Лето 1530

Я скачу по дороге в Гевер, окруженная целой армией слуг, впереди развевается один штандарт семьи Говардов, позади другой, а все остальные путники, попадающиеся нам навстречу, жмутся к придорожной канаве. Кругом пыльные изгороди и выгоревшая трава — весна была совсем сухая, все предсказывает плохой год, недолго и до чумы. Но по обеим сторонам дороги уже сложено в стога сладко пахнущее сено, пшеница и рожь поднялись выше колен, наливаются колосья, зеленеют поля хмеля, яблоневые сады роняют лепестки, они, словно снег, покрывают траву под деревьями.

Я не могу сдержаться, напеваю веселую песенку, радуюсь этой скачке по милой Англии, по полям и лугам. Теперь можно забыть про королевский двор и скорее, скорее к детям. Отрядом командует один из приближенных дядюшки, Уильям Стаффорд, его лошадь рядом с моей.

— Столько пыли! Как только выберемся подальше от города, прикажу отряду скакать позади.

Я украдкой бросаю на него взгляд. До чего хорош, широкоплечий, честное, открытое лицо. Верно, один из семьи Стаффордов, они вышли из милости, когда король позорной смертью казнил герцога Бекингема. Ясно, мой спутник рожден для большего, чем просто командовать маленьким отрядом слуг.

— Благодарю вас за то, что взялись меня сопровождать. Немалая услуга и мне, и моим детям.

— Ничего нет важнее, чем это. У меня ни жены, ни детей, но были бы — ни за что бы их не оставил.

— Так почему не женитесь?

— Еще не встретил той, что мне бы понравилась, — улыбается он.

Просто вежливая фраза, а в то же время звучит многозначительно. Страшно хочется спросить его, какая, как он думает, женщина ему бы подошла. Глупо быть таким привередливым. Большинство мужчин женится либо ради жениного приданого, либо ради полезных связей. Но Уильям Стаффорд совсем не кажется глупцом.

Подошло время привала и ужина, он уже рядом с моей лошадкой, готов снять меня с седла. Принял в объятия, подержал минутку, крепко-крепко, поставил на землю.

— Голова не кружится? — спросил ласково. — Целый день в седле.

Проводил меня на постоялый двор.

— Надеюсь, найдется что-нибудь на ужин. Обещали пожарить цыпленка, но сдается мне, будет старый и тощий гусь.

Я расхохоталась:

— Все, что угодно, умираю от голода. Вы со мной отобедаете?

На мгновенье показалось — он ответит согласием. Но нет, поклонился и сказал вежливо:

— Я поем с остальными.

Самолюбие мое задето — как это так, отказаться от моего приглашения.

— Как вам будет угодно, — холодно кивнула, вошла в комнату с низким сводчатым потолком. Согрела руки у камина, выглянула в окошко с частым свинцовым переплетом. Стоит у конюшни, наблюдает за слугами, те до ужина расседлывают коней, обтирают их потные бока. Красивый какой, подумалось мне. Жалко только, что невоспитанный.

В то лето я решила — пора в первый раз подстричь золотые кудри маленького Генриха, а Екатерине настало время сменить коротенькие рубашонки на приличные ее возрасту платья. Генриху тоже надлежит теперь носить камзол и обтягивающие штаны. Что до меня, я бы оставила их еще на год в детской одежде, но бабушка Болейн настаивала — они уже не младенцы. Вдруг ей придет в голову написать Анне — пожаловаться, что я не выполняю надлежащим образом своих опекунских обязанностей.

Волосы у Генриха мягче пуха. Длинные золотистые кудри рассыпаны по плечам, завиваются в колечки, обрамляют румяное личико. Какая мать удержится от слез, готовясь лишиться такого богатства? Он мой маленький мальчик, а теперь кудрявое детство и пухлые щечки остаются позади, не будет больше этих спотыкающихся толстеньких ножек, маленьких, протянутых ручонок, требующих — возьми меня на руки.

Ему-то, конечно, все по нраву, ему подавай шпагу и пони. Он хочет отправиться ко французскому двору, как Георг, и научиться сражаться. Он бредит крестовыми походами и рыцарскими поединками, мечтает поскорее вырасти, а мне бы только подольше держать на руках моего малютку.

Уильям Стаффорд наткнулся на наше любимое местечко — каменные скамейки, глядящие на ров и замок. Генрих все утро носился как угорелый и теперь мирно спит у меня на коленях, засунув палец в рот. Екатерина болтает босыми ножками в воде.

Уильям сразу заметил слезы у меня на глазах, но не стал ни о чем расспрашивать, а просто тихо, чтобы не разбудить мальчика, произнес:

— Простите, что беспокою, но сегодня мы возвращаемся в Лондон. Если есть какие вести родным, рад буду передать.

— Я приготовила на кухне корзину с овощами и фруктами — для моей матери.

Он кивнул. Потом начал неуверенно, с трудом подбирая слова:

— Простите меня, но я часто вижу — вы плачете. Могу я чем-то помочь? Ваш дядя приказал мне о вас заботиться. Значит, мой долг убедиться — вас никто не обидел.

Мне сразу стало весело.

— Нет-нет, просто Генрих уже совсем взрослый в этой одежде, нет больше моего милого малютки. Не хочется, чтобы они с Екатериной вырастали. Будь у меня муж, он бы подстриг ему волосы, даже не спрашивая меня, а теперь мне придется это делать самой.

— А вы тосковали по мужу? — спросил он.

— Немножко. — Интересно, что Стаффорд знает о моем браке, да и вообще — о любом браке. — Мы нечасто бывали вместе.

Что еще сказать, чтобы не солгать, но и правды не упомянуть? Он, глядя мне прямо в глаза, кивнул — не ясно, понял или нет.

— Я хотел спросить — вы сейчас тоскуете? — Похоже, он куда умнее, чем кажется. — Теперь вы у короля не в почете и смогли бы родить мужу еще одного сынишку. Начать все сначала.

— Наверно, — неуверенно пробормотала я. С чего это мне вздумалось обсуждать свои дела с простым дворянином на службе у дядюшки? Говоря по правде, таких пруд пруди, обычный искатель приключений!

— Не такая уж приятная жизнь для молодой женщины — двадцать два года, двое малышей. Вся жизнь впереди, а приходится все время быть при сестре, прятаться в ее тени. Это вам, у кого совсем недавно всего было в достатке.

До чего же точное описание моей жизни — и к тому же нелицеприятное. Ничего не остается — только честный ответ:

— Такова женская доля. Сама бы я этого не выбрала — вы уж мне поверьте. Но что делать — женщина просто игрушка судьбы. Будь жив мой супруг, он бы был в немалом почете. Брат — лорд Георг, отец — граф, муж бы тоже внакладе не остался, а за ним и я. А так… Но я урожденная Болейн и Говард, кое-что есть и у меня, мы еще посмотрим.

— Похоже, вы тоже искательница приключений. Как я. Или готовы ею стать. Пока семейство занято Анной, пока ее будущее висит на волоске, стоит подзаняться своим, самой решить, что делать. Они о вас позабыли на минутку, пора воспользоваться наконец свободой.

— Так вот почему вы не женились! — Интересный у нас получается разговор. — Чтобы быть свободным?

Он улыбнулся, белозубая улыбка на загорелом лице.

— Именно так. Я сам себе господин. Никому ничего не должен, ни мужчине — за пропитание, ни женщине — из чувства долга. Нанялся к вашему дядюшке, ношу его цвета, но я ему не слуга. Я англичанин и рожден свободным, мне никто не указ.

— Вы мужчина, — вздохнула я. — Для женщины все иначе.

— Да, — кивнул он. — Если только она не замужем за мной. Двое могут быть свободны и вместе.

Я рассмеялась тихонько, крепче прижала к себе сына.

— Вы и впрямь далеко пойдете — без денег, без жалованья, женившись против воли вашего господина, без благословения семьи невесты.

— Случалось начинать и похуже. — Видно, такой мелочью его не смутишь. — Скажу по правде, предпочел бы женщину, которая меня полюбит, доверит свою жизнь и благополучие, не нужен мне ее папаша, уж он меня свяжет по руками и ногам приданым и брачным контрактом.

— А ей что достанется?

— Моя любовь, — взглянул мне прямо в глаза.

— Которая, конечно, стоит того, чтобы порвать с семьей, рассориться с господином — к тому же близким родственником будущей супруги?

Посмотрел наверх, туда, где под бойницами башенок замка ласточки слепили из грязи и глины свои гнезда.

— Мне нужна женщина, свободная как птичка. Та, что придет ко мне в жажде любви, моей любви, та, которой ничего, кроме любви, не нужно.

— Вот и получите вместо жены дуру, — резко бросила я.

Он снова поглядел на меня, усмехнулся:

— Выходит, мне повезло, что я такой женщины еще не встретил. И никто не остался в дураках.

Я кивнула. Вроде бы вышла победительницей в споре, но нет, все равно оставалась какая-то недоговоренность.

— Лучше уж мне оставаться незамужней. — Опять точка не поставлена.

— Да уж, лучше, — странным тоном отозвался он и низко поклонился, собираясь уходить. — Прощайте пока, леди Кэри. Уверен, ваш малыш всегда будет вашим, в длинных штанах или в коротеньких. Я любил свою мать до ее последнего вздоха, Господь упокой ее душу, и всегда оставался ее малышом — даже когда вырос совсем большой и слушаться перестал.

Не стоило беспокоиться из-за кудрей маленького Генриха. Теперь, после стрижки, проступила красивая форма головы, нежная, трогательная шейка. Конечно, он уже не младенец, но какой же из него получился хорошенький и веселый мальчишка. Приятно потрепать его по затылку, почувствовать тепло родного тельца. Во взрослой одежде он кажется настоящим принцем, и я волей-неволей снова стала подумывать, вдруг в один прекрасный день он сядет на английский трон. А почему бы и нет? Его отец король, он усыновлен той, что — и впрямь может случиться — станет королевой Англии. Но важнее всего — из него получился самый что ни на есть золотой мальчик, истинный принц. Стоит как папаша — ноги расставил, руки в боки, словно весь мир принадлежит ему одному. Превосходный характер, послушен, как ни один другой сыночек. Только позовешь — несется на материнский голос покорно, словно сокол на свист выжлятника. В это лето он был настоящий золотой мальчик, что горевать о малыше, его уже нет, перед тобой мальчишка, и в нем уже видны черты молодого мужчины, которым ему предстоит стать.

Теперь мне захотелось еще одного малыша. Генрих повзрослел, у меня уже нет моего маленького. Я принялась мечтать о следующем сыне, том, что не станет пешкой в придворной игре, в сражении за трон, будет желанен сам по себе. Хорошо бы родить сына любимому мужчине, который жаждет воспитывать его вместе с тобой. Я не переставала об этом думать и в результате вернулась ко двору хмурой и мрачной.

Уильям Стаффорд прискакал за мной с отрядом — проводить в Ричмондский дворец. Мы решили пуститься в путь на рассвете, чтобы дать лошадям отдохнуть среди дня. Я поцеловала на прощание детей и прошла на конюшню, Стаффорд легко поднял меня в седло. Я ничего не могла поделать со слезами — горько было оставлять детей. Слезинка, к моему величайшему смущению, упала ему прямо на щеку. Он смахнул ее пальцем, но вместо того, чтобы вытереть руку о штанину, поднес палец к губам и слизнул соленую жидкость.

— Как вы смеете?

— Нечего ронять на меня слезы. — Тон страшно виноватый.

— Нечего их слизывать, — выпалила я в ответ.

Он ничего не сказал, но и не отошел, постоял рядом минуту-другую, потом громко крикнул: „По коням!“ — отвернулся, вскочил в седло. Маленькая кавалькада поскакала, я замахала детишкам, оба, и мальчик, и девочка, забрались на скамью под окном в детской и махали мне крошечными ручонками.

Гулкий стук копыт по полому деревянному покрытию подъемного моста, длинная, прямая дорога через парк. Уильям Стаффорд скачет прямо рядом со мной.

— Не плачьте, — внезапно просит он.

Я отвожу взгляд, пусть уж лучше убирается туда, к своему отряду.

— А я и не плачу.

— Плачете. Я не могу всю дорогу до Лондона сопровождать рыдающую женщину.

— Да не рыдаю я вовсе, — бросила раздраженно, — хотя только что рассталась с детьми и знаю — мне их не увидеть целый год. Целый долгий год! Есть у меня право погрустить?

— Нет, — убежденно возразил он, — и я могу объяснить почему. Вы мне весьма убедительно доказали — женщине надлежит делать то, что ей семья приказывает. Вам семья приказала жить вдали от детей, позволила сестре усыновить вашего ребенка. Лучше уж бороться с ними за своих детей, чем вот так рыдать. Но если решили быть истинной Болейн и Говард, ищите счастье в покорности.

— Я желаю побыть одной, — холодно бросила я.

Он немедленно пришпорил коня, приказал передовому отряду перестроиться и следовать за мной. Теперь все позади меня, и я в одиночестве и молчании скачу так до самого Лондона — жаловаться не на что, я сама приказала.