Учительница
Людмила Васильевна рассматривает фотографию красивого лейтенанта. Она знает - это ее первый муж. Его звали Игорь. Игорь Олегович. У него была сестра Ольга Олеговна. Она ее никогда не видела, потому что Ольгу Олеговну в семнадцать лет, 22 июня, убило бомбой в Киеве вместе с папой и мамой. Игорь остался сиротой. Сиротой ушел на фронт. Сиротой вернулся. А она тогда мечтала спасать всех сирот. Воображала город, в котором стоит огромная скульптура матери, и весь город ходит к ней, сидит у ее колен, прижимается к ее руке. Здесь много детей, цветов, всегда нежная музыка, старики и дети лижут розовое мороженое, у взрослых в руках рейсшины, тубусы, глобусы… Хотя странно, зачем взрослому ходить с глобусом? Чтоб не заблудиться, что ли? Людмила Васильевна тихо смеется своим юношеским мыслям. Глупые мысли, но какие же хорошие!
Она была несчастлива с первым мужем. Да Бог с ним, когда это было! Не надо про это вспоминать, не надо… Это может увести ее в темноту, мрак…
Но что- то заставляет ее держать в руках фотографию. Что-то, что не имеет никакого отношения к городу с каменной Мамой, с неудачным ее замужеством и, как ни странно, с ней.
«А! - думает она. - Я хочу представить другую жизнь Игоря. Пожалуйста… Представляю. Во-первых, он вылечился от контузии». Но тут ее начинает настигать мелкая дрожь, и Людмила Васильевна со всей своей возможной силой отшвыривает фотографию лейтенанта. Эффект бумеранга - полетав, она приземляется на кровати. Теперь Людмила Васильевна смотрит на лейтенанта как бы сбоку, со стороны его родинки над губой.
Панин тихо скрипнул половицей, заглядывая в комнату. Он видит нежный и хрупкий профиль жены, тень же ее головы на стене - разухабистая, смелая, почти нахальная тень. Это потрясает Панина. «Ей бы в жизни чуток смело-сти, - думает. - А она - агнец безответный. На стене же, на стене - черт знает что! Как не она».
- Людочка! - говорит он тихо. - Людочка!
Хоть и тихо сказал, а спугнул, дернулась Людмила Васильевна в испуге.
- Да что ты, детка! - кинулся Панин. - Это же я! Я!
- Вижу, не волнуйся! Я просто задумалась! - Людмила Васильевна смотрит на Панина серьезно и почему-то строго. - Скажи, пожалуйста, - говорит она, показывая тонким и ломким пальцем на лежащую в ее ногах фотографию лейтенанта. - Кто этот человек?
Ах ты, Господи! Весь спохватывается Панин. Ведь вы-бросил он все фотографии физика, выбросил. Собственными руками рвал на мелкие кусочки и выбрасывал, рвал и выбрасывал.
Откуда же эта?
- Я сейчас ее выброшу, - говорит Панин, - сейчас, детка. Это чужой нам человек. Как он тут оказался, понятия не имею.
- Это не Игорь, - Людмила Васильевна говорит опасным голосом, голосом приближения к забытью и мраку. Панин убить себя готов, что дал фотографии, что не перелистнул для страховки альбом. Идиот, старый идиот. Что же ему сделать, чтоб удержать Людочку тут, в этом, совместном с ним месте и времени, как не отдать туда, куда ему нет дороги и где она одна-одинешенька. Как? Сказали бы ему: «Разбежись, Панин, на скорость и ударься головой об стену, вот и будешь всегда с ней - в свете и во мраке». Он бы так разбежался, он бы так выставил лоб вперед, чтоб уж точно достичь цели, наверняка.
- Не Игорь, - повторяет Людмила Васильевна. - Это другой человек, и я его видела и знаю.
- Так столько же похожих людей на свете, деточка, - шепчет Панин. - Вот сосед наш Сорока вылитый гетман Скоропадский, я, как увидел, просто обмер. Ну и что? Вариант природы. Не больше того…
Конечно, он не ожидал крика. Совсем наоборот, он возлагал надежды на Скоропадского, как на ловкий исторический маневр. Людочка зацепится мыслью за гетмана и удержится тут и сейчас.
Она же закричала, и такого еще не было.
- Сын Сороки! - кричала она. - Не сын Сороки!
Панин побежал за тазиком, за полотенцем, за шприцем, за ампулой.
Панин знал, что делать…
- Миняева заховали в сером костюме, - сказал Сорока. - Я про эту вещь не знал.
- Исподнее тоже проверили? - ехидно спросил Панин. - Знакомы ли вам, пардон, трусы, майка?…
- Ты выступаешь как вечный, - спокойно отвечал Сорока, - а я смотрю с точки зрения собственной смерти. Вот ты, к примеру, приготовил себе костюм туда?
- Не собираюсь, - ответил Панин. - В голову не беру.
- Надо брать, - вмешался Шпрехт. - Надо. Генуг - он всем генуг. У меня в одном пакете - мое. В другом - Варино. Она так сказала, а я понял: правильно. - Без перехода Шпрехт добавил: - Мы сегодня с ней стояли со стулом. Она так решила. Варя расходится обязательно, у нее характер - о-о!
- Место ему тоже хорошее дали, - продолжает смерт-ную тему Сорока. - Рядом с Ваней Губенко. Правда, пришлось чуть сдвинуть оградку у Иванчука, но тот размахался на том свете, как какой-нибудь космонавт.
- Иванчук - выдающийся хирург, - возмутился Панин, - а Миняев ваш… Хватаете, где можете! Живое и мертвое! Когда же вы насытитесь?
Но Сорока сегодня не спорщик. Он думает о Миняеве. Как тот лежал в гробу. Хорошо выглядел, между прочим… Не скажешь, что труп…
- Я решил, - говорит Шпрехт, - кислород держать наготове, когда Варя начнет двигаться. Сила у нее, конечно, есть, но как бы слабость не победила.
- Ну и не экспериментируйте, - строго советует Панин. - Или давайте я приду, подстрахую, если что…
Шпрехт машет руками.
- Я тоже думаю, - вмешивается Сорока, - нечего вставать. Прилив может быть к голове… Зальет разум… Сейчас у Миняева во всю поминки. Если б не такой случай, надо бы сходить… Я его помяну сам… Перед сном…
- Такое обстоятельство, - вздохнул Шпрехт, - что да…
- А как дела у вашего сына? - ни с того ни с сего спросил Панин.
- У нашего? - удивился Шпрехт. - Хорошо, слава Богу!
- Да не у вашего! - рассердился Панин. - Кто не знает вашего сына! Я вас спрашиваю, - громко обращается Панин к Сороке. - Вас!
- А чего тебе мой сын? - удивляется Сорока. - Я так думаю. Если у меня в жизни что-то было не того, то сынок - он все оправдал. Мой меня продвинул по природе.
- Это в каком же смысле? - спрашивает Панин. - Такого учения я еще не слышал…
- Ты много чего не слышал по причине своей глупо-сти, - засмеялся Сорока. - А учение такое. Есть природа семьи - от и до бесконечности. И некоторые фигуры протягивают семью дальше по движению вверх. Вот твой сын розы сажает. Это не вредно. Можно сказать, полезно. А ты маркшейдер. Тоже полезно. Но это все-таки одна линия… Линия Паниных, скучная линия жизни… У Шпрехта, конечно, ситуация получше… Но не сравнить с сыном Сороки, который вперед и выше.
Сорока поднял лицо вверх, к звездам, и радостно загоготал своему счастью.
Сын Сороки, Толя Сорока, был доктором наук, завкафедрой института, мастером спорта по шахматам и плаванию, знатным преферансистом и первым кобельеро города Днепропетровска. Он был умен, весел, бесшабашен, он умел все руками так же, как головой, у него была жена красавица-еврейка (трудное место для радости Сороки), но если теория, придуманная Сорокой-старшим о продвижении в природе, имела под собой какие-никакие основания, то Толик Сорока род свой подвинул, точно. Вперед и выше.
Тут и так хочется сказать, что незнание первоисточников жизни значительно лучше знания.
- Дети у нас слава Богу, - сказал Шпрехт. - По нашему времени, когда такая кругом пьянь… Взять хотя бы сына Миняева… Я тут ему подал возле булочной. Прямо весь синий, аж дрожит…
- Это ж не его сын! - закричал Сорока. - Не его! Он же свою взял с дитем. А это ж дело небезопасное - чужой корень.
- Я, например, Жанночку очень люблю, - сказал Шпрехт. - Она мне своя, как и сын.
- Это брехня, - ответил Сорока. - Так не бывает, чтоб чужое любил, как свое…
- Если любишь женщину, - сказал Панин, - будешь любить и ее плод.
- Я бы не смог! - Сорока взмахнул рукой, как отрезал. - Вы оба брали женщин, и уже немолодых, а я взял девушку. Нецелованную и нелапанную. Какая ж крепкая у нее была девственность! Прямо броня. Когда с этим столкнешься, особое чувство возникает.
Шпрехт хихикнул с непристойным оттенком.
- Я не желаю, - сказал Панин, - участвовать в этом разговоре. - И он ушел, худой, гордый старик, и смолоду не умевший говорить на эти темы.
- Зануда! - сказал ему вслед Сорока. - Зануда!
- Он, наверное, - ответил Шпрехт, - из баптистов. Но скрывает.
- А кого это сейчас колышет? - спросил Сорока.
- И то верно, - согласился Шпрехт. - Миняев уже умер…
