Глава 40

В обмен на помощь с компьютером я скрепя сердце соглашаюсь пойти вместе с Эдамом побеседовать с одной деревенской женщиной. А внутреннему голосу, который предостерегает меня от опрометчивого поступка, велю угомониться. Эдам рвется побольше узнать о своей сестре, и я, если честно, тоже. Кроме того, он мне просто нравится. А он просто старается помочь. Мы с ним сходимся все ближе, и хотя я еще не готова к чувствам, которыми сопровождается дружба, мне это приятно.

Эдам сгибается над своим ноутбуком, а когда тот в третий раз зависает, принимается колотить по нему.

— Давно нужно новым обзавестись, — бурчит он себе под нос, затем расплывается в ухмылке и поднимает на меня глаза. Похоже, мое присутствие его забавляет.

Я неловко примостилась на краешке его кровати, а он сам устроился за столом. Повсюду стопки книг и бумаг. Даже в полумраке виден слой пыли, покрывающей буквально все.

— В четвертый раз повезет. — Эдам встает, проходит по комнате с покатым полом и узловатыми балками потолка и сжимает мне плечи. От неожиданности я вздрагиваю. — Я перетащу тебя в двадцать первый век, даже если это будет стоить мне жизни! — До него вдруг доходит, что он сейчас сделал, и он резко отступает.

— Я не с другой планеты, доводилось пользоваться Интернетом, — усмехаюсь я.

— Ну наконец-то! — Эдам подключается к Интернету, кивком подзывает меня и пододвигает мне свой стул: — Садись сюда. Это, мисс Джерард, называется «Интернет». Удивительный мир, где можно завести знакомство с кем угодно — с китайцами, с австралийцами, даже с инопланетянами. — Эдам разливает по чашкам чай и продолжает лекцию по ликвидации компьютерной безграмотности, будто я полный неуч. — В банановой республике тоже умеют заваривать чай, — роняет он, потому что я смотрю не на экран, а в чашку. — Так-с, сейчас зарегистрируем тебя в школьной сети. И ты сможешь прочесть всю почту, которую проворонила. Сводка школьных новостей выходит каждый день. — Опираясь одной рукой на спинку стула, Эдам нагибается через мое плечо. От него пахнет сандалом, лесом, весенним дождем. Не хочу ничего этого замечать. — Входить во внутреннюю сеть могут только сотрудники и школьники. А сотрудники еще имеют доступ к Интернету на более высоком уровне. Так что если хочешь потрепаться с друзьями на Facebook или если, скажем, подсела на Ebay — без проблем. Для нас ничего запретного, а вот девочкам, согласно школьным правилам, доступны исключительно образовательные сайты.

— Что, прости? — У меня вдруг включается слух. Собственно, я не просила объяснять, что такое Интернет, сама знаю. — Нет, говоришь, запретных сайтов?

— Для сотрудников нет.

Эдам возвышается надо мной. Сегодня он в джинсах, а не в привычных темно-серых рабочих брюках. Вместо рубашки — линялая футболка с названием какой-то рок-группы через всю грудь, подбородок тронут однодневной щетиной, по цвету темнее, чем его волосы. А главное — он выглядит усталым, расстроенным. Что-то случилось?

Я внимательно слежу, как он регистрирует мой школьный электронный адрес и показывает, как все работает, как входить в систему, как заходить в Интернет с неограниченным доступом.

— Очень просто, видишь?

Я хочу попробовать сама, повторить все, что он мне показал. На мгновение наши руки сходятся над клавиатурой.

— Можешь брать мой ноутбук когда захочешь. Учительские компьютеры не всегда свободны.

— Спасибо, — отзываюсь я, а сама думаю: как бы заглянуть прямо сейчас? Взламывать систему безопасности вместе с Дженни и Флис, чувствовать, как они заглядывают мне через плечо и гадают, зачем взрослой тетке тусить с подростками, — это совершенно не то. — А можно сейчас попробовать? — Надеюсь, дрожащий голос не выдает чудовищность моего замысла.

— Конечно. — Эдам открывает новое «окно». — Наслаждайся.

Весь мир у меня под рукой, всего в двух щелчках мыши — другая жизнь. Эдам с чашкой в руках присаживается на кровать. Листает одну, другую книжку, но вскоре со вздохом откидывается на локти. Я слышу, как он отставляет чай, взбивает подушку и растягивается на матрасе.

Я оглядываюсь: Эдам читает, не обращая на меня внимания.

Так, сначала Google, теперь страничка регистрации в «Afterlife». Я замираю, словно уткнулась в запертую дверь, словно явилась незваным гостем.

— Эдам… — Прежде чем нырнуть неведомо куда, мне хочется убедиться, что рядом есть живая душа — тем более человек с загадочным увлечением Роклиффом. — Эдам, ты никогда не совершал чего-нибудь непоправимого, такого, что ломает всю жизнь… чего потом нельзя ни исправить, ни вернуть назад, иначе это повредило бы тем, кого ты любишь больше всего на свете? Короче, ты не совершал чего-то такого… после чего по утрам не хочется просыпаться, а хочется умереть?

Сгорбившись, затаив дыхание, я жду ответа. Но ответа нет, и я оборачиваюсь. Он спит, тихонько посапывая, а развернутая книжка покоится на груди.

На регистрацию уходит минут десять. Платить не надо, если только не хочешь зарегистрироваться на более высоком уровне с дополнительными льготами или не собираешься обзавестись чем-нибудь сверх стандартного набора принадлежностей для своего виртуального жилища. Выбираю себе имя, вношу кое-какие личные данные — все вымышленное, разумеется, — и под конец подтверждаю информацию с помощью школьного электронного адреса.

Создав маленькую иконку, которая будет представлять меня в этом новом и странном мире, я начинаю ощущать себя совершенно другим человеком. Выбираю себе фигуру, цвет волос, черты лица — я уже заявила себя особой женского пола пятнадцати лет от роду. Иконка превращается в симпатичную девушку с алыми волосами и маникюром. Добавляем одежду: джинсы, футболка, босоножки — теперь в самый раз; выгляжу в точности как любая другая пятнадцатилетняя девчонка, которая убивает время за компьютером, болтая, флиртуя, сплетничая.

На свет появилась Химера_28.

— Отлично, — шепчу я, стараясь не разбудить Эдама стуком по клавишам. «Afterlife» меж тем благоустраивает мою новую среду обитания. Я оказываюсь в довольно скромно обставленной комнате. Наверху и внизу экрана мигают иконки и баннеры. Мне предлагается перейти на более высокий уровень всего за 2,99 фунта в месяц.

Пощелкав по разным ссылкам, поэкспериментировав, я попадаю на общую страничку. Выясняю, как найти нужного человека. Повторяю то, что на днях проделывала Дженни, и список всех Джозефин Кеннеди выскакивает на экран. Щелкаю на нужной, на той, что из Портисхеда, и замечаю — она поменяла себе внешность. Нарисованная девочка выглядит печальной, неухоженной, словно ее хозяйке теперь все равно, словно у Джозефины Кеннеди опустились руки.

Меня спрашивают: «Послать поцелуй?», «Поздороваться?» Варианты: вычеркнуть данного человека из списка друзей, добавить его в список друзей, поставить другу оценку, пригласить его в гости. Я озадачена, но не сдаюсь. «Не хочу здороваться с Джозефиной Кеннеди — хочу задушить ее в объятиях. Не хочу ее вычеркивать, — думаю я, сквозь слезы глядя на экран, — потому что уже сделала это».

— Добавить в список друзей, — шепчу я, щелкая мышкой, и в досаде закусываю губу: меня спрашивают, откуда я знаю данного человека. На выбор предлагается несколько стандартных ответов: однокашник, друг твоего друга, родственник. Мне ни один не подходит, у меня другие причины связаться с Джозефиной. Есть еще специальная строка для сообщения: можно написать человеку, откуда ты его знаешь.

Привет, Джозефина! — печатаю я. — Это ж надо, столько времени прошло, а я тебя нашла! Здорово будет снова подружиться!

Нескончаемо долго смотрю на слова, стрелка курсора застыла над квадратиком «отправить». Возвращаюсь и добавляю: Мы с тобой дружили в начальной школе. Надеюсь, она клюнет. Щелкаю и жду, жду, наперекор разуму жду, что вот сейчас ее руки протянутся из экрана и обнимут меня, сейчас она упадет мне на грудь вся в слезах, но с восторгом, и простит меня. И все — одним щелчком мыши.

Двадцать минут спустя, когда Джозефина Кеннеди так и не выходит в сеть и иконка ее не загорается, я закрываю ноутбук. Сегодня домой я не попаду.

Я ухожу, а Эдам спит как сурок, даже на ужине его нет. И мне есть не хочется. Сияющая Сильвия рассказывает, как провела свободный вечер. Две девчонки просят освобождение от физкультуры без уважительной причины. Сильвия рявкает на них:

— Вот лежебоки! Отправляйтесь-ка и хорошенько погоняйте свою матушку-лень на хоккейной площадке.

Шестиклассницы гордо уплывают, надув губы и покачивая длинными гривами. Я берусь за нож с вилкой, кромсаю брокколи у себя на тарелке. Сильвия сводит брови, я в ответ вымучиваю улыбку и спрашиваю:

— Сегодня вечером я вам нужна?

Я устала и опустошена. Кем я только не перебыла с тех пор, как появилась в Роклиффе: уборщицей и социальным педагогом, прачкой и помощником тренера. Я обезболила добрую сотню растянутых мышц, разыскивала прогульщиц, беседовала с озабоченными родителями и расчесывала патлы всех цветов. Ночи напролет, не смыкая глаз, сидела возле больных и спала рядом с соскучившимися по дому, когда те не желали оставаться в одиночестве. Следила за рационом наших малоежек и перегладила бесчисленное количество школьных одежек. Разбиралась с пылкой влюбленностью Кэти и вспышками гнева Лекси. Но хуже всего, что ни одного дня я не прожила без постоянного страха разоблачения.

Сильвия накрывает мою руку своей:

— Нет, вы мне сегодня не нужны, идите-ка погуляйте, отвлекитесь от этого места.

Этому никогда не бывать, думаю я, благодарно кивая.

Позже, когда девочки окунаются в свои вечерние дела, Эдам застает меня в библиотеке. Я снова разглядываю картины и особенно пристально ту, что висит отдельно от всех, в самом конце длинного зала. Энергичные мазки покрывают большой холст совсем в ином стиле, нежели висящие по соседству портреты девятнадцатого века.

— Кто они все? — спрашиваю я.

Эдам пожимает плечами:

— Трудно сказать. На этом портрете парень, который построил Роклифф-Холл. Какой-то там граф. — Он задумчиво скребет щетину на подбородке. — Умер молодым, а его вдова не смогла жить здесь без него и покончила с собой.

— Ужасно.

— Но по слухам, она на самом деле не умерла, а только прикинулась мертвой, и это не ее призрак тайком разгуливает по коридорам Роклифф-Холла, а она сама, живая и здоровая.

— Неужели?

— Конечно, она в любом случае должна была уже преставиться, но…

— А другие? — И принесла меня нелегкая смотреть на эти проклятые картины! Исполинские лица неласково глазеют на нас.

— Понятия не имею. Практически все — девятнадцатый век. Кроме этой. — Эдам тычет пальцем в картину, к которой я приглядывалась. На ней изображена девочка с бледным лицом вполоборота. Она стоит в ночной сорочке в конце длинного коридора, и непонятно — улыбается она или плачет. — Эта, само собой, современная. Даже по краскам видно.

— Мне нравится, — говорю я. Картина отзывается в душе; хочется взять девочку за руку и вывести из темноты, разлившейся вокруг. Отвернувшись, я собираю хоккейные майки, брошенные на стульях. — Но что я понимаю? Уберу-ка по местам, пока не начался мой свободный вечер. Красота! — Я делано хихикаю, чтобы скрыть прочие чувства.

Эдам задерживает меня, коснувшись локтя:

— Тогда встречаемся в половине восьмого?

— В половине восьмого?

Господи, совсем из головы вон — я же обещала пойти с ним в деревню! Прощай, мечты о тихом вечере в одиночестве. Я не могу разочаровать своего единственного союзника.

— Пообщаемся с одной деревенской тетушкой, помнишь? Она работала в местном детском доме и давала показания в суде.

— Показания?.. — Я ни жива ни мертва. Эдам не предупреждал, что это кто-то из персонала детского дома.

— Об этом я и хочу ее расспросить. Может, она знает что-нибудь о моей сестре. Может, даже помнит ее.

Мне становится нехорошо, кожу стягивает, руки-ноги обдает жаром. Я делаю отчаянное усилие справиться с нервами, но тщетно.

— Боюсь, я… не смогу.

Эдам мрачнеет и насупливается.

— Бога ради, Фрэнки, решайся! — Что за чертова таинственность? — Мне еще не доводилось слышать такой злости в его тоне. — Ты мне нравишься, поняла? — Он запинается, прежде чем пояснить признание. — Мне казалось… ты с пониманием относишься к моим розыскам. — К моему удивлению, он вдруг притягивает меня за плечи и возвращается к прежнему тону, не требует, но уговаривает: — Пожалуйста, пойдем со мной! Ты обещала.

С тяжелым сердцем я киваю. Это противоречит моим собственным правилам и нормам, и соглашаюсь я только потому, что знаю, насколько это для него важно.

— Спасибо. Значит, увидимся позднее. — Он разворачивается и шагает прочь с неразлучным ноутбуком под мышкой.

Ровно половина восьмого. Об этом меня известил компьютер, который я только что выключила. В сети кое-что произошло, и меня всю трясет, но так или иначе, эта встреча теперь представляется правильной.

Я поджидаю у высоких дубовых дверей с перекинутым через руку пальто. Обвожу пальцем массивный железный засов, вспоминаю.

— Минута в минуту. Спасибо, что пришла. — Эдам потрясает блокнотом и диктофоном. — Думаю, будет интересно.

— Не сомневаюсь.

Я поглубже натягиваю вязаный берет, влезаю в пальто и поднимаю воротник. На мое счастье, ледяной ветер позволяет утонуть в куче одежды.

Глаза у меня густо накрашены, и с помощью румян я изменила форму скул. А еще раскопала среди забытых вещей пару слабеньких очков. Эдам поглядывает удивленно, но молчит.

— Пойдем, — говорю я, пока не передумала, протягиваю руку к засову, и вдруг ладонь Эдама накрывает мои пальцы. На одно короткое мгновение время застывает.

Утаить нашу поездку в деревню невозможно. Древняя машина Эдама чихает, кашляет и оставляет за собой клубы черного дыма.

— Я ее далеко не прогуливаю! — кричит Эдам и открывает свое окно, чтобы выпустить чад. Стекло застревает посередине.

— И правильно! — кричу я в ответ.

Наше короткое путешествие освещает одна подслеповатая фара, видна только левая обочина, а сама дорога скрыта во мраке, будто ее вообще нет. Это наводит меня на невеселые мысли о собственном будущем.

Спустя несколько минут, под лязг и оглушительную пальбу мотора, мы въезжаем в Роклифф. В свете уличного фонаря я вижу, как две-три парочки, до носа закутанные от осенней промозглости, направляются к пивной. Мы минуем пруд и крошечный деревенский скверик, Эдам сбавляет скорость, давит на тормоза, и старенький «фиат» резко останавливается. Мотор тут же глохнет как подстреленный.

— Только сначала я хочу кое-что тебе показать. — Перегнувшись над моими коленями, Эдам открывает бардачок, роется в хаосе, извлекает свою сигаретную жестянку и пачку мятных леденцов. — Будешь?

Я сдираю серебряную обертку и зажимаю конфету в губах, надеясь, что она удержит меня от слов, о которых я потом пожалею. Мы выбираемся из машины, и Эдам ведет меня к скверику. Тусклые фонари освещают нам дорогу. Трава сырая и, похоже, с лета некошеная — клочковатое напоминание о лучших временах. Сухой львиный зев и герань обрамляют треугольник сквера. В оранжевом свете все выглядит нереально.

Несколько тропинок сбегаются к центру газона, где высится нечто вроде памятника. Позади него две скамейки, стоят лицом к пруду. Когда я в последний раз была в деревне, на воде качались утки.

— И что ты хотел показать? — Я оглядываюсь: вокруг ничего необычного.

— Иди сюда, — отзывается Эдам. Слышно, как он хрустит своим леденцом. Он проходит по тропинке, останавливается у памятника и, пока я озираюсь, скручивает сигарету. — Ну иди же, — подзывает он меня к каменной конструкции.

С каждой стороны широкого постамента — дощечки с выгравированными на металле именами.

— Местные жители, погибшие в двух мировых войнах. — Сняв очки, я представляю венки из алых маков, которые ложатся сюда в ноябре. В алфавитном порядке перечисляются фамилии здешних прихожан, павших в бою. Над каждой группой имен значится год смерти. — Сколько жизней потеряла эта деревня…

— Да, печально, — кивает Эдам. — Но ты сюда взгляни. В приходском совете был скандал по поводу добавления этих имен. — Он шагает через цепь низкой ограды к задней стороне каменного обелиска и ждет, пока я перелезу через ограду. — Злости не хватает… Поднять шум из-за того, что люди хотят сохранить память о погибших!

Я пробегаю глазами список, и земля уходит из-под ног. Стоя рядом с Эдамом, я пытаюсь осмыслить перечень имен, вырезанных на дополнительной плашке, как запоздалое раскаяние. Впитываю запахи мягкой земли, увядших летних цветов под ногами, подгнившей воды в пруду, разлившихся в холодном воздухе выхлопных газов нашей машины.

— Зачем ты мне это показываешь? — Я сглатываю. Зажмуриваюсь. Снова сглатываю.

— Это имена умерших детей, — тихо отвечает он.

Я едва слышу его, глаза снова вбирают имена — мне нужно удостовериться. Один за другим они проплывают передо мной, я слышу их плач и смех, ощущаю их боль, вижу, как тает дымкой их жизнь, а у всех вокруг продолжается, будто ничего не случилось, будто их и не было на свете.

Список продолжается, но у меня нет сил читать дальше.

— Как… как они?.. — Язык еле ворочается, липнет к губам. — Кто… Что произошло? — Я умолкаю, потому что знаю ответ на каждый свой вопрос.

— Их всех убили, Фрэнки, — угрюмо говорит Эдам. — Их мучили, а потом убили в детском доме Роклифф-Холл.

Он разворачивается к пруду. Я иду следом.

Мы садимся на замшелую скамью и представляем себе уток, представляем резвящихся детей, представляем прошлое, будущее.

— Все это будет в моей книге.

Не слушаю — не могу слушать. Мысленным взором я вижу, как встаю и удираю, сбегаю в другой город, в другую страну, на другой континент. И как до конца своих дней живу, постоянно оглядываясь.

— В восьмидесятых годах полиция накрыла в детском доме Роклифф банду педофилов, — продолжает Эдам. — На протяжении многих лет детей систематически насиловали и убивали. Годами никто не догадывался, что там творилось. Когда дом закрыли, на его территории были обнаружены останки детей. Некоторых так и не опознали, некоторых не нашли. Полиция много лет подряд пыталась разыскать пропавших, неизвестно было, убиты они или им каким-то образом удалось бежать. Учет в доме велся из рук вон плохо, кое у кого из детей ни фамилии, ни даты рождения.

Эдам достает сигарету, крутит в пальцах.

— Думаю, список умерших далеко не полон. Вернувшись в Англию, я пробовал говорить с местными властями, выходил даже на отставных полицейских, которые расследовали дело, но двери захлопывались у меня перед носом. Я даже задумался: кому можно верить?

Он умолкает, хмурит лоб, быть может гадая, стоит ли ему доверять мне.

— Сюда я приехал, Фрэнки, чтобы узнать о судьбе своей сестры. Нас разлучили, когда она была совсем крошкой. Я ее почти не знал, но у меня есть ее свидетельство о рождении, и я вычислил детские дома, по которым она кочевала. Как и я, она со дня своего рождения то и дело попадала в чужие руки. — Эдам с усилием произносит: — Некоторым людям нельзя разрешать заводить детей.

Я касаюсь его плеча:

— Не терзай себя. Когда пытаешься изменить прошлое, невольно меняешь настоящее — и получаешь совсем не то будущее, которого ждал. Ты уверен, что хочешь этого?

Он поворачивается ко мне и смотрит в лицо.

— Отчего это, Франческа Джерард, мне все время кажется, что ты гораздо мудрее, чем прикидываешься?

В глазах у него стоят слезы, и я с трудом преодолеваю желание прижаться к человеку, которого волнует то же прошлое, что меня. Связь между нами тонка, но заполняет собой всю вселенную.

— Может, оттого, что я понимаю, каково это — терять близких. Ты ищи, и сестра обязательно найдется. Если не в этой жизни, то в твоем сердце. — Теперь это мое единственное утешение, и я могу поделиться им с Эдамом, не разоблачив себя.

— Но я точно знаю, где она. — Эдам лезет в карман за зажигалкой, он затягивается, огонек дрожит. — Она умерла.

Я открываю рот для обычных в таких случаях слов, но не издаю ни звука. Нагнувшись, срываю сухую головку чертополоха, выигрывая минуты, чтобы подумать, прежде чем заполнить паузу.

— Я думала, ты не куришь.

— А я и не курю, — угрюмо отзывается он, выдыхает дым и кривит губы. — Хочешь, признаюсь?

Я киваю.

— Ты единственная, кому я рассказал про сестру. Ни одна живая душа не догадывается, что она у меня была. Даже Клаудия. — Он снова глубоко затягивается, с кончика сигареты падает пепел.

Мне безумно жаль его.

— Как ее звали?

— Элизабет. Но я всегда звал ее Бетси. — Он тщательно вдавливает недокуренную сигарету в мокрую траву.

Компьютер был свободен. В учительской никого, только уборщица, таская за собой пылесос, собирала грязные чашки, вытряхивала мусорные корзинки. Она была стара и нетороплива, из ушей у нее торчали длинные белые проводки.

— Что, нравятся мои наушники? — прокричала она, подмигивая мне и гордо усмехаясь. Музыка была слышна даже с другого конца комнаты. — Внучка дала!

Я повернулась к компьютеру. Да-а, время не стоит на месте, технологии идут вперед, передавать информацию все проще и проще. А между тем человечество тратит гораздо меньше времени на разговоры лицом к лицу — мы так близко и все же на расстоянии световых лет друг от друга. Припомнились эсэмэски, которые я, бывало, получала и сама отправляла и которых мне сейчас так не хватало. Ты где? Купишь хлеба? Что приготовить на ужин? Люблю, целую.

Как учил Эдам, я вошла в систему для сотрудников и подключилась к Интернету. Заходить в «Afterlife» я уже умела. Очутившись в том, другом, мире, я обнаружила два уведомления.

Сердце подпрыгнуло: она прочла! Удивилась, наверное: что это за подружка из начальной школы под ником Химера_28? Два щелчка — и я уже читала сообщение от Королевы сцены Джо-джо.

— Королева сцены, — шептала я, дожидаясь, пока загрузится страница. Я слышала ее голос, видела, как пухлые губы выговаривают эти слова.

— Джо-джо, — повторила я. И еще раз, и еще.

Уборщица сунула щетку пылесоса под мой стул, я приподняла ноги. Подпевая плееру, уборщица поковыляла дальше, а я лихорадочно заелозила курсором по многочисленным иконкам и кнопкам, пытаясь разобраться, что к чему, — игра оказалась непростой. На саму игру мне было плевать, я хотела быть рядом с Джозефиной Кеннеди.

«Список друзей», — прочитала я и щелкнула мышкой.

Появилось одно-единственное имя с маленьким портретиком Королевы сцены Джо-джо и ее личными данными. Всего несколько слов. Ага, вдобавок к нику она сообщает свое настоящее имя, а я, как выяснилось, выбрала анонимность.

Я задумалась, перебрала подходящие имена; припомнила ребят из начальной школы, пакеты с завтраками и расцарапанные коленки, белые гольфы и книжки для чтения. Прокрутила в памяти домашние задания, дружбу до гробовой доски и ссоры, контрольные и уроки музыки, балетные тапочки и карнавальные костюмы. Пересчитала всех до единого плюшевых зверей на подоконнике и перечислила все книжки с картинками на полке.

Аманда Уэндсворт, вот кто, сказала я себе, воскрешая в памяти образ маленькой девочки с гладкими каштановыми волосами. Она со всеми дружила, но потом куда-то переехала. Убедившись, что под таким именем никто еще не регистрировался, я внесла новые личные данные в свою анкету и щелкнула на кнопке «показать настоящее имя». Будем надеяться, Джозефина поверит.

Мне пришло новое уведомление. В правом нижнем углу экрана замигала зеленая иконка в виде человечка. Я навела курсор, всплыл ярлычок: «У вас в сети один друг».

Пальцы стиснули мышь, я представила, как Королева сцены Джо-джо в эту самую минуту сидит за своим письменным столом. Чуть сгорбившись, не удосужившись подкраситься, в мятой одежде и с немытыми волосами. Хорошего обеда, должно быть, не видела уже целую вечность. Я растерялась: что делать? И тут на экран выскочила ярко-голубая рамочка со словами: Мэнди, ты, что ли? Рядом — маленькая картинка Джо-джо и место для моего ответа.

Я покрылась испариной, тряслась как в лихорадке: только бы не упустить шанс.

Мои неуклюжие слова не вязались с ее скорописью. Следующее сообщение появилось лишь через пару минут. Вероятно, ее спугнул мой церемонный ответ.

Затаив дыхание, я ждала ответа. Ведь теперь-то у меня правильный язык? Я представила, как пальцы Джозефины замерли над клавиатурой, что-то напечатали, потом, когда она передумала, стерли.

Непослушными пальцами я набрала ответ; внутри все ходило ходуном.

Долгая пауза.

— Ну, доброй ночи, голуба, — сказала уборщица. В одной руке у нее был скрученный провод пылесоса, в другой — четыре чашки разом, на плече висел один из наушников. — Гляди не перетрудись! — усмехнулась она и выволокла пылесос из учительской.

Я не ответила. Она сама выберет, когда сказать. Наконец на экране появилось одно слово.

Весь воздух вышел из груди, словно на меня кто-то встал.

Каково для пятнадцатилетней девочки потерять мать? Будет ли она вспоминать мамин смех, объятия? Станет ли рыться в ее шкафу, прижиматься лицом к любимому свитеру? Захочет ли стянуть косметику с материного туалетного столика, чтобы стать на нее похожей? Или просто будет лежать на кровати и смотреть в потолок, не переставая спрашивать себя: почему?

Ложь родилась сама собой, в новом мире я перестала быть Франческой Джерард.

Какое-то время мы обе, виртуально породнившись, проникались этой информацией.

Никакой переписке не облегчить ее горя.

Ответ возник с быстротой молнии, и с той же быстротой я осознала собственный промах.

— Нет! — торопливо напечатала я. — мама тебя любила. даже не думай, что это твоя вина.

Долгая пауза. Я вглядываюсь в унылую мордашку, которую выбрала для себя Джозефина Кеннеди. Смотрит ли она сейчас на фигурку, которая должна представлять Аманду?

— нет. — Это выше моих сил.

— да, — вру я. — ну и я просто говорила правду и они затыкались.

Я бы все отдала, чтобы помочь, но нас разделяла целая жизнь. Я бы прижала ее к груди и не отпускала, пока все снова не станет хорошо.

Только когда весь текст появился на экране, до меня дошло, как много я написала и как мало это похоже на слова подростка.

И иконка стала серой, Джо-джо отключилась.

Слезы капали на клавиши. Девочка моя! Пусть через все километры моя боль, моя любовь долетит до тебя.