62
Этот последний день был хмельным не только для пившего с утра Степана Федоровича. Александра Владимировна и Вера были в предотъездном чаду. Несколько раз приходили рабочие, спрашивали Спиридонова. Он сдавал последние дела, ездил в райком за откреплением, звонил друзьям по телефону, откреплял в военкомате бронь, ходил по цехам, разговаривал, шутил, а когда на минуту оказался один в турбинном зале, приложил щеку к холодному, неподвижному маховику, устало закрыл глаза.
Вера укладывала вещи, досушивала над печкой пеленки, готовила в дорогу бутылочки с кипяченым молоком для Мити, запихивала в мешок хлеб. В этот день она навсегда расставалась с Викторовым, с матерью. Они останутся одни, никто о них здесь не подумает, не спросит.
Ее утешала мысль, что она теперь самая старшая в семье, самая спокойная, примиренная с тяжелой жизнью.
Александра Владимировна, глядя в воспаленные от постоянного недосыпания глаза внучки, сказала:
— Вот так, Вера, устроено. Тяжелей всего расставаться с домом, где пережил много горя.
Наташа взялась печь на дорогу Спиридоновым пироги. Она с утра ушла, нагруженная дровами и продуктами, в рабочий поселок к знакомой женщине, у которой имелась русская печь, готовила начинку, раскатывала тесто. Лицо ее раскраснелось от кухонного труда, стало совсем молодым и очень красивым. Она смотрелась в зеркальце, смеясь, припудривала себе нос и щеки мукой, а когда знакомая женщина выходила из комнаты, Наташа плакала, и слезы падали в тесто.
Но знакомая женщина все же заметила ее слезы и спросила:
— Чего ты, Наталья, плачешь?
Наташа ответила:
— Привыкла я к ним. Старуха хорошая, и Веру эту жалко, и сироту ее жалко.
Знакомая женщина внимательно выслушала объяснение, сказала:
— Врешь ты, Наташка, не по старухе ты плачешь.
— Нет, по старухе, — сказала Наталья.
Новый директор обещал отпустить Андреева, но велел ему остаться на СталГРЭСе еще на пять дней. Наталья объявила, что эти пять дней и она проживет со свекром, а потом поедет к сыну в Ленинск.
— А там, — сказала она, — видно будет, куда дальше поедем.
— Чего там тебе видно? — спросил свекор, но она не ответила.
Вот оттого, должно быть, она и плакала, что ничего не было видно. Павел Андреевич не любил, когда невестка проявляла заботу о нем, — ей казалось, что он вспоминает ее ссоры с Варварой Александровной, осуждает ее, не прощает.
К обеду пришел домой Степан Федорович, рассказал, как прощались с ним рабочие в механической мастерской.
— Да и здесь все утро паломничество было к вам, — сказала Александра Владимировна, — человек пять-шесть вас спрашивали.
— Все, значит, готово? Грузовик ровно в пять дадут, — он усмехнулся. — Спасибо Батрову, все же дал машину.
Дела были закончены, вещи уложены, а чувство пьяного, нервного возбуждения не оставляло Спиридонова. Он стал переставлять чемоданы, наново завязывать узлы, казалось, ему не терпелось уехать. Вскоре пришел из конторы Андреев, и Степан Федорович спросил:
— Как там, телеграммы насчет кабеля нет из Москвы?
— Нет, телеграммы не было ни одной.
— Ах ты, сукины коты, срывают все дело, ведь к майским дням первую очередь можно бы пустить.
Андреев сказал Александре Владимировне:
— Плохая вы совсем, как вы в такую дорогу пускаетесь?
— Ничего, я семижильная. Да и что делать, к себе домой, что ли, на Гоголевскую? А тут уж приходили маляры, смотрели, ремонт делать для нового директора.
— Мог бы день подождать, хам, — сказала Вера.
— Почему ж он хам? — сказала Александра Владимировна. — Жизнь ведь идет.
Степан Федорович спросил:
— Как обед, готов, чего же ждать?
— Вот Наталью ждем с пирогами.
— О, с пирогами, это мы на поезд опоздаем, — сказал Степан Федорович.
Есть он не хотел, но к прощальному обеду была припасена водка, а ему очень хотелось выпить.
Он все хотел зайти в свой служебный кабинет, побыть там хоть несколько минут, но неудобно было, — у Батрова шло совещание заведующих цехами. От горького чувства еще больше хотелось выпить, он все качал головой: опоздаем мы, опоздаем.
Этот страх опоздать, нетерпеливое ожидание Наташи чем-то были приятны ему, но он никак не мог понять, чем; не мог вспомнить, что так же посматривал на часы, сокрушенно говорил: «Опоздаем мы», когда в довоенные времена собирался с женой в театр.
Ему хотелось слышать хорошее о себе в этот день, от этого делалось еще хуже на душе. И он снова повторил:
— Чего меня жалеть, дезертира и труса? Еще, чего доброго, от своего нахальства потребую, чтобы мне дали медаль за участие в обороне.
— Давайте, в самом деле, обедать, — сказала Александра Владимировна, видя, что Степан Федорович не в себе.
Вера принесла кастрюлю с супом. Спиридонов достал бутылку водки. Александра Владимировна и Вера отказались пить.
— Что ж, разольем по мужчинам, — сказал Степан Федорович и добавил: — А может, подождем Наталью?
И именно в это время вошла Наташа с кошелкой, стала выкладывать на стол пироги.
Степан Федорович налил полный стакан Андрееву и себе, полстакана Наталье.
Андреев проговорил:
— Вот прошлым летом мы так же пироги у Александры Владимировны на Гоголевской ели.
— Эти, наверное, ничуть не хуже прошлогодних, — сказала Александра Владимировна.
— Сколько народу было за столом, а теперь только бабушка, вы да я с папой, — сказала Вера.
— Сокрушили в Сталинграде немцев, — сказал Андреев.
— Великая победа! Дорого она людям обошлась, — сказала Александра Владимировна и добавила: — Ешьте побольше супа, в дороге долго будем питаться всухомятку, горячего не увидим.
— Да, дорога трудная, — сказал Андреев. — И посадка трудная, вокзала нет, поезда с Кавказа мимо нас транзитом на Балашов едут, народу в них полно, военные, военные. Зато хлеб белый с Кавказа везут!
Степан Федорович проговорил:
— Тучей на нас шли, а где эта туча? Победила Советская Россия.
Он подумал, что недавно еще на СталГРЭСе слышно было, как шумят немецкие танки, а сейчас их отогнали на многие сотни километров, бои идут под Белгородом, под Чугуевом, на Кубани.
И тут же он вновь заговорил о том, что нестерпимо пекло его:
— Ладно, пускай я дезертир, но кто мне выговор выносит? Пускай меня сталинградские бойцы судят. Я перед ними во всем повинюсь.
Вера сказала:
— А возле вас, Павел Андреевич, тогда Мостовской сидел.
Но Степан Федорович перебил разговор, очень уж его пекло сегодняшнее горе. Обращаясь к дочери, он сказал:
— Позвонил я первому секретарю обкома, хотел проститься, как-никак всю оборону я единственный из всех директоров на правом берегу оставался, а помощник его, Барулин, не соединил меня, сказал: «Товарищ Пряхин с вами говорить не может. Занят». Ну что же, занят так занят.
Вера, точно не слыша отца, сказала:
— А возле Сережи лейтенант сидел, Толин товарищ, где он теперь, этот лейтенант?..
Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь сказал: «Где ему быть, возможно, жив-здоров, воюет».
Такие слова хоть чуточку утешили бы ее сегодняшнюю тоску.
Но Степан Федорович снова перебил ее, проговорил:
— Я ему говорю, уезжаю сегодня, сам знаешь. А он мне: что ж, тогда напишите, обратитесь в письменной форме. Ладно, черт с ним. Давай по маленькой. В последний раз за этим столом сидим.
Он поднял стакан в сторону Андреева:
— Павел Андреевич, не вспоминай меня плохим словом.
Андреев сказал:
— Что ты, Степан Федорович. Местный рабочий класс за вас болеет.
Спиридонов выпил, несколько мгновений молчал, точно вынырнув из воды, потом стал есть суп.
За столом стало тихо, слышно было только, как жевал пирог да постукивал ложкой Степан Федорович.
В это время вскрикнул маленький Митя. Вера встала из-за стола, подошла к нему, взяла на руки.
— Да вы кушайте пирог, Александра Владимировна, — тихо, словно просила о жизни, сказала Наталья.
— Обязательно, — сказала Александра Владимировна.
Степан Федорович сказал с торжественной, пьяной и счастливой решимостью:
— Наташа, при всех вам говорю. Вам тут делать нечего, отправляйтесь в Ленинск, берите сына и приезжайте к нам на Урал. Вместе будем, вместе легче.
Он хотел увидеть ее глаза, но она низко склонила голову, он видел только ее лоб, темные, красивые брови.
— И вы, Павел Андреевич, приезжайте. Вместе легче.
— Куда мне ехать, — сказал Андреев. — Я уж не воскресну.
Степан Федорович быстро оглянулся на Веру, она стояла у стола с Митей на руках и плакала.
И впервые за этот день он увидел стены, которые покидал, и боль, жегшая его, мысли об увольнении, о потере почета и любимой работы, сводившие с ума обида и стыд, не дававшие ему радоваться свершившейся победе, все исчезло, перестало значить.
А сидевшая рядом с ним старуха, мать его жены, жены, которую он любил и которую навеки потерял, поцеловала его в голову и сказала:
— Ничего, ничего, хороший мой, жизнь есть жизнь.
