко не всегда было желтым, а трава — зеленой. Деревья на холстах порой двигались чересчур активно и бурно, напоминая скорее животных, чем растения. «Я творил черт знает что с правдоподобием цветов и оттенков», — признавал сам художник и творил то же самое «черт знает что» с пропорциями, линиями, тенями и тонами.
Тем не менее, творя «черт знает что», Ван Гог лишь в открытую делал то, в чем так или иначе участвуют все художники, — выбирал, какие именно аспекты окружающего мира следует выделить в произведении, а какие можно оставить без внимания. Ницше был прав, когда писал, что окружающий мир бесконечно разнообразен и не может быть целиком и полностью отображен в произведении искусства. Отличало же Ван Гога от других прованских художников то, какой именно выбор он делал, что он считал для себя важным, а на что не хотел тратить ни свой талант, ни время. Такой художник, как, например, Константин, потратил бы немало сил на то, чтобы четко выстроить для себя подобную шкалу приоритетов и ценностей.
Ван Гог же, несмотря на то, что идея «похожести» его всегда увлекала, настаивал, что подобная шкала должна выстроиться сама собой, без лишних переживаний и долгих раздумий. Впрочем, и так называемую похожесть он воспринимал весьма оригинально. В одном из писем брату художник иронически замечает, что реализм для него несколько отличается от «похожести, свойственной снимкам, сделанным богобоязненным фотографом». Те стороны реальности, которые действительно привлекали его, требовали порой искажения, опущения каких-то деталей, подмены цветов, но, несмотря на все это, интересовала Ван Гога в первую очередь именно реальность. Он был готов пожертвовать наивным реализмом для того, чтобы обрести реализм подлинный, реализм высшего порядка. В своем творчестве он был сродни поэту, который, описывая то или иное событие, внешне гораздо менее точно и с меньшими деталями, чем это делает журналист, на самом деле открывает читателю глаза на происходящее, обнажает подлинную суть событий, достигая большего успеха, чем самый объективный и подробный хроникер.
На эту тему Ван Гог подробно рассуждает в письме брату, отправленном им в сентябре 1888 года. Речь шла о задуманном художником портрете: «Вместо того чтобы пытаться с фотографической точностью воспроизвести увиденное своими глазами, я пользуюсь цветом весьма произвольно. Делаю я это для того, чтобы выразить себя наиболее энергично и ярко… Вот тебе пример, наглядно иллюстрирующий, что я имею в виду: я бы хотел написать портрет друга-художника, человека, который мечтает о чем-то высоком, человека, который работает ночью под соловьиные трели — не специально, а просто потому, что он такой [речь шла о „Поэте“, написанном в начале сентября 1888 года]. Пусть он будет блондином. Я хочу вложить в портрет те чувства, которые я испытываю по отношению к нему, свою оценку, свое отношение к этому человеку(курсив мой. — А. Б.). В общем, я, как могу, стараюсь изобразить его таким, какой он есть, я прикладываю к этому все усилия, но портрет еще не закончен. Чтобы завершить работу, мне нужно перестать себя сдерживать и стать совершенно вольным, свободным колористом. Я, действительно, несколько преувеличенно изображаю невесомость, почти прозрачность его волос, более того, я обращаюсь к оранжевым тонам, пользуюсь хромовым пигментом и добираюсь до бледного лимонно-желтого оттенка. В качестве фона — вместо того чтобы изобразить самую обыкновенную стену обычной убогой комнаты — я хочу воссоздать бесконечность. Для этой цели, как мне кажется, больше всего подходит густой и яркий синий фон. Это простое и бесхитростное сочетание светлой головы и густого плотного фона, надеюсь, даст некий загадочный эффект — как мерцание звезды на фоне бездонного темно-синего моря… Бог ты мой, а ведь всякие милейшие люди увидят в использованном мной утрировании лишь карикатуру на близкого мне человека».
Пройдет всего несколько недель — и Ван Гог начнет работать над еще одной «карикатурой». «Сегодня я, наверное, начну писать интерьер кафе, где обычно обедаю. Причем я постараюсь изобразить его вечером при газовом освещении, — пишет Ван Гог брату. — Это так называемое „ночное кафе“ (обычное дело в наших местах), которое действительно открыто всю ночь напролет. Ночным скитальцам здесь всегда найдется место, особенно когда они слишком пьяны для того, чтобы их впустили в гостиничный номер, или когда у них уже нет денег, чтобы расплатиться за нормальный ночлег». Работая над холстом, получившем впоследствии название «Ночное кафе в Арле», Ван Гог пренебрег некоторыми «аспектами реальности» ради того, чтобы полнее и точнее передать другие, более важные для него черты окружающего мира. Он не стал воспроизводить правильную перспективу и реальную цветовую гамму помещения кафе, газовые фонари претерпевают странные метаморфозы, превращаясь в мерцающие грибы, стулья по-кошачьи изгибают спинки, да что там стулья — сам пол на картине выгибается дугой. Тем не менее Ван Гогу действительно было интересно передать свои реальные ощущения от этого места, те мысли и чувства, которые ему было бы труднее выразить, реши он следовать всем канонам и законам классического искусства.
6
Недовольный увиденным австралиец остался в нашей группе в явном меньшинстве. Большинство с удовольствием слушало рассказ Софи и со все большим почтением взирало как на репродукции картин Ван Гога, так и на те пейзажи, которые когда-то вдохновляли его. Впрочем, мою радость несколько омрачила всплывшая в памяти когда-то прочитанная максима Паскаля — мысль, которую философ изложил на бумаге за два столетия до того, как Ван Гог приехал сюда, на юг Франции:
«Как же пуста и никчемна живопись: мы восхищаемся похожим изображением тех людей и вещей, к оригиналам которых не испытываем никаких теплых чувств в реальности».
Я чувствовал себя несколько неловко: нельзя было не признать, что Прованс ничуть не восхищал меня до тех пор, пока я не увидел те же самые пейзажи, отображенные творческим гением Ван Гога. Впрочем, высмеивающая любителей изобразительного искусства максима Паскаля вовсе не является абсолютной истиной. Она не принимает в расчет как минимум два очень важных момента. Восхищаться картиной, на которой изображено место, хорошо известное зрителю, но не вызывающее у него никаких положительных эмоций, было бы абсурдно и претенциозно, если бы мы рассматривали художников как мастеров-копировальщиков, старающихся как можно точнее изобразить то, что находится перед их глазами. В этом случае нам оставалось бы восхищаться живописью лишь как ремеслом и оценивать мастерство художника только по его технике, по профессиональным навыкам, задействованным в процессе воспроизведения того или иного объекта. Что ж, тогда действительно нам ничего не оставалось бы, кроме как согласиться с паскалевским определением живописи как бессмысленной погони за недостижимым. Вот почему мне куда больше по душе мысль Ницше, что художественное творчество вовсе не тождественно копированию реальности. Художники выбирают и подчеркивают то, что считают нужным; они вызывают у зрителя искреннее восхищение тем, что им кажется достойным, и тем самым наделяют нашу общую реальность все новыми и новыми достойными внимания чертами и качествами.
Более того, никто не обязан продолжать безразлично относиться к тому или иному месту, восхитившись его изображением на холсте. На что бы там ни намекал Паскаль, каждый, ознакомившись с произведением искусства, имеет полное право переменить свое отношение к реальному объекту, отображенному художником. Наша способность оценивать и восхищаться может быть экстраполирована с изобразительного искусства на реальный мир. Мы можем сначала увидеть что-то прекрасное на холсте и лишь позднее увидеть этот пейзаж или предмет в реальности. Возвращаясь к теме нашей главы, можно сказать, что мы способны продолжать видеть прованские кипарисы далеко за рамками вангоговских пейзажей.
Винсент Ван Гог. Закат: поля под Арлем, 1888 г.
7
Прованс оказался не единственным местом, которое я полюбил и где захотел побывать после того, как познакомился с его образом в произведениях искусства. Как-то раз меня даже занесло в одну из немецких индустриальных зон — настолько мне захотелось посетить подобное место после просмотра «Алисы в городах» Вима Вендерса. Фотографии, сделанные Андреасом Гурски, сделали для меня реальным мир людей, живущих под мостами и виадуками. Документальный фильм Патрика Кейлера «Робинзон в космосе» заставил меня потратить целый отпуск на то, чтобы поближе познакомиться с заводами, торговыми комплексами и бизнес-центрами Южной Англии.
Признавая, что некий ландшафт может стать более привлекательным для путешественника, если дать ему возможность увидеть пейзаж глазами кого-то из великих художников, экскурсионное бюро в Арле всего-навсего использовало давно сложившееся отношение между искусством и желанием путешествовать. Эта взаимосвязь прослеживается в самых разных странах (и в абсолютно различных культурах и видах искусства) на протяжении всей истории туризма. Пожалуй, наиболее примечательным и одним из самых ранних примеров такой связи можно считать всплеск интереса к путешествиям и пешим прогулкам, наблюдавшийся в Британии во второй половине восемнадцатого века.
Историки сходятся во мнении, что значительная часть сельской территории Англии, Шотландии и Уэльса не была по достоинству оценена с эстетической, а следовательно, и с туристической точки зрения вплоть до восемнадцатого века. Те места, которые впоследствии стали признанными эталонами красивых живописных пейзажей — долина реки Уай, Шотландские горы, Озерный край — веками воспринимались местными жителями и приезжими в лучшем случае безразлично, а зачастую становились предметом насмешек и презрительных замечаний. Так, Даниэль Дефо, посетив Озерный край в 1720-х годах, описывал эти места как «вызывающую страх и неприязнь пустошь». Доктор Джонсон в своем «Путешествии на западные острова Шотландии» писал, что шотландские горные районы «бесплодны, абсолютно лишены способной сколько-нибудь украсить их растительности» и представляют собой «замечательный пример безнадежной, практически стерильной безжизненности». Когда же Босвелл попытался хоть как-то приободрить его и обратил внимание Джонсона на достаточно высокую вершину, тот лишь раздраженно ответил: «Никакая это не гора, а всего-навсего приметная возвышенность, своего рода опухоль на теле земли».
Англичане, располагавшие свободными средствами, предпочитали ездить за впечатлениями за границу. Пожалуй, самым популярным туристическим маршрутом тех времен была Италия, в особенности Рим, Неаполь и их окрестности. Пожалуй, не случайное совпадение, что именно эти места часто упоминались в произведениях искусства, высоко ценимых британской аристократией: в поэзии Вергилия и Горация, а также на картинах Пуссена и Клода, изображавших развалины вилл в окрестностях Рима и неаполитанское побережье. Пейзаж обычно передавался на рассвете или в предзакатных сумерках. На небе традиционно висели несколько пушистых облачков, подсвеченных по краям розовым и золотым. Можно предположить, что предшествовавший (или предстоящий — в зависимости от предполагаемого времени суток) день был или будет жарким. Ветра, судя по всему, не наблюдалось, воздух висел неподвижно. Царившую тишину могло нарушать лишь журчание прохладного ручейка или скрип весел в уключинах лодки, пересекавшей озеро. Несколько пастушек непременно должны были идти по полю или гладить овечек, а еще лучше — неизвестно откуда взявшееся златокудрое дитя. Разглядывая подобные сцены где-нибудь в английском загородном особняке, когда за окном уныло моросит дождь, многие англичане, естественно, мечтали о том, чтобы перебраться через Ла-Манш при первой же возможности. В 1712 году Джозеф Аддисон совершенно справедливо заметил: «Чем больше произведения природы напоминают нам произведения искусства, тем с большей готовностью мы находим их приятными и красивыми».
К величайшему сожалению для произведений британской природы, на протяжении долгого времени они отражались буквально в считаных произведениях искусства. Тем не менее на протяжении восемнадцатого века дефицит был постепенно преодолен. Синхронно с этим процессом наблюдалось преодоление привычного для британцев пренебрежения собственной природой и нежелание путешествовать по собственной стране. В 1727 году поэт Джеймс Томсон опубликовал «Времена года», где воспел сельскую жизнь и пейзажи Южной Англии. Успех «Времен года» помог добиться известности целой когорте так называемых крестьянских поэтов, таких, как Стефан Дак, Роберт Бернс и Джон Клэр. Художники также стали рассматривать собственную страну в качестве натуры для творческого отображения. Лорд Шелберн заказал Томасу Гейнсборо и Джорджу Барретту серию пейзажей для Боувода — своего уилтширского поместья. При этом он открыто заявил, что таким образом намеревается «заложить основы национальной школы британского пейзажа». Ричард Вильсон отправился писать Темзу в окрестностях Твикенхама, Томас Херн рисовал замок Гудрич, Филипп Джеймс де Лутербург писал пейзажи Тинтернского аббатства, а Томас Смит оставил нам пейзажи Дервенвотера и Виндермера.
Как только этот процесс стал набирать силу, количество людей, желающих путешествовать по Британским островам, стало расти в геометрической прогрессии. Впервые в истории долина реки Уай была наводнена туристами. Немало путешественников забралось в горы Северного Уэльса или же посетило Озерный край и горную Шотландию. В общем и целом вся эта история замечательно подтверждает истинность высказывания, что людям свойственно бывать лишь в тех местах и уголках мира, которые когда-то уже были изображены или словесно описаны художниками или писателями.
Несомненно, данный постулат является некоторым преувеличением — как, разумеется, и утверждение, что до Уистлера никто не замечал лондонских туманов, а до Ван Гога никому не было дела до прованских кипарисов. Искусство само по себе не способно пробудить массовый интерес к тому или иному объекту, оно просто не может родиться и вырасти из чувств и эмоций, которых лишена та — заведомо преобладающая — часть человечества, которая не относит себя к художникам-творцам. Искусство лишь вносит посильный вклад в общий интерес и способствует тому, чтобы мы, зрители, более сознательно переживали то, что когда-то воспринимали инстинктивно, второпях, не придавая переживаниям должного внимания.
Впрочем, этого, может быть, вполне достаточно — и, похоже, в экскурсионном бюро в Арле это отлично понимают, — чтобы повлиять на наше решение провести очередной отпуск в том или ином месте.