Все у нее было впервые. До того никогда не бывала в Москве, ни разу не летала в самолете, само собой, не бывала за границей, а теперь летела и куда? Прямо в Америку!

Вскоре после взлета в проходе между креслами появились две стюардессы с тележкой, и одна из них спросила у Нюры, что она хочет выпить: виски, джин, ирландский ликер, водку, вино, пиво, апельсиновый сок, воду?

– А сколько это будет стоить? – спросила Нюра.

– Это комплиментарно, – ответила стюардесса.

Нюра подумала, что комплиментарно, значит, дорого, и спросила, а вода сколько.

– Всё комплиментарно, – повторила стюардесса. А потом, посмотрев на Нюру, уточнила:

– Все бесплатно.

Нюра все-таки побоялась взять лишнего и попросила томатный сок.

Комплиментарный обед получила, но от волнения не съела и половины.

Место ее было у окна. Сквозь толстое стекло смотрела она на белые сугробы, что громоздились один на другой, закрывая всю землю. Нюра знала, что самолеты летают достаточно высоко, но вживую не представляла себе, что на облака можно смотреть сверху вниз. Самолет летел ровно, иногда ей казалось, что он просто висит на месте, так будет висеть всегда и никогда не сядет. Где-то над океаном появился другой самолет, такой же большой, и висел рядом, не приближаясь и не удалясь. Нюра смотрела в окно и видела, что летит, потом засыпала, и ей снилось, что она летит. Она и раньше летала во сне и часто, но раньше не в самолете, а так, сама по себе, просто отрывалась от земли и парила, как птица, распростерши руки или вытянув их вперед. Иногда эти сны были столь отчетливы, что, проснувшись, ей хотелось повторить полет наяву, и трудно было согласиться со знанием, что это невозможно.

К концу полета стали раздавать какие-то бумажки, которые надо было заполнить. С этим ей помог сосед, американский доктор, летевший домой после московской международной конференции онкологов. Доктор, хорошо говоривший по-русски, переводил ей вопросы и ответы и с ее согласия ставил галочки в квадратиках, обозначавших ответ «да» или «нет».

Вопросы опять были странные:

а) не страдаете ли вы тяжелой, опасной для окружающих инфекционной болезнью и не являетесь ли законченным наркоманом?

б) не были ли вы вовлечены в преступную деятельность, не подвергались ли за нее тюремному заключению на срок более пяти лет, и не является ли преступная и аморальная деятельность целью вашего приезда в Соединенные Штаты?

в) не занимались ли вы когда-нибудь шпионажем, саботажем, террором, не принимали ли в 1933–1945 годах участие в актах геноцида, не заняты ли этим сейчас и не собираетесь ли заниматься шпионажем, саботажем или террором на территории Соединенных Штатов?

г) не ищете ли вы на территории США нелегальную работу и не является ли ваша виза поддельной?

д) не приходилось ли вам когда-нибудь похищать и удерживать детей, находящихся под опекой американских граждан, и не намерены ли вы и дальше похищать и удерживать американских детей?

е) не было ли вам когда-нибудь отказано в американской визе и не были ли вы депортированы из США?

Разумеется, на все вопросы ее ответ был отрицательным, но она не поняла, зачем такие вопросы вообще задаются. Она спросила доктора, неужели среди больных неизлечимой болезнью нацистов, террористов или похитителей детей есть такие дураки, которые честно ответят на задаваемые вопросы.

– Нет, – сказал доктор, – конечно, они все ответят отрицательно. Но когда кто-нибудь из них попадется на том, что он болен СПИДом, или выяснится, что он служил в СС или хочет взорвать Бруклинский мост и украсть ребенка, его дополнительно накажут за то, что он указал неверные данные, за то, что солгал.

Нюра была так нервно напряжена, что за десять часов полета ни разу не сходила в уборную.

Ей захотелось по-маленькому, только когда самолет уже приземлился в аэропорту О’Хэйра. Он, как назло, долго рулил по каким-то дорожкам и дважды переезжал по мосту над автомобильной трассой, что Нюре тоже казалось весьма удивительным.

Первый человек, с которым ей пришлось вступить в контакт, был черный офицер на паспортном контроле. Он проходивших через его стойку людей не ел, а проверял документы и стучал по ним большой печатью. Она подала ему паспорт и заполненные в самолете бумаги, но он почему-то сердился и кричал: тикет-тикет! Стоявший сзади онколог подсказал ей, что надо показать обратный билет, который является доказательством того, что она не собирается остаться здесь навсегда. Потом был еще контроль, где другой черный человек попросил ее открыть чемодан. Увидев в чемодане ее подарок Ивану – круг одесской колбасы и банку соленых огурцов, – таможенник пришел в такой ужас, как будто нашел бомбу. Он долго ругал Нюру, она не могла понять, за что, потом сказал «о’кей», но колбасу и огурцы забрал, наверное, себе, но при этом сунул ей шариковую ручку, знаками попросил расписаться и все-таки отпустил. На выходе из зала ее встретил наконец Чонкин, седой, худой, загорелый, в джинсах, в белой рубашке с короткими рукавами и в белых кроссовках.

– Хай, Нюра! – сказал он и взял в две руки ее чемоданы.

– Сейчас, – ответила она и ринулась в дверь, на которой была изображена женщина в юбке и с одной ногой.

К тому времени, когда она вышла, Иван достал где-то тележку, и с этой тележкой они шли по каким-то коридорам, потом ехали в странном поезде без водителя, потом вышли на другое поле, где стояли маленькие самолеты. Иван подвел Нюру к одному из них, похожему на легковушку с крыльями, и открыл его просто, как открывают сундук. Он забросил чемоданы на заднее сиденье и привязал их ремнем, а на переднее правое сиденье подсадил Нюру.

Она не удивлялась, так и должно было быть, он же летчик. Чонкин надел белые кожаные перчатки с дырками для вентиляции, включил несколько тумблеров.

– Не страшно? – спросил он.

– Не страшно, – сказала Нюра. Ей хотелось сказать: с тобой не страшно, – но она постеснялась.

– Ну, если не страшно, летс гоу, – сказал он и повернул ключ зажигания.

Этот полет был не похож на предыдущий.

День стоял не по-осеннему жаркий. От нагретой земли поднимался пар. Восходящие потоки воздуха подхватывали легкий самолетик, подбрасывали и опускали, Нюра пугалась и сжимала собственные колени, но, взглянув на Чонкина, на то, как он уверенно держит в руках штурвал, успокаивалась. Они опустились на бетонную полосу, а потом недолго рулили по узким дорожкам поля с торчащими стеблями высоко скошенной кукурузы. Чонкин подрулил к белому двухэтажному деревянному домику, просто, обыденно, словно подъехал к нему на телеге и, выключив мотор, сказал:

– Это мой хауз.