20
Через день после того, как Греков отослал Шапошникова и Венгрову, Крымов, сопровождаемый автоматчиком, отправился в знаменитый, окруженный немцами, дом.
Они вышли светлым холодным вечером из штаба стрелкового полка. Едва Крымов вступил на асфальтированный двор Сталинградского тракторного завода, как ощутил опасность уничтожения яснее и сильнее, чем когда-либо.
И в то же время чувство подъема, радости не оставляло его. Шифровка, неожиданно пришедшая из штаба фронта, как бы подтвердила ему, что здесь, в Сталинграде, все идет по-другому, здесь другие отношения, другие оценки, другие требования к людям. Крымов снова был Крымовым, не калекой из инвалидной команды, а боевым комиссаром-большевиком. Опасное и трудное поручение не страшило его. Так приятно и сладко было в глазах комиссара дивизии, в глазах Пивоварова вновь читать то, что всегда проявляли к нему товарищи по партии.
Среди взломанного снарядом асфальта, у исковерканного полкового миномета лежал убитый красноармеец.
Почему-то теперь, когда душа Крымова была полна живой надежды, ликовала, вид этого тела поразил его. Он много видел мертвецов, стал к ним безразличен. А сейчас он содрогнулся, — тело, полное вечной смерти, лежало по-птичьи беспомощное, покойник поджал ноги, точно ему было холодно.
Мимо, держа у виска толстую полевую сумку, пробежал политрук в сером коробящемся плаще, красноармейцы волочили на плащ-палатке противотанковые мины вперемешку с буханками хлеба.
А мертвецу не стал нужен хлеб и оружие, он не хотел письма от верной жены. Он не был силен своей смертью, он был самым слабым, мертвый воробышек, которого не боятся мошки и мотыльки.
В проломе цеховой стены артиллеристы устанавливали полковую пушку и ругались с расчетом тяжелого пулемета. По жестикуляции спорщиков ясно делалось, о чем примерно говорили они.
— Наш пулемет, знаешь, сколько времени здесь стоит? Вы еще болтались на том берегу, а мы уж тут стреляли.
— Нахальные люди вы, вот вы кто такие!
Воздух взвыл, снаряд разорвался в углу цеха. Осколки застучали по стенам. Автоматчик, шедший впереди Крымова, оглянулся, не убило ли комиссара. Подождав Крымова, он проговорил:
— Вы не беспокойтесь, товарищ комиссар, мы считаем — тут второй эшелон, глубокий тыл.
Спустя недолгое время Крымов понял, что двор у цеховой стены — тихое место.
Пришлось им и бежать, и падать, уткнувшись лицом в землю, снова бежать и снова падать. Два раза заскакивали они в окопы, в которых засела пехота; бежали они и среди сгоревших домиков, где уже не было людей, а лишь выло и свистело железо… Автоматчик вновь в утешение сказал Крымову:
— Это что, главное, — не пикировает. — А затем предложил: — А ну, товарищ комиссар, давайте припустим вон до той воронки.
Крымов сполз на дно бомбовой ямы, поглядел наверх — синее небо было над головой, а голова не была оторвана, по-прежнему сидела на плечах. Странно ощущать присутствие людей только в том, что смерть, посылаемая ими с двух сторон, воет, поет над твоей головой.
Странное это чувство безопасности в яме, вырытой заступом смерти.
Автоматчик, не дав ему отдышаться, проговорил:
— Лезьте за мной! — И заполз в темный ходок, оказавшийся на дне ямы. Крымов протиснулся следом за ним, и низкий ходок расширился, кровля его поднялась, они вошли в туннель.
Под землей слышался гул наземной бури, свод вздрагивал, и грохот перекатывался по подземелью. Там, где особенно густо лежали чугунные трубы и разветвлялись темные, толщиной с человеческую руку, кабели, на стене было написано суриком: «Махов ишак». Автоматчик посветил фонариком и сказал:
— Тут над нами немцы ходят.
Вскоре они свернули в узкий ходок, двигались по направлению к едва заметному светло-серому пятну; все ясней, светлей становилось пятно в глубине ходка, все яростней доносились взрывы и пулеметные очереди.
Крымову показалось на миг, что он приближается к плахе. Но вот они вышли на поверхность, и первое, что увидел Крымов, были лица людей, — они показались ему божественно спокойными.
Непередаваемое чувство охватило Крымова, — радостное, легкое. И даже бушевавшая война ощутилась им не как роковая грань жизни и смерти, а как гроза над головой молодого, сильного, полного жизни путника.
Какая-то ясная, пронзительная уверенность в том, что он переживает час нового, счастливого перелома своей судьбы, охватила его.
Он словно видел в этом ясном дневном свете свое будущее, — ему снова предстояло жить во всю силу своего ума, воли, большевистской страсти.
Чувство уверенности и молодости смешалось с печалью об ушедшей женщине, она представилась ему бесконечно милой.
Но сейчас она не казалась навеки потерянной. Вместе с силой, вместе с прежней жизнью вернется к нему она. Он шел за ней!
Старик в насаженной на лоб пилотке стоял над горевшим на полу костром и переворачивал штыком жарившиеся на листе кровельной жести картофельные оладьи; готовые оладьи он складывал в металлическую каску. Увидев связного, он быстро спросил:
— Сережа там?
Связной строго сказал:
— Начальник пришел!
— Сколько лет, отец? — спросил Крымов.
— Шестьдесят, — ответил старик и объяснил: — Я из рабочего ополчения.
Он снова покосился на связного.
— Сережка там?
— Нету в полку его, видно, он к соседу попал.
— Эх, — с досадой сказал старик, — пропадет.
Крымов здоровался с людьми, оглядывался, всматривался в подвальные отсеки с наполовину разобранными деревянными переборками. В одном месте стояла полковая пушка, глядела из бойницы, прорубленной в стене.
— Как на линкоре, — сказал Крымов.
— Да, только воды мало, — ответил красноармеец.
Подальше, в каменных ямах и ущельях стояли минометы.
На полу лежали хвостатые мины. Тут же, немного поодаль, лежал на плащ-палатке баян.
— Вот дом номер шесть дробь один держится, не сдается фашистам, — громко сказал Крымов. — Весь мир, миллионы людей этому радуются.
Люди молчали.
Старик Поляков поднес Крымову металлическую каску, полную оладий.
— А про то не пишут, как Поляков оладьи печет?
— Вам смех, — сказал Поляков, — а Сережку-то нашего угнали.
Минометчик спросил:
— Второй фронт не открыли еще? Ничего не слышно?
— Пока нету, — ответил Крымов.
Человек в майке, в распахнутом кителе сказал:
— Как стала по нам садить тяжелая артиллерия из-за Волги, Коломейцева волной с ног сбило, он встал и говорит: «Ну, ребята, второй фронт открылся».
Темноволосый парень проговорил:
— Чего зря говорить, если б не артиллерия, мы тут не сидели бы. Слопал бы нас немец.
— А где ж, однако, командир? — спросил Крымов.
— Вон там, на самом переднем крае примостился.
Командир отряда лежал на высокой груде кирпича и смотрел в бинокль.
Когда Крымов окликнул его, он неохотно повернул лицо и лукаво, предостерегающе приложил палец к губам, снова взялся за бинокль. Спустя несколько мгновений его плечи затряслись, он смеялся. Он сполз и, улыбаясь, сказал:
— Хуже шахмат, — и, разглядев зеленые шпалы и комиссарскую звезду на гимнастерке Крымова, проговорил: — Здравствуйте в нашей хате, товарищ батальонный комиссар, — и представился: — Управдом Греков. Вы по нашему ходку пришли?
Все в нем — и взгляд, и быстрые движения, и широкие ноздри приплюснутого носа — было дерзким, сама дерзость.
«Ничего, ничего, согну я тебя», — подумал Крымов.
Крымов стал расспрашивать его. Греков отвечал лениво, рассеянно, позевывая и оглядываясь, точно вопросы Крымова мешали ему вспомнить что-то действительно важное и нужное.
— Сменим вас? — спросил Крымов.
— К чему? — ответил Греков. — Вот только курева, ну, конечно, мины, гранаты и, если не жалко, водочки и шамовки на кукурузниках подбросьте… — Перечисляя, он загибал пальцы на руке.
— Значит, уходить не собираетесь? — злясь и невольно любуясь некрасивым лицом Грекова, спросил Крымов.
Они молчали, и в это короткое молчание Крымов превозмог чувство своего душевного подчинения людям в окруженном доме.
— Дневник боевых действий ведете? — спросил он.
— У меня бумаги нет, — ответил Греков. — Писать не на чем, да и некогда, да и не к чему.
— Вы находитесь в подчинении командира сто семьдесят шестого стрелкового полка, — сказал Крымов.
— Есть, товарищ батальонный комиссар, — ответил Греков и насмешливо добавил: — Когда поселок отрезали и я в этом доме собрал людей, оружие, отбил тридцать атак, восемь танков сжег, надо мной командиров не было.
— Наличный состав свой на сегодняшнее число точно знаете, проверяете?
— Зачем мне проверять, я строевых записок не представляю, что я, в АХО и на допе снабжаюсь? Сидим на гнилой картошке и на гнилой воде.
— Женщины в доме есть?
— Товарищ комиссар, вы вроде допрос мне учинили?
— Ваши люди в плен попадали?
— Нет, такого случая не было.
— Все же, где ваша радистка?
Греков закусил губу, брови его сошлись, и он ответил:
— Девушка эта — немецкая шпионка, она меня завербовала, а потом, я ее изнасиловал, а потом я ее пристрелил. — И, вытянув шею, он спросил: — Такого, что ли, ответа вам от меня нужно? — И с насмешкой сказал: — Я вижу, дело штрафным батальоном пахнет, так, что ли, товарищ начальник?
Крымов несколько мгновений молча смотрел на него и сказал:
— Греков, Греков, закружилась ваша голова. И я в окружении был. И меня спрашивали.
Он посмотрел на Грекова и медленно сказал:
— У меня есть указание, — в случае необходимости отстранить вас от командования и переподчинить людей себе. Зачем вы сами прете на рожон, толкаете меня на этот путь?
Греков молчал, думал, прислушивался, потом сказал:
— Стихает, успокоился немец.
