Глава 43

Иногда мы с Бетси бродили вокруг лужайки и я рассказывала ей о том времени, когда еще была жива моя мама. Как я садилась к ней на кровать и она заплетала мне косички; как она давала мне слизать крем со сбивалки, когда пекла; как я щупала растущую у нее на шее шишку.

Бетси тоже кое-что рассказывала, но это были несвязные обрывки страданий и горестей, поведанные коряво и совсем не детским языком. Другого-то она не знала. Мы ступали по траве в знакомом лесу, а из уст девочки лился поток непристойностей. Я была уже достаточно взрослой и понимала, что цинизм Бетси — продолжение того, что она по-прежнему пачкала штанишки и прудила по ночам.

— Видишь эти бутончики? — сказала я, наклоняясь. — Из них распустятся колокольчики. Красивые! И в лесу будет как в подводном царстве.

Бетси принялась неистово рвать и топтать цветы, стараясь уничтожить как можно больше, пока я не поймала ее и не схватила за руки.

— Отцепись!

— Бетси, ну зачем ты так?

Ей было уже восемь, а вела она себя не лучше, чем капризная трехлетка. Я старалась объяснить Бетси, что правильно, а что нет, что хорошо, а что плохо. Но каждый раз, когда мне уже казалось, что дело идет на лад, каждый раз, когда у нее появлялись проблески понимания, они выбивали из нее все. А я не могла помешать забирать ее, не могла помешать рвать и перекраивать ее душу. И боялась, что ей никогда не стать нормальной.

— Ненавижу их! — кричала Бетси, вырываясь от меня. — И тебя ненавижу!

Злобно сверкая глазами, она плюнула мне на свитер. Когда она скверно вела себя, это она хотела доказать свою силу. Хотела показать миру, что какие бы мерзкие штуки он ни выкидывал, она может сделать кое-что и похуже.

Глаза у нее вдруг проказливо сверкнули.

— Хочу на пикник! — завопила Бетси.

Она разлеглась на усыпанной листьями земле и изобразила, будто жует сэндвич. Как раз на этом самом месте и был наш последний пикник. Сто лет назад. Нас уже давно ничем не баловали. С тех пор как наш дом получил награду и его не закрыли, как другие детские дома, воспитатели вздохнули с облегчением и больше себя не утруждали.

Я считала дни до своего освобождения: мне семнадцать, значит, скоро я смогу выбраться отсюда и устроиться на работу; если придется — буду жить на улице, хотя трудно было поверить, что вне Роклифф-Холла возможна какая-то жизнь. Казалось, у нас нет иного выбора, кроме как бесследно испариться. Я уже решила, что заберу Бетси с собой.

Приходили новые дети и тут же исчезали, как тень, как шепот, — и никакого следа, только вещи в шкафу. Мало-помалу до меня дошло: пропадают те, о ком совершенно некому беспокоиться.

По выходным одних ребят водили на прогулку мамы или бабушки-дедушки, другие на неделю уезжали в приемные семьи, а кое-кому даже разрешалось вернуться домой. Этих ребят редко забирали по ночам, они не страдали от рук людей в капюшонах, не знали, каково это, когда тебя хлещут по голой спине или вторгаются в твое тело. Наверное, я давно подметила это, только не отдавала себе отчета. Поэтому, наверное, столько лет прождала на подоконнике, когда из-за поворота выплывет папина машина, — чтобы доказать: есть на воле кто-то, кто хватится меня, если я загадочным образом пропаду, я неудачный выбор, я все-таки кому-то нужна.

Себе я внушала, что жду папу, потому что люблю его, а он любит меня. Но верила в это лишь отчасти. За все годы я видела его считанные разы. Как правило, он был пьян. Однажды даже свалился со стула в кафе и его увезла «скорая помощь». Я восемь километров пешком шла до Роклиффа, а ведь могла бы пройти эти восемь километров и в другую сторону.

Бетси ойкнула, вытаращилась на церковь и описалась. Я взяла ее на руки и понесла, пыхтя от тяжести, Бетси была довольно рослой для своих лет. На животе у меня расплылось мокрое пятно.

— Мы туда не пойдем, — сказала я ей.

Мы все люто ненавидели походы в церковь, ненавидели длиннющие проповеди, которые мистер Либи считал своим долгом лично читать нам, после того как мы споем гимны. Ни викария, ни капеллана не было, только мистер Либи и еще один деревенский.

— Нечистые помыслы недолго остаются помыслами, — сказал как-то директор. — Помните: тела ваши были рождены грязными и только милостью Божьей очистятся. К телесной чистоте ведет чистота помыслов.

А в другой раз он поведал нам историю про мальчика, который кричал: «Волк! Волк!» — а никакого волка не было.

— Лгать и доносить на ближнего своего — большой грех, — наставлял он. Лицо у мистера Либи было красное, точь-в-точь как у папы, когда он того и гляди отключится. — И вам все равно никто не поверит, — вновь и вновь твердил директор, стараясь вдолбить нам покрепче в голову, что доносить очень плохо и что нам вырвут языки, если мы посмеем хоть одним словечком выдать наши греховные помыслы.

Мне сказали, что папа умер. Однажды утром подошел мистер Либи — вместе с Патрисией, как будто она переметнулась в другой лагерь, — и сообщил мне о папиной смерти. Вообще-то это произошло три недели назад, да они все забывали мне сказать. Я ждала, когда подступят слезы, а мистер Либи и Патрисия объяснили, что денег никаких не осталось, папины вещи забрали, с банковскими счетами разобрались, а дом продали. Его развод с Патрисией еще не оформлен, сказали мне. И она любезно согласилась обо всем позаботиться, так что мне нечего волноваться.

Слез не было. Я медленно побрела в спальню. Бетси сидела у меня на кровати и стригла себе волосы. Сыпались, как перышки, светлые завитки, а она смотрела и хихикала. Царапина на лбу, где она зацепила себя ножницами, сочилась кровью.

— Тебе грустно? — спросила она.

— У меня умер папа.

— Теперь ты как я! — обрадовалась Бетси.

Я кивнула и нагнулась к ней, чтобы она и мне отхватила волосы, но Бетси бросила ножницы и обняла меня.

— Я за тобой пригляжу, — важно сказала она, а я рухнула на постель и рыдала до изнеможения.

Я плакала не потому, что хотела к папе, а потому, что теперь никто меня не хватится. Теперь никто не помешает им приходить за мной ночью.