Однажды в юности я видела, как через дорогу торопливо семенит гроб на двенадцати ногах. Как сороконожка.

Я возвращалась домой из школы, — из моей каторжной школы для одаренных детей.

Шла себе, как обычно, глазея по сторонам, то есть не видя ни черта: это моя основная особенность с младых ногтей. Двуединый способ освоения действительности — взгляд на мир и осмысление полученной информации — редко у меня соединяются. Взгляд мой частенько подбирает мельчайшие детали, до которых не снизойдет ни один нормальный человек, осмысление же в этот момент может быть занято совсем иными вещами.

Так вот, на известном перекрестке Осакинской и Пушкинской, где я пережидала красный свет, как мул пережидает внезапную остановку любящего покрутить с каждой юбкой хозяина, навстречу мне через дорогу торопливо двинулся гроб. И сразу на противоположной стороне «Похоронным маршем» ухнули спохватившиеся духовые, а гроб припустил еще шибче, словно пытался убежать от преследования.

Небольшое охвостье процессии осталось на той стороне, пережидать, когда зажжется зеленый; гроб побежал дальше по своим делам, вздымая золото листвы ногами в стоптанных штиблетах, — в том году необыкновенно долго стояла теплая, желто-малиновая осень под ослепительной эмалью бирюзовых небес…

За эти полторы минуты я сочинила рассказ, вернее, он вспыхнул в моем мозгу светлым и очень смешным сиянием, источая чистую радость. В эти же минуты я стояла, с ужасом на лице, парализованная невероятной картиной: одинокий гроб, как на переправе, плывущий мне навстречу…

Интересно, что месяца через два, когда я внезапно решила закинуть бутылку в необъятный океан советской литературы, я не стала посылать этот рассказ, про убегающий гроб, а послала другой, невинный. Его и напечатали. Это был тот редкий случай, когда параллельные способы освоения мною действительности пересеклись. Пошли я в «Юность» гробовой рассказ, неизвестно еще — писала ли бы я сейчас этот роман…

Самое интересное, что в группке людей, ожидающих на противоположной стороне, когда зажжется зеленый, я увидела Клару Нухимовну, аккомпаниатора нашего школьного хора. Она размахивала руками, кричала что-то вслед убегающему гробу (это выглядело, как рукоплескания)… но из-за оркестра — трех лабухов, вломивших мрачный шопеновский китч с внезапным энтузиазмом, — ее не было слышно.

Наконец светофор сменил гнев на милость, пешеходы ринулись навстречу друг другу, и на несколько коротких мгновений два потока смешались.

Тут, в водовороте, я поздоровалась с Кларой Нухимовной, столкнулась плечом с высокой девушкой, извинилась — та не ответила, устремляясь вслед духовикам, опять заглохшим, одновременно поддерживая под руку Клару Нухимовну, вернее, волоча ее за собой…

И только чуть позже, садясь в свой троллейбус, я сообразила, что знаю ее…

Леня, помимо всевозможных скучных достоинств, львиная доля которых Вере была неизвестна, ибо непостижима, обладал замечательным качеством: он являлся тогда, когда был необходим до зарезу, и приносил то, в чем была неотложная нужда. Например, однажды появился в разгар борьбы с лопнувшей батареей и бросился на амбразуру, ступая в лужу на полу в своих умопомрачительных мокасинах.

— Хорошо, что у меня разводной ключ оказался так кстати! — удовлетворенно заметил он, когда уже подтерли пол и поставили чайник на газ.

Между прочим, борьба с батареей происходила в одиннадцать вечера. Спрашивается — куда это он направлялся так поздно, да еще с разводным ключом?

Да нет, все просто: у них с мамой давно в подвале что-то там подтекает, и он наконец решил заняться этим всерьез. Ключ захватил на работе… А поздно… Ну-у… он проходил неподалеку, знает, что Вера — «сова», и решил заглянуть на чаек…

Вера смеялась: Леня, вы как с неба сваливаетесь!

Он серьезно отвечал: а как вы думали… у каждого из нас есть свой ангел-хранитель…

Так он появился тем ранним осенним утром, когда от Клары Нухимовны прибежал, ни свет ни заря, соседский мальчик с запиской: «Миша отмучился», и Вера заметалась по комнате, лохматая со сна, босая, напяливая свитер на ночную рубашку, хватаясь дрожащими руками за сумку, за брюки… не понимая — что же делать дальше…

И тут позвонили в дверь. Она уже знала — кто это.

— Вера, ничего, что так рано?… Я на минутку, бегу на работу… — он протягивал банку, почти полную темной маслянистой жидкостью. — Вы говорили насчет морилки для рам, а я знаю парня в одной мастерской, и вот… Почему вы стоите босая?

— Дядя Миша умер… — растерянно проговорила она… — вот, записка от Клары… Она там ждет, бедная… Я побегу и… Леня… что в таких случаях делают?

— Хоронят, — просто ответил он. Поставил банку на пол в прихожей. — Одевайтесь, я жду вас внизу. Пяти минут хватит?

И эти пять минут, им заданные, словно кто нажал на кнопку секундомера, выстроили весь день по невидимому ранжиру.

Когда она спустилась и он открыл дверцу такси, неизвестно — как и где им перехваченного, и главное, нанятого на весь день, а это совсем было натуральным чудом! — у него в голове уже был составлен план действий.

Так что дальше на ней оказалась только Клара Нухимовна, промакивающая глаза и слезливый нос трепещущим платочком и повествующая о том, каким нежным мальчиком был Мишенька… — а гроб, машину, место на кладбище, оркестрик из трех знакомых студентов консерватории и прочую загробную бухгалтерию… как бы махом единым осуществил все тот же долговязый ангел-хранитель, — невозмутимый, с несколько даже рассеянным выражением близоруких глаз…

И все, как говорила потом умиленная Клара Нухимовна, «прошло без сучка, без задоринки», если не считать нелепой попытки дяди Миши убежать от провожающих на том долгом светофоре, на углу Осакинской и Пушкинской. (Кларин переулок был в который раз перерыт, и «рафик» к дому подъехать не мог, ждал всю процессию на Пушкинской.)

Да, вот это была картинка! Вера отрешенно смотрела на ускользающий гроб, Клара горестно вслед вопила, ребята не слышали и, озабоченные лишь тем, чтоб поспевать в ногу, устремлялись все дальше…

Это волнообразное движение безмятежно плывущего гроба она вспоминала лет через двадцать пять: так вели ее аркады Падуи, передавая из дуги в дугу, перекатывая под собой волнообразным светом неба… И решение композиции картины «Убегающий узник», — на которой утлая лодочка плоского гроба на разъезжающихся ногах, в стоптанных штиблетах шестерых пьяниц, устремляется куда-то за раму картины и вдаль… — навеяли как раз эти аркады, а не что-нибудь конкретное из прошлого, но дело не в этом…

За столом на поминках в доме Клары Нухимовны сидело несколько человек: пятеро сотрудников института хлопководства (две супружеские пары, дружившие с дядей Мишей еще на химфаке, и штатный фотограф Дима, жизнь и талант которого, как говорил отчим, «сожрала плодожорка»), Вера с Леней, и совсем уже старенький спившийся Владимир Кириллович…

Он поднял стакан за помин души замеча… и расплакался, повторяя, что такой души человека, каким был Мишка, сынок его названный, больше нет и не будет… Клара Нухимовна всхрапнула носом, затрясла головой с седенькой свалявшейся завивкой…

А Вера не плакала… Она вообще больше не чувствовала, что дядя Миша умер. Дядя Миша больше не умер, как и Стасик. И если б надо было что-то объяснить на эту тему, то она вряд ли смогла бы произнести нечто путное… Вот только ее рука и глаза знали, как дядя Миша будет дальше жить… А смерть… смерть, со всеми своими тягостными неудобствами, уже прошла, и была настолько неинтересна ей, что еще много месяцев спустя после похорон она приходила к дяде Мише, лишь у калитки вспоминая, что ни во флигеле, ни на гамаке его больше нет…

Владимир Кириллович, успокоившись и отерев подбородок от слез, спросил Веру — правда ли, что та серьезно занимается живописью, и даже — кто-то рассказывал ему — выставлялась на весеннем вернисаже в Доме художников с интересной работой, приглашал встретиться, поговорить… Вера представила их встречу в котельной, чекушку на длинном столе-верстаке… Уже тогда в ней проявилась эта жестокая особенность — ускользать от неживого…

Сказала, что придет обязательно…

Когда все разошлись и остались только Вера с Леней, Клара Нухимовна ушла к себе в спальню и сразу же вернулась, сжимая что-то в пухлом кулачке.

— Вот, — сказала она… — От Миши осталась одна вещица, Верочка. Я думаю, он хотел, чтоб она принадлежала вам, но как-то забыл… Вы ведь помните его состояние в последние годы…

И разжала ладонь, на которой лежал тускло-серый миниатюрный кулон-часики, обсыпанный по кайме циферблата мелкими стекляшками, на такой же серой, наверное металлической, цепочке…

— Не знаю уж, чего это стоит, думаю, для него это было просто памятью, маминой вещью… Правда, они не ходят… К сожалению, я ничего в этом не понимаю, знаю только, что Миша в детстве очень это берег, только за последние годы совсем забыл… Вот, лежит у меня в хохломской шкатулке уже много лет…

Вера взяла кулон в руки… Должно быть, старая вещь… вряд ли ценная, но есть в ней какое-то непритязательное изящество…

— Да я ведь тоже ничего в этом не смыслю… — она пожала плечами. — И вряд ли дорогое украшение могло у него сохраниться. В военное-то время? Когда он, беспризорный, жил под мостом, на Саларе? Или потом, когда он вышел из лагеря и год болтался без работы?… Он бы пропил обязательно…

— …Вот, представьте себе, в детстве, когда была опасность, Мишенька носил его за щекой, он мне рассказывал… И факт, что никто у ребенка не сумел отнять… Вернее, не догадался. А когда он сюда, ко мне, пришел впервые, то сразу и отдал. Пусть, говорит, тетя Клара, это будет у вас…

Леня взял в руки часики, повертел, снял очки и близко поднес к глазам…

— Здесь вроде есть какое-то клеймо. Надо показать специалисту… Я знаю одного человека, когда-то он занимался часовым промыслом… Договорюсь…

И опустил кулон в карман пиджака.

Когда, уже поздно вечером, после поминок, Леня проводил ее до дома и они вошли в подъезд, Вера вдруг вспомнила, что утром-то он зашел к ней по пути на работу!

— Боже, — сказала она, — а ведь вы сегодня потеряли рабочий день! У вас будут неприятности, Леня! В конце концов вас выгонят из-за меня.

— Не выгонят, — успокоил он, — я отзвонил… К тому же я им там нужен до зарезу. Без меня они никуда…

И пока поднимались на четвертый этаж, и уже в квартире, пока она варила кофе, он рассказывал что-то о создании искусственного интеллекта какого-то там поколения… что-то о великих электронных горизонтах будущего, о том, что когда-нибудь любой человек сможет связаться с другим человеком в любой точке земного шара… Нет-нет, Верочка, не обычным телефонным образом… — Увлекся… Наверное, ему показалось, что она слушает (она никогда не вслушивалась ни во что из того, что не касалось сути ее жизни), а может, просто хотел ее развлечь… отвлечь… — в то время еще не догадываясь, что ее постоянно и интенсивно действующее воображение всегда безотказно и развлекает, и отвлекает ее, и ограждает от любых извержений мира.

…Она сняла джезву с огня, разлила по чашкам кофе…

— Как странно… — проговорила она, медленно доставая из пачки сигарету… — Не могу отвязаться от мысли, что если б тогда, на Сквере, я не подобрала его… он до сих пор был бы жив…

— Или не был… — вставил Леня, пододвигая ей блюдце…

— А я?… я без него уж точно оставалась бы дворовой маугли, и… вообще не знаю, где была бы сейчас…

— Да все тут же и была бы, — вздохнув, проговорил Леня… Вера, Вера… ничего вы о себе не понимаете…

Он поднялся с табурета, того еще, что подарили ей в детском садике «мишки-мышки», вошел в комнату, включил там свет… Потревоженный рыжий Сократус выгнул спину и молча деятельно принялся когтить мягкий валик старого топчана, и без того измочаленный за последние годы.

Сократус! Твоя, исполненная дворового блеска, жизнь ловеласа и сибарита оборвалась два года спустя тем же способом, каким она оборвалась у твоего знаменитого тезки — ты был отравлен, но не цикутой, а, скорее всего, какой-нибудь коммунальной отравой, какую рассыпали убийцы из санэпидемстанции по всем помойкам и подворотням… С тех пор ты обрел бессмертие в картинах хозяйки, появляясь в них ненароком, на задних планах, под ногами людей, на стульях и диванах, оседлав какую-нибудь кошечку — все такой же: преисполненный достоинства, с платиновыми зализами на боках, с пушистыми бакенбардами инспектора по особо важным делам, — о, Сократус, Сократус!..

Несколько минут в комнате было тихо, потом раздался Ленин голос:

— Почему бы вам не купить приличную мебель, Вера? В конце концов, человеку свойственно стремиться к минимальному уюту… Я денег — и голосом подчеркнул: о-дол-жу! если уж не хотите так взять…

Она отозвалась из кухни:

— А зачем?

Он показался в дверях:

— Что — зачем?

— Стасику это было бы все равно… И дядя Миша никогда… Он с досадой дернулся — ответить, но промолчал. Вернее, решил обойти тему с другого боку:

— Вы, Верочка, вообще выбрасываете когда-нибудь на помойку барахло? Вот этот синий бант, экспонат трогательной истории детства, давно просится на…

— Это талисман, я же вам рассказывала… Я тогда, во дворе, мысленно приказала девочке отдать мне сумку и бант, и она отдала. Меня это потрясло… легкость совершения насилия потрясла. С тех пор берегу в назидание… Там еще была сумочка, мать отняла. Оставьте, пожалуйста, и не приставайте, хотя бы сегодня, с идеями преобразования моей жизни…

Леня вернулся в комнату, и некоторое время было слышно, как он ходит, отворачивая от стен картины, ставя то одну, то другую на мольберт… Комната представляла собой склад холстов и подрамников с островком топчана, шкафом у стены и четырьмя квадратными метрами перед мольбертом.

Он уже знал метод ее работы — над несколькими вещами одновременно, этапами: сначала холст покрывался красочной массой, тем самым создавался как бы дополнительный грунт; намечался основной цветовой аккорд, после чего картина оставлялась в покое, а на мольберт ставилась другая…

Иногда Леня просто сидел за ее спиной, на топчане, и безмолвно смотрел, как она пишет. Вера мгновенно забывала о нем, когда рука брала кисть или мастихин. Возвращаясь ко второму этапу работы, она долго морщилась, страдала чуть ли не физически, — ненавидела результаты «полдела». Но постепенно, через вздохи, постанывание, невнятное мычание, почесывание носа и поскребывание в ежике волос… дело завязывалось: прорабатывались промежуточные контрасты, насыщалась цветовая гамма, — возникало цветовое пространство холста. И к концу сеанса гораздо более веселая художница отправляла — на побывку к товаркам — гораздо более веселую картину.

Самым активным, самым азартным, самым удивительным был для Лени третий этап. Он даже вскакивал и кругами ходил вокруг нее, мешал работать, злил. Как аттракцион какой-то наблюдал процесс «доводки» картины: Вера разнообразила фактуру холста, орудуя мастихином, черенком кисти, пальцами… И вот вылепливалось лицо!

— Кто это? — спрашивал Леня над ее плечом.

— Стиляга один… — меланхолично отвечала она, добавляя большим пальцем правой руки немного красного в верхний левый угол холста. — Стиляга, Хасик Коган… Кок носил огромный…

— А что это у него, шляпа?

— М-м… — угу… А на шляпе — ворох сирени… Я и сама его сейчас только узнала…

Как ни смешно, это было правдой. Сначала на холстах ее возникала городская среда, которая порождала мельтешение воздуха, фигур, вибрировала оттенками солнечных пятен в глубокой тени… Лица же проявлялись сами, всплывая из колодца ее памяти… Иногда, только завершив работу, она с интересом опознавала — кому принадлежит лицо персонажа.

— А, вот это что-то новое!..

Она допила кофе, проставила окурком несколько черных точек на блюдце, устало поднялась и вошла в комнату.

Он водрузил на мольберт еще не взятый в раму холст, и стоял напротив, то приближая лицо к картине и тогда снимая очки, то отходя шага на три…

— Я этого еще не видел… Очень здорово — такое напряжение цвета, нестерпимость, разлитая в воздухе… Просто какой-то алый сон! И этот странный черно-зеленый всадник, сросшийся с конем…

— Да это же кентавр… Я и назову так: «Кентавр на конопляном поле»… Здесь еще поработать надо… Запаха, запаха пока не слышно!..

— Это аллегория?

…Сейчас она вспомнила, как, незадолго до дяди Мишиной смерти, — она писала эту картину, и с утра до вечера была погружена в цветовое, световое состояние давнего своего сна, — у них случился очередной разговор о матери, который Вера на сей раз не прервала, а, наоборот, разожгла и расшевелила.

— Вот ты говоришь, что она тебя убивала с расчетом, а не из ревности… — начала она…

Дядя Миша вскинулся, взмахнул из гамака исхудалой рукой:

— Конечно! Ей нужно было скорее сесть за бытовуху, понимаешь? Иначе ей мог и вышак светить…

— За что? — с жадным интересом подалась она к нему.

— Ты меня сейчас опять будешь обрывать…

— Нет, не буду. Говори!

— Веруня! — просипел он торжественно и сразу закашлялся, зашелся в хрипах, а когда, минуты через три, успокоился, тускло проговорил, безжизненно глядя в парчовое, от густой листвы, небо над двориком:

— Твоя мать возглавляла сеть торговцев наркотиками…

На террасе Клара Нухимовна гремела кастрюлями, готовила обед на переносной газовой плитке… Одновременно в комнате ученица тарабанила в сотый раз заунывное упражнение на беглость пальцев. С соседней сливы на ветку яблони перескочила черная птичка майна, чиркнула головкой туда-сюда, осмотрелась…

— Непло-о-хо, — спокойно и насмешливо протянула Вера. — Я подозревала что-то в этом роде, но… такой размах? Все-таки мать — персонаж античных жанров… А ты уверен, что это не «фантазия в стиле блюз»? Ну, спокойно, спокойно, не кипятись! А то опять зайдешься в кашле…

— Послушай… — прошелестел он… — ты помнишь эти истории с выкидышами? Когда она возвращалась из своих таинственных поездок с приличным животом, а потом, в театральных корчах и муках, он куда-то девался?

— Но… погоди…

— Нет, это ты погоди! — он передохнул, достал платок, выхаркал в него с мучительным всхлипом что-то из глубины души… — Я, Веруня, бездетный… такие вот дела… А женщине перевезти на животе пару кило «пластилина» — это один из способов транспортировки гашиша, анаши… Она, конечно, не всегда ездила сама, так, в особо важных случаях… Когда речь шла о контроле над очень большими партиями… Судя по всему, в таких поездках «канала под „верблюда“» — простого перевозчика. В остальном на нее работали несколько ублюдков, которые, думаю, даже не догадывались — кто она. Знал только один — помнишь, иногда в доме появлялась странная личность, такой маленький сутулый старик с воспаленными глазками?… Она его называла почему-то «Сливой»… У меня было смутное чувство, что где-то я его раньше видел… Мы не могли понять — что ее связывает… думали, обычная ее деятельность: лифчики-колготки…

— Она тебе что, сама призналась? — недоверчиво спросила Вера…

Дядя Миша усмехнулся…

— Зачем же, я догадался… по некоторым признакам… Ну, и запах… Хотя они, производители, оборачивают пакет много раз… говорят, еще сухофрукты запах отбивают — курага, чернослив… И потом, я же, Веруня, химик все-таки… и столько лет с растениями связан. Так что, вот — Cannabis sativa, конопля обыкновенная… неприхотливое однолетнее растение… содержит каннабиновое масло, алкалоиды, мускарин… Произрастает в горах, и нужны ей большие перепады температур… И собирать смолу и пыльцу нужно в жаркий…

— Погоди! — воскликнула она вдруг с силой, хватая его за руку. — Постой!.. В горах?! — Она вскочила, быстро прошлась по кирпичной дорожке от гамака до двери во времянку, вернулась, нервно пританцовывая, щелкая пальцами.

— Значит, Стасик был прав, когда говорил об охоте за гашишем! Да я же видела это, видела своими глазами! В детстве… И все время считала, что это был сон. Она однажды взяла меня с собой в горы… Сначала мы ехали на машине, потом оставили ее во дворе одного дома, где-то в глухом кишлаке… Потом явился красивый, рослый — он мне тогда казался гигантом! — парень, дядя Садык… И — поле на склоне… с высоченными кустами…

— Да-да… конопля достигает больше двух метров в высоту…

— …мне было года три-четыре, и я, видимо, устала, мать уложила меня спать на траве. Просто расстелила свою кофту… А когда я проснулась, то увидела голого всадника на коне… Он скакал и хохотал…

— …Я только слышал, что есть такой экзотический способ сбора конопли… Обычно комбайнеры счищают с ковша своего экскаватора… Очевидно, в то время она только начинала… подручными средствами… Но смолу, как правило, собирают на кожаный пиджак или пальто — просто человек бегает по полю… потом скребками счищают…

— Да, да! — воскликнула Вера, опять, как маленькая, хватая его за руку, словно боялась потерять нить воспоминания, вернее, боялась, что дядя Миша исчезнет куда-то, увернется от разговора, который ей прежде никогда не был нужен, но от которого сейчас зависела новая картина…

— Он забыл пиджак, понимаешь?! Господи, вот сейчас все проявляется, как на фотографии… Ну да, он вроде забыл пиджак, или не отыскал его, что-то такое… — они ругались… Потом, когда уже оказались на месте… этот, молодой, дядя Садык… мылся над ручьем… и мать подошла, шлепнула его по голой спине и сказала: «А это чем не кожа!»…

И, знаешь, когда я проснулась… это было такое потрясение — багровое солнце, заливающее вершины снежных гор, блеск потного человеческого тела, единого, слитного с телом животного: полуконь-получеловек!.. Потом ужасно стонал, скрежетал зубами, когда с его спины и груди ножами счищали что-то вроде… пластилиновой корки… И между ладонями так, скатывали шарики… как курт…

Вера ошарашенно смотрела на дядю Мишу:

— Почему я это помню? Ведь я спала? Как я могу это помнить?

— Ты не спала… Просто запах конопли, дурман, — это ведь наркотическое вещество… А ты была очень мала… Да-а-а… — он покрутил головой, глухо пробормотал: «Из глубины взываю к тебе, Господи!»

— Что? — напряженно спросила она.

— Ничего… Это из Псалмов… — видно было, что дядя Миша устал от разговора. В последнее время он вообще очень быстро от всего уставал. — Она не учла твоей памяти и твоей впечатлительности… Впрочем, ты же тогда ничего не поняла…

— Но мне часто это снилось… — медленно проговорила Вера… — Моя память позаботилась о том, чтобы законсервировать картинку… до времени употребления…

Только я не понимаю — почему ты связываешь то убийство… (и она и дядя Миша — оба! — упорно продолжали называть тот кошмар убийством)… Ведь она все-таки любила тебя…

— Какая там любовь! — он поморщился, вяло махнул рукой, свисающей с борта гамака, как на давней пожелтелой открытке свисала с плетеного кресла рука художника Левитана… — Катя не способна любить… Просто она никогда не могла допустить, чтобы хоть что-то, ей принадлежащее, вдруг не оказалось на месте. Теперь уже я могу сказать тебе, — однажды она призналась, что не стала делать аборт, а родила тебя, только поэтому: ты принадлежала ей, была ее животной собственностью, а никому отнять ее собственность она бы не позволила… Выгрызть глотку посягателю — наиглавнейший ее рефлекс. А здесь все совпало: бизнес становился особенно опасным, она знала, что в любую минуту угры могут на нее выйти… Ну, и я стал отбиваться от рук… Ей надо было сесть на чуток, отсидеться, заодно проучить меня… вот и все! Она и не собиралась так уж меня калечить… Это у нее случайно, в процессе получилось… Я ведь не сопротивлялся — удивился очень… Известный феномен: покорность жертвы… Артистизм ее подвел, азарт… актерское вдохновение накатило…

Он опять закашлялся, изнемог от натуги, так что высокий лоб покрылся капельками пота… Наконец утих…

— Дядя Миша… — тихо позвала Вера… — ответь, ради бога… почему ты с нею жил?

Он долго молчал, прикрыв глаза… Ей даже показалось, что он заснул… и она с жадной исследовательской любовью смотрела на его, все еще густые, но с сильной проседью, волнистые волосы, и совсем уже седую бороду… словно снимала прижизненную маску, поскольку посмертная ей была не нужна… Интересно, дожил ли до седой бороды великий русский пейзажист Исаак Левитан…

Вдруг он открыл глаза и сказал:

— Но ведь это был единственный способ остаться с тобой… Она положила ладонь ему на рубашку, туда, где вздымалось и опадало захлебывающееся сердце.

— Так ты… оставался с ней… ради меня?

— Помоги зайти в дом, что-то стало прохладно… — просипел он, приподнимаясь в гамаке… — И перестань плакать! Это просто жизнь, Веруня… Просто жизнь…

Лет этак через двадцать пять, уже в Америке, она со своим вторым мужем будет принимать в гостях супружескую пару: их приятельницу-пианистку с новеньким супругом, человеком молчаливым и за столом несколько… чопорным, чужеватым… Однако все разом изменилось, когда выяснилось, что Роман Григорьич, так звали гостя, в прошлом — подполковник уголовного розыска МВД Узбекистана. И разговор забурлил, закрутился вокруг сразу нескольких тем. Сначала усмешливо и раскрепощенно, — с обеих сторон — обсудили промахи КГБ в некоторых событиях, связанных с личностью Вериного мужа, потом разговор перешел на другие темы. Вспомнили, что Ташкент всегда был криминально неблагополучным: климат такой, гостеприимный для всякой швали, население — доверчивое, открытое… Ворье и мошенники были немаловажной закваской в этом конгломерате…

— Ну, и не забудьте о наших садоводах-любителях, — сказал бывший подполковник… — Добрая половина нашей деятельности была посвящена наркотикам — гашиш, опиум…

— И что, многих ловили? — спросил хозяин дома.

— Многих, — уверенно ответил гость. — Тут ведь, в этом деле, особенно справедлива поговорка насчет веревочки, которой, сколько ни виться… Безумие порока, знаете, ослабляет осторожность… Хотя, были и провалы — наши провалы, я имею в виду. Например, в семидесятых так и не удалось поймать одного, как говорят теперь, наркобарона, личность таинственную, очень опытную, и даже талантливую… Схема организации была составлена так хитроумно, что, похоже, только один старик знал хозяина лично. Но когда на него вышли и уже должны были брать, его нашли задушенным в пустой квартире, где-то на Тезиковке. И ниточка оборвалась… А потом она как сквозь землю провалилась.

— «Она»? — спросила Вера. — Так это была женщина?

— Вот именно! — подтвердил гость. — Но мы знали только кличку: Артистка…