Лето 1535
Вечером мы с Георгом сидели у Анны, пока она готовилась ко сну. Король собирался провести эту ночь у нее, она приняла ванну, попросила меня расчесать волосы.
— Пусть он будет поосторожней, хорошо? — сказала я встревоженно. — Вообще-то ему не следовало бы с тобой сейчас спать — это грех.
Георг громко хихикнул, он разлегся на кровати Анны, сапоги на тонком покрывале. Она повернула голову:
— Нам теперь не до грубых приставаний.
— Что?
— Иногда он вовсе ни на что не способен. Бывает, совсем ничего не получается, ну совсем ничего. Отвратительно. Лежит сверху, ерзает, потеет, тужится, пыхтит, а толку никакого. Потом злится, и я оказываюсь во всем виновата. Будто дело во мне.
— Пьяный?
— Ты его знаешь, — пожала сестра плечами. — Король всегда к вечеру полупьяный.
— Если ты ему скажешь, что в положении…
— Не хочу говорить до июня. Вот начнет шевелиться — скажу. Он отменит летнее путешествие, и мы останемся в Хэмптон-Корте. Георг будет с ним охотиться, носиться по полям, держать от него подальше эту круглолицую девку, Джейн.
— Архангелу Гавриилу не удержать женщин от того, чтобы вешались королю на шею, — небрежно бросил брат. — Ты сама это дело завела, Анна, а теперь жалеешь. Они все готовы в него вцепиться, сулят ему невесть что. Нет бы вести себя как наша душка Мария: чуток поиграли, получили поместье-другое и пора восвояси.
— Сдается, это ты получил поместье-другое. — Я не сдержала резкости в голосе. — И отец. И Уильям Кэри. Что мне досталось? Кроме кружевных перчаток и жемчужного ожерелья, ничего не помню.
— Корабль в честь тебя назвали. — Завистливая память Анны ничего не упустит. — Платьев несть числа, лошадь, новую кровать.
Георг рассмеялся:
— Прямо по списку, словно жених, перечисляющий приданое. — Он протянул руку, заставил Анну лечь на постель рядом с ним, голова к голове на подушках. Я взглянула на них — близнецы-неразлучники, лежат рядышком как голубки в самой знаменитой постели Англии.
— Я вас оставляю, — сказала резко.
— Давай беги к сэру Пустое Место.
Уильям уже ждал меня в саду, глядит на реку, лицо мрачнее тучи.
— Что случилось?
— Фишера взяли под стражу. Не думал, что они осмелятся.
— Епископа Фишера?
— Я всегда считал, он заколдованный. Генрих его так любит, он себе позволял защищать королеву Екатерину, и то его не тронули. Он один ей был верен, не изменил. Она расстроится.
— Ну продержат его в Тауэре неделю-другую и отпустят. И еще извинятся.
— Зависит от того, чего они от него хотят. Он не принес клятву на верность дочери Анны. Я в этом уверен. Он не позволит Елизавете унаследовать трон вместо Марии, он десяток книг написал, тысячу проповедей сказал в защиту брака. Не может он согласиться, чтобы дочь Екатерины осталась ни с чем.
— Тогда он там надолго останется.
— Похоже на то.
Я подошла ближе, взяла его за руку:
— Что ты так беспокоишься? У него будут книги и все остальное, друзья придут его проведать. А к концу лета его выпустят.
Уильям повернулся к реке, крепче сжал мою ладонь.
— Все дело в моменте, когда Генрих приказал его препроводить в Тауэр. Во время мессы, когда делами занимался. Сама подумай, Мария. Приказать во время мессы препроводить епископа в Тауэр.
— Он всегда делами занимается на мессе. — Мне не хотелось поддаваться печали. — Это ничего не значит.
— Вот они, законы Генриха! — Уильям так и не отпустил моей руки. — Акт о престолонаследии, да еще с клятвой, Акт о супрематии — верховенстве короля, и вдобавок Акт об измене. Это тебе не земельные законы. Генриху они нужны, чтобы поймать в ловушку всех своих врагов. Фишер и Мор прямехонько в этот капкан попадутся.
— Ну не отрубит же он им головы… — рассудительно начала я. — Послушай, Уильям, один из них самый уважаемый служитель церкви во всей стране, а другой был лорд-канцлером. Не осмелится он их казнить.
— Если он осмелится обвинить их в измене, никому из нас не уцелеть.
— Почему? — Я заметила, что, как и он, говорю шепотом.
— Потому что ему теперь ясно, Папа своих слуг не защищает, англичане против тирании не восстают. Будь человек трижды знаменит, будь у него все связи на свете — его все равно можно арестовать по новому закону, который сочинил король. Сколько еще времени королеве Екатерине быть на свободе, если ее главный сторонник в тюрьме?
Я вырвала руки.
— Даже слушать тебя не хочу. Собственной тени пугаешься. Мой дедушка Говард сидел в Тауэре за измену и вышел оттуда с улыбкой. Генрих никогда не казнит Томаса Мора, он его слишком любит. Может, они сейчас и в ссоре, но Мор всегда был его лучшим другом.
— Помнишь своего дядюшку Бекингема?
— Это другое дело, тот действительно был виноват.
Муж отпустил меня, опять повернулся к реке.
— Посмотрим. Молись, чтобы ты оказалась права, а я ошибался.
Бог не услышал наших молитв. Генрих решился на такое, что мне и в страшном сне привидеться не могло. Отдал епископа Фишера и сэра Томаса Мора под суд за то, что они свидетельствовали в пользу истинности его брака с королевой Екатериной. Теперь на кону их жизни — если не признают, что он, Генрих, — глава церкви, английский Папа. И эти двое — совесть не запятнана — самые уважаемые люди в стране, взошли на эшафот, положили головы на плахи, будто они — самые последние предатели.
В эти дни при дворе царила необычная тишина, два ужасных дня в июне, когда казнили сначала Фишера, а потом и Мора. Каждому казалось — опасность теперь таится прямо за поворотом. Если можно отправить на эшафот епископа Фишера, если можно обезглавить Томаса Мора, кому в Англии нечего опасаться?
Нам с Георгом уже не терпелось услышать, что дитя шевелится у Анны в утробе, что уже можно сказать королю — она в положении. Но и к середине июля не было никаких знаков.
— Может, ты ошиблась в расчетах? — спросила я.
— Скажешь тоже, — резко возразила она, — я только и делаю, что дни считаю.
— Или движения очень слабые, ты их не чувствуешь?
— Сама подумай, у тебя по этой части опыт богатый, всегда с приплодом. Может такое быть?
— Не знаю, право.
— Нет, знаешь прекрасно. — Хорошенький ротик крепко сжат, губы ниточкой. — Мы обе знаем. Знаем, что случилось. Ребенок умер. Уже пятый месяц, а я не поправилась нисколько с тех пор, как шел третий. Он там мертвый.
— Позвать к тебе врача? — Я в ужасе не сводила глаз с сестры.
Она замахала руками.
— Да уж скорее дьявола из преисподней! Если Генрих узнает, что у меня в утробе умерло дитя, он ко мне больше на пушечный выстрел не подойдет.
— А вдруг ты заболеешь от этого? — забеспокоилась я.
Она рассмеялась, коротким злым смешком.
— Что так, что этак — все равно умирать. Если кто прознает, что я уже второй раз не донашиваю, мне не уцелеть, от меня тут же избавятся. Что мне теперь делать?
— Я сама пойду к повитухе и спрошу, как от этого избавиться.
— Главное, чтоб не догадалась, что речь идет обо мне, — последовал быстрый ответ. — Стоит только пройти шепотку — и я погибла.
— Знаю, — бросила я угрюмо. — Мне Георг поможет.
После обеда мы с братом отправились к реке, пусть какой лодочник отвезет нас на своей лодчонке, не брать же для такого дела семейную барку. Георг знал бани, куда обычно ходят шлюхи. Там поблизости живет одна старуха, говорят, она мастерица колдовских заговоров, помогает прервать беременность, может наложить проклятье на поле, полное коров, или привести в сети речную рыбу. Бани у самого берега, большие окна глядят прямо на воду. В каждом окне горит свеча, сидят полуобнаженные женщины, их прекрасно видно с лодок. Георг натянул шляпу на глаза, я набросила капюшон. Лодка пристала к мосткам, я старалась не обращать внимания на девок, которые высовывались из окон и зазывно приветствовали Георга.
— Жди здесь, — приказал брат лодочнику, и мы принялись карабкаться по скользким, мокрым ступеням.
Поддерживая меня под локоть, Георг шагал по замусоренной булыжной мостовой к маленькому домику на углу. Постучал, а когда дверь бесшумно отворилась, остался на улице — дальше мне идти одной. Я помедлила на пороге, вглядываясь в темноту.
— Иди, — подтолкнул меня брат, резкое движение дало понять — он сегодня шутить не настроен. — Иди. Ей и впрямь это нужно.
Я кивнула и вошла внутрь. Маленькая комнатка, прокопченная дымом от еле тлеющего в очаге выловленного в реке сырого дерева. Простой деревянный стол, пара стульев. У стола сидит старуха, спина сгорбленная, волосы седые, мудрое, морщинистое лицо, синие, совсем не потускневшие, все на свете повидавшие глаза. Усмехнулась, обнажая полный рот почерневших зубов.
— Придворная дама. — Оглядела мой плащ, угадав под ним роскошное платье.
Я положила на стол серебряную монету:
— Это за молчанье.
Старая ведьма хихикнула:
— Какая от меня польза, если я буду молчать.
— Мне нужна твоя помощь.
— Хочешь приворотного зелья? Или избавиться от кого? — Старуха снова усмехнулась, хитрые глазки будто видели меня насквозь.
— Ни то ни другое.
— Кое-что в утробе завелось?
Я резким движением села на стул, у старухи все просто — любовь, смерть, дети.
— Не у меня, у подруги.
— Так все говорят, — усмехнулась она.
— Она в тягости, теперь уже пятый месяц, а дитя не растет и не шевелится.
— И что она думает? — куда более заинтересованно спросила старая знахарка.
— Наверно, умерло дитя.
— Она сама набирает вес?
— Нет. Не полнее, чем два месяца назад.
— По утрам не тошнит, груди не болят?
— Больше нет.
Она покивала головой.
— Кровит?
— Нет.
— Похоже, и впрямь умер младенчик. Проводи меня к ней, мне надо самой убедиться.
— Невозможно. Ее слишком хорошо охраняют.
— Ты не поверишь, в какие дома я пробиралась, — хихикнула она.
— Ее тебе не увидеть.
— Тогда придется рискнуть. Я тебе дам настой. От него будет ужасно тошнить, а потом ребеночек выйдет наружу.
Я кивнула, но она жестом остановила меня.
— А что, если она ошибается? Вдруг ребеночек еще жив? Просто отдыхает? Тихий такой?
Я недоуменно глядела на нее.
— Тогда ты его убьешь. Ты будешь убийцей, и она, да и я тоже. Выдюжишь?
Я медленно покачала головой:
— Нет, Боже мой, нет. — Я даже представить себе не могла, что со мной будет, если кто прознает, что я дала королеве снадобье, а она из-за этого не доносила наследного принца.
Я поднялась, повернулась к окну — вода серая, холодная. Я представила себе Анну в начале беременности, румяную, с набухшими грудями. А теперь она такая бледная, будто высохшая, все краски потеряла.
— Дай мне настой. Она сама решит, принимать его или нет.
Старуха тоже поднялась со стула, заковыляла в заднюю комнату.
— Обойдется тебе в три шиллинга.
Я ничего не сказала — хотя цену она заломила несуразную, положила серебряные монеты на засаленный стол. Одно быстрое движение — и монеты исчезли.
— Не того надо бояться.
Я обернулась на полдороге к двери:
— Что?
— Не питья, а лезвия — вот чего тебе надо бояться.
У меня по спине прошел холодный озноб, будто туман пополз с реки.
— Что ты хочешь этим сказать?
Она тряхнула головой, будто только что проснулась.
— Я? Ничего. Если понимаешь, в чем дело, тогда запомни мои слова хорошенько. Если невдомек, забудь пустую болтовню.
Я помедлила — вдруг старуха еще что надумает, но она молчала. Оставалось только открыть дверь и выскользнуть вон.
Георг ждал, руки сложены на груди. Когда я появилась, он в молчании взял меня под руку. Мы торопливо спустились по скользкой, замшелой лестнице, ступили в утлую лодчонку. Всю дорогу домой молчали, слышно было только, как лодочник ровно и сильно гребет против течения. Когда вышли на пристань, я быстро шепнула Георгу:
— Кое-что ты должен знать: если дитя не мертво, снадобье его убьет — будет на нашей совести. И еще…
— А можно как-нибудь узнать, вдруг это мальчик, прежде чем она выпьет настой?
Как же он мне надоел, только одно на уме — мальчик.
— Это никому заранее не известно.
— А что еще?
— Старуха сказала, что нам надо бояться не снадобья, а лезвия.
— Какого лезвия?
— Она не сказала.
— Меча? Бритвы? Топора палача?
Я пожала плечами.
— Мы Болейны, — кивнул он. — Всю жизнь проводим в тени у трона, значит, всегда должны опасаться лезвия. Нам бы эту ночь пережить. Пошли отнесем ей питье, а там посмотрим.
Анна вышла к ужину истинной королевой — лицо бледное, ни кровинки, но голова высоко поднята, а на губах улыбка. Сидела рядом с Генрихом, ее трон лишь чуть-чуть ниже, болтала с ним, льстила, очаровывала, как могла. Но стоило потоку остроумия иссякнуть хоть на мгновенье, глаза короля скользили вдоль стола — туда, где сидели придворные дамы. На кого он смотрит — на Мадж Шелтон, на Джейн Сеймур? Один раз даже мне нежно улыбнулся. Анна притворялась, что ничего не замечает, забрасывала вопросами об охоте, превозносила до небес его бодрость и здоровье. Выискивала на блюде самые лакомые кусочки, клала на и без того переполненную тарелку мужа. Такая знакомая Анна, кокетливый поворот головы, небрежные взгляды из-под ресниц, сверкающие глаза, но было что-то такое в ее уверенном очаровании, что напоминало мне ту, которая сидела в этом кресле раньше и тоже делала вид, что не замечает, как ее муж поглядывает на других женщин.
После ужина король объявил, что будет занят делами, — мы все знали, какие это дела, бражничать с горсткой приближенных.
— Мне лучше побыть с ним, — предупредил Георг. — А ты оставайся с ней после того, как выпьет зелье.
— Я останусь у нее на ночь. Старуха сказала — ее будет ужасно тошнить.
Он кивнул, нахмурился и вышел вместе с королем.
Анна велела передать придворным дамам, что у нее разболелась голова и она ляжет пораньше. Когда я ушла, они сидели как обычно, шили рубашки для бедных, работали не покладая рук, но я знала — стоит двери за нами закрыться, как начнутся нескончаемые потоки сплетен и разговоров.
Анна переоделась на ночь, протянула мне частую гребенку:
— Может, хоть чем полезным займешься, пока мы ждем.
Я поставила пузырек на стол.
— Налей мне.
Что-то в этом стеклянном пузырьке со стеклянной же притертой пробкой меня ужасно пугало.
— Нет. Это твое дело, сама и наливай.
Она передернула плечами, как игрок, поднимающий ставку, когда в кармане пусто, и вылила питье в золотую чашу. Подняла в насмешливом тосте. Откинула голову. Выпила. Я видела, горло сжалось, три глотка прошли вниз. Отшвырнула чашу, улыбнулась мне вызывающей, злой усмешкой:
— Дело сделано. Теперь молись, чтобы пошло легко.
Мы ждали, я расчесывала ей волосы, скоро она сказала:
— Давай ложиться спать, я ничего не чувствую.
Мы забрались в постель, вместе, как в те далекие дни, проснулись на рассвете, по-прежнему ничего, ни тошноты, ни боли.
— Не работает, — усмехнулась она.
Я все еще глупо надеялась, а вдруг ребеночек там удержится, вдруг он живой, хрупкий, маленький, но живой, несмотря на зелье.
— Я пойду к себе, если я тебе не нужна.
— Ясно, хочешь побыстрее забраться в постель к сэру Пустое Место. Чтобы тебя там хорошенько продрали?
Я ответила не сразу. Мне ли не знать этого тона, нет на свете ничего приятнее — в голосе сестры звучит зависть.
— Зато ты королева.
— Ага. А ты — леди Пустое Место.
Я улыбнулась.
— И до смерти тому рада. — Я выскользнула за дверь — последнее слово осталось за мной.
День идет, а ничего не происходит. Мы с Георгом глядим на Анну, будто она наше любимое дитятко. Она бледна, жалуется на жару — и впрямь: середина июля — однако более ничего. Король с утра занят делами, принимает просителей, все торопятся подать свои жалобы сейчас, пока двор еще не отправился в путешествие.
— Ничего? — спрашиваю я Анну.
Она переодевается к обеду.
— Ничего. Придется тебе к ней завтра сходить опять.
Около полуночи Анна уже в кровати, теперь я могу пойти к себе. Уильям дремлет, дожидаясь меня, но стоит мне войти, встает, помогает мне расшнуроваться — заботливый и нежный словно послушная служанка. Я улыбаюсь — у него такое серьезное лицо, он сосредоточенно возится с завязками, стаскивает с меня широкую юбку, я постанываю от удовольствия, когда он массирует мне спину там, где корсаж больно впивается в кожу.
— Так лучше?
— Когда я с тобой, всегда лучше.
Он берет меня за руку, ведет к постели. Я снимаю нижнюю юбку, забираюсь под простыни. Мгновение — и худое жилистое тело рядом со мной, теплое, обволакивающее. Его запах будоражит мои чувства, от прикосновения обнаженных ног к бедрам все во мне загорается, какое удовольствие — его грудь касается моих сосков. Губы сами раскрываются навстречу поцелую.
Мы проснулись в два часа ночи, еще совсем темно. В дверь кто-то тихонько скребется. Уильям вскочил, кинжал в руке.
— Кто там?
— Георг. Мне нужна Мария.
Муж тихонько выругался, набросил плащ на голое тело, кинул мне нижнюю рубашку, открыл дверь:
— Королева?
Георг покачал головой. Не может он посвящать чужого человека в семейные дела. Не глядя на Уильяма, кивнул мне:
— Пошли, Мария.
Уильям отступил, как же ему тяжело выносить, что брат может мне приказать вот так вылезти среди ночи из супружеского ложа. Я натянула рубашку, выбралась из кровати, потянулась за корсажем и юбкой.
— Некогда, — сердито буркнул брат. — Пошли уже.
— Она никуда не пойдет — полуголая. — В голосе Уильяма несгибаемая решимость.
Георг взглянул на свирепое лицо Уильяма. Улыбнулся чарующей болейновской улыбкой:
— Ей пора на работу. Семейное дело. Не задерживай ее, Уильям. Я за ней пригляжу, все будет в порядке. Но нам надо спешить.
Уильям стянул с себя плащ, укутал мне плечи, нежно поцеловал в лоб. Но я уже в дверях, Георг схватил меня за руку, потащил, бегом, в спальню Анны.
Она на полу у камина, обняла себя, будто пытается согреться. Рядом с ней кучка простыней в кровавых пятнах. Когда дверь открылась, она взглянула на нас из-под путаных прядей волос, отвела взгляд, ничего не сказала.
— Анна, — шепнула я.
Подошла, села на пол рядом с ней. Нежно обняла окоченевшие плечи. Она не прильнула ко мне, но и не отстранилась. Тело словно застыло — деревяшка, да и только. Я посмотрела на пугающий маленький сверток:
— Ребеночек?
— Почти без боли, — сказала сквозь зубы. — Ужасно быстро, минута — и все. В животе что-то повернулось, как будто мне приспичило. Я встала с кровати, села на горшок. И все было кончено в мгновенье ока. Мертвое. Крови почти не было. Наверно, месяц назад умерло. Столько времени пропало. Все это — только время потеряла.
Я повернулась к Георгу.
— Тебе надо от этого избавится.
— Как? — Он был в ужасе.
— Похорони его. Как-нибудь избавься. Ничего такого не произошло. Ничего вообще не было, ничего.
Анна запустила бледные пальцы в волосы, потянула с силой.
— Да, ничего не было. — Голос безжизненный. — Как в прошлый раз. Как в следующий раз. Ничего и никогда.
Георг подошел к сверточку, отпрянул, не может взять его в руки.
— Возьму плащ.
Я кивнула в сторону больших сундуков, стоящих вдоль стены. Он открыл один. Сладкий запах лаванды и сухих трав наполнил комнату. Брат вытащил темный плащ.
— Не этот, — махнула рукой Анна. — Этот настоящим горностаем подбит.
Георг застыл, пораженный таким неподобающим случаю высказыванием, но покорно взял другой плащ, набросил его на маленький сверток на полу. Такой маленький, что, даже завернутый в плащ, он терялся под мышкой у брата.
— Не знаю даже, где копать, — тихонько прошептал он мне, не спуская глаз с Анны.
Она все тянула сама себя за волосы, словно проверяя — жива ли еще.
— Спроси Уильяма. — Благодарение Господу, у нас есть помощник. — Он сообразит.
— Никто знать не должен, — простонала Анна.
— Иди, — подтолкнула я Георга.
Он вышел из комнаты со свертком под мышкой, будто завернул книгу в плащ, чтобы от сырости уберечь.
Дверь захлопнулась, я занялась Анной. Перестелила постель — простыни заляпаны кровью. Сняла с нее грязную ночную рубашку. Порвала белье на куски, спалила в камине. Вытащила свежую сорочку, уложила сестру в кровать, накрыла одеялом. Бледная как смерть, зубы стучат. Какая же она крошечная, словно усохшая под этими толстыми, искусно расшитыми покрывалами, за роскошным пологом королевской кровати.
— Давай подогрею тебе пряного вина.
В комнате, смежной со спальней, стоит большой кувшин, остается только сунуть туда раскаленную кочергу. Я плеснула немного бренди, налила питье в золотую чашу. Подержала сестру за плечи, пока та пила. Она больше не дрожит, но смертная бледность не проходит.
— Спи, — приказала я. — Я побуду с тобой.
Влезла под одеяло рядом с ней. Обняла, пусть согреется. Животик теперь плоский, тело такое маленькое, как у ребенка. Ночная рубашка на моем плече намокла, Анна беззвучно рыдает, слезы струятся из-под закрытых век.
— Спи, — безнадежно повторила я. — Больше нам нечего делать. Спи, Анна.
Она не открыла глаз.
— Сплю, — шепнула в ответ. — И Бога молю больше никогда не проснуться.
Конечно, утром она проснулась. Проснулась, приказала сделать ванну и чтобы вода была погорячей, будто хотела заживо свариться, только бы не чувствовать этой непереносимой боли в сердце и во всем теле. Стояла в ванне, неистово терла себя мочалкой, а потом легла в мыльную пену, приказала служанке подбавить еще кипятку. И еще. Король прислал сказать, что будет на заутрене, она обещала присоединиться к нему за завтраком — она слушает мессу у себя. Велела мне взять мыло и мочалку и тереть ей спину до красноты. Вымыла голову, заколола волосы на затылке, а сама снова легла в ванну. Кожа уже пылает, нет, приказала добавить еще горячей воды, а потом принести согретую простыню, чтобы вытереться.
Теперь сидит у камина, сушит волосы. Велела горничной разложить лучшие платья, выбирает, какое надеть сегодня, а какие взять с собой в путешествие. Я остаюсь в комнате, молча слежу за ней, пытаясь понять, к чему это крещение в кипятке, зачем такой парад роскошных платьев. Служанки помогают ей одеться, туго шнуруют, так чтобы из выреза платья дразнили соблазнительные округлости грудей. Чепец не скрывает блестящих черных волос, удлиненные пальцы гнутся под тяжестью колец, любимая золотая подвеска с буквой „Б“ — Болейн. Перед тем как выйти из комнаты, помедлила перед зеркалом, бросила своему отражению знакомую соблазнительную полуулыбку.
— Как ты себя чувствуешь? — Я наконец напомнила о своем присутствии.
Обернулась, алый шелк платья завился вокруг лодыжек, бриллианты в перстнях блеснули огнем.
— Bien sur! Отлично, как всегда. А ты сомневалась?
— Конечно нет. — Я попятилась, выходя из комнаты. Не от почтения к королеве, как ей бы того хотелось, просто не могу больше всего этого выносить. Ненавижу Анну, когда она вот такая каменная и сверкающая. Смотрю на нее, а самой поскорее хочется вернуться к Уильяму — его ласковой нежности, миру, где все просто и ясно.
Я знала, где искать мужа, — он, как всегда, прогуливался у реки с малюткой на руках.
— Отправил кормилицу позавтракать, — протянул мне малышку. Я ткнулась носом в ее мягкую макушку, щекой почувствовала бьющуюся жилку. Вдохнула сладкий младенческий запах, закрыла глаза от удовольствия. Уильям обнял меня, прижал к себе.
Я замерла на мгновенье, нет ничего приятнее прикосновения мужа, тепла дочкиного тельца, над головой — крики чаек и летнее солнышко. Тропинка идет вдоль реки, мы прогуливаемся взад-вперед.
— Как сегодня королева?
— Будто ничего не случилось. Этого будем и держаться — ничего не случилось.
Он кивнул, начал задумчиво:
— Хочу кое-что спросить, ты только не обижайся.
— И что же это?
— Что с ней такое? Почему не может доносить ребенка?
— Она же родила Елизавету.
— А с тех пор?
Я искоса взглянула на мужа:
— Давай договаривай.
— Каждому бы такая мысль в голову пришла, знай он то, что я знаю.
— Ну говори уж! — В моем голосе появились резкие нотки.
— Сама знаешь.
— Нет, ты скажи.
Он мрачно хмыкнул.
— Не смотри на меня так, словно ты — твой дядюшка, у меня уже душа в пятки ушла.
Я расхохоталась, покачала головой:
— Ну вот, больше не смотрю. Что у тебя на уме? Что бы люди сказали? А то пытаешься рот раскрыть, да никак выговорить не можешь.
— Люди бы сказали, что у нее грех на душе, ведовство, сделка с дьяволом. Не сердись, дорогая, ты бы и сама так подумала. Может, ей на исповедь пойти или в паломничество — грех замолить, совесть очистить. Не знаю, почем мне знать. Я и знать не хочу. Но она, похоже, что-то ужасное совершила.
Я резко повернулась, пошла прочь. Уильям догнал меня.
— Ты сама, наверно…
— Никогда, — решительно мотнула головой. — Знать не знаю, ведать не ведаю, что она сделала, чтобы стать королевой. Не представляю, как ей своего добиться — родить мальчика. Не знаю и знать не хочу.
Мы шли в молчании, Уильям поглядывал на меня.
— Если у нее своего сына не будет, ей понадобится твой. — Он знал, я думаю о том же.
— И то правда, — горестно шепнула я и сильнее прижала малышку к себе.
Через неделю двор отправился в путешествие, а мне разрешили поехать повидаться с детьми. В суете и суматохе больших сборов я стараюсь быть поосторожней — словно в посудной лавке танцую, вдруг у королевы опять переменится настроение.
Но удача меня не оставила, я не успела ничем прогневать Анну. Мы с Уильямом махали на прощание королевскому поезду, двор отправлялся на юг — в роскошные дворцы и уютные городки Суссекса, Гемпшира, Уилтшира и Дорсета. Анна в роскошном, белом с золотом наряде, рядом Генрих — все еще красавец-король, особенно верхом на могучем жеребце. Анна на своей кобыле скачет прямо рядом с ним, как тогда — всего два, три, четыре лета тому назад, когда он ее добивался, а она пыталась ухватить золотой приз — королевскую корону.
Она все еще может заставить его слушать, может его рассмешить. Все еще скачет во главе двора словно девочка, решившая прокатиться в солнечный денек. Никто не знает, чего ей это стоит — мчаться без устали, бросать королю остроты, махать поселянам, собирающимся по обеим сторонам дороги — из любопытства, не от любви. Никому и в голову не приходит, как тяжело ей это дается.
Уильям и я машем, покуда они не скрываются вдали, потом возвращаемся во дворец забрать дочку и кормилицу. Десятки тележек и повозок с королевским добром выезжают на дорогу. Теперь наш черед, на юг, в Кент, в Гевер, к нашему лету с детьми.
Как же я ждала этой минуты, сколько о ней молилась весь год! Благодарение Богу, до Кента сплетни не доходят, так что дети не знают обо всех наших семейных передрягах. Мне разрешили послать им письмо, где сообщалось, что я вышла замуж за Уильяма и ожидаю ребенка. Им сообщили, что родилась девочка, что у них теперь есть сестричка. Оба горят нетерпением увидеть меня и маленькую сестричку, а мне не терпится обнять их.
Я вижу — они на мосту, ждут нашего появления. Мы уже в парке, Екатерина толкает Генриха, оба несутся нам навстречу, девочка высоко задирает юбку, чтобы не мешала бежать, длинноногий мальчик легко ее обгоняет. Я спрыгиваю с лошади, ловлю обоих в свои объятья. Они прижимаются ко мне. Обнимают крепко-крепко, не оторвешь.
Как же оба выросли! До чего же быстро они растут в мое отсутствие. Генрих мне уже по плечо, наверно, будет высоким, крепко сложенным, как папаша. Екатерина, еще год-другой — и девица, высокая, как брат, привлекательная. Болейновские карие глаза и лукавая улыбка. Отстранила дочку от себя. Поставила рядом — получше рассмотреть. Фигурка уже принимает женственные очертания, в глазах — ожидание взрослой жизни, надежда, доверие.
— Екатерина, становишься новой болейновской красавицей, — говорю я, и девочка, густо покраснев, снова прячется у меня в объятьях.
Уильям спешивается, обнимает Генриха, замирает почтительно перед Екатериной.
— Похоже, тебе уже пора целовать ручки.
Она смеется, крепко его обнимает:
— Я так рада, что вы поженились. Как прикажешь тебя теперь величать — отец?
— Да. — Голос твердый, словно дело давно решенное. — Зови отцом, а иногда можешь сэром.
Она только хихикает:
— А где девочка?
Я подошла к кормилице, ехавшей на муле, взяла у нее из рук младенца:
— Вот она. Твоя сестричка.
Екатерина берет ее на руки и тут же принимается ворковать над малышкой. Генрих склоняется над ними, откидывает покрывальце, смотрит на крохотное личико:
— Какая маленькая!
— Она быстро вырастет. Родилась и того меньше.
— А она часто плачет?
— Не слишком, — улыбаюсь я. — Не то что ты. Ты был настоящим плаксой.
— Правда? — До чего же хороша открытая мальчишеская улыбка.
— Чистая правда.
— Он и сейчас плакса! — Чего еще ждать от старшей сестры?
— Вовсе нет, — возражает мальчик. — Матушка и… отец, что же вы стоите? Обед уже почти готов. Мы не знали точно, когда вы приедете.
Уильям обнимает паренька за плечи, идет к дому.
— Давай расскажи про учебу. Говорят, тебя учат монахи-цистерцианцы? Занимаешься греческим или только латынью?
— Можно я ее понесу? — спрашивает Екатерина.
— Хоть весь день с ней играй, — разрешаю я. — Няне нужно чуть-чуть отдохнуть.
— А она скоро проснется? — Екатерина глаз не сводит с малютки.
— Скоро. Тогда увидишь ее глазки. Красивые, темно-синие. Может, она даже соизволит тебе улыбнуться.
