НОЯБРЬ 1470 ГОДА
Прежде я слышала истории о том, как отчаявшиеся люди, требуя убежища, прямо-таки повисают на кольце в дверях церкви, с негодованием опровергая претензии тех, кто, к примеру, обвинил их в воровстве; как бросаются к алтарю, пытаясь поскорее коснуться его рукой, точно во время детской игры в пятнашки. Мне всегда казалось, что, получив убежище в церкви, эти люди питаются исключительно церковным вином, «кровью Господней», и священными облатками, «плотью Его», а спят на церковных скамьях, подкладывая себе под голову подушечки для молитв. Однако в действительности все оказалось не так уж плохо. Жили мы в крипте, построенной во дворе собора Святой Маргариты на территории аббатства. Крипта, правда, сильно напоминала погреб, зато из ее низких окон была видна река, а сквозь зарешеченное окошечко во входной двери можно было разглядеть даже большую дорогу на другом берегу Темзы. Теперь мы напоминали обычное бедное семейство, чье благополучие зависело только от доброй воли сторонников Эдуарда и жителей Лондона, которые всегда любили семейство Йорков и продолжали помогать нам, хотя мир в очередной раз и встал с ног на голову, так что Йоркам пришлось скрываться, а король Генрих опять оказался на троне.
Уорик вновь начинал набирать силу. Этот человек, убивший моих отца и брата и пытавшийся держать в плену моего мужа-короля, теперь победоносно вошел в Лондон вместе со своим невезучим зятем Георгом. И я, например, не смогла бы с уверенностью сказать, кем теперь является Георг: шпионом во вражеском стане, тайно служащим нам, или же — сума переметная! — он в очередной раз сменил хозяина, мечтая о мелких крохах с королевского стола Ланкастеров. Во всяком случае, я от Георга никаких вестей не получала, и сам он ровным счетом ничего не сделал, чтобы как-то обезопасить меня и моих детей. Он по-прежнему болтался в кильватере Уорика, «делателя королей», словно у него не было ни брата, ни невестки, и, по-моему, не терял надежды на престол.
Уорик, чувствуя себя триумфатором, первым делом вызволил из Тауэра своего старого недруга Генриха и провозгласил его полноправным правителем Англии, словно полоумный Генрих и впрямь был пригоден для этого. Теперь Уорик считался освободителем короля и спасителем Ланкастерской династии, и вся страна ликовала по этому поводу. Король Генрих был явно смущен подобным поворотом событий, но ему каждый день медленно и ласково втолковывали, что теперь он снова английский король, а его кузен Эдуард Йорк уехал куда-то в дальние страны. Возможно, Генриху сообщили даже, что мы, жена и дети Эдуарда, прячемся в Вестминстерском аббатстве, поскольку Генрих заявил — а может, кто-то другой от его имени, — что право убежища в святом храме остается неприкосновенным, и мы теперь могли чувствовать себя в полной безопасности в этой тюрьме, которую, впрочем, выбрали сами.
Каждый день лондонские мясники присылали нам мясо, а булочники — хлеб, к нам приходили молочницы, которые приносили бидоны с молоком из зеленых пригородов Лондона, а торговцы фруктами привозили для нас из Кента самые лучшие плоды своих садов и оставляли их у дверей аббатства. И все они говорили церковным служителям примерно следующее: «Это для нашей бедной королевы, которой так тяжело приходится». Потом они вспоминали, правда, что есть и другая королева, Маргарита Анжуйская, которая только и ждет попутного ветра, чтобы поднять паруса и вновь занять свой трон, и, стараясь замять неловкость, прибавляли: «Ну ясно же, кого я имею в виду. Главное, пусть ей непременно передадут эти фрукты, поскольку всем известно: фрукты из Кента больше всего подходят женщинам, которым скоро рожать! Они и ребеночку помогут появиться на свет. А еще передайте, что мы и ей, и ее деткам желаем всяческого добра и скоро опять придем».
Моим маленьким дочерям приходилось особенно трудно: во-первых, они скучали по отцу, о котором почти ничего не было известно, во-вторых, им было несладко все время сидеть взаперти, в нескольких маленьких комнатках, ведь девочки с рождения привыкли к самым лучшим условиям и самым великолепным дворцам Англии. Теперь им даже побегать было негде. Самым большим развлечением для них было встать на скамейку и смотреть в окошко на реку, по которой они раньше плавали на королевском барке из одного дворца в другой; бывало, они по очереди забирались на стул и пытались сквозь зарешеченное окошечко в двери разглядеть улицы Лондона, по которым когда-то катались верхом, слушая, как со всех сторон им сыплются благословения и похвалы их хорошеньким мордашкам. Елизавете, моей старшей дочке, было всего четыре годика, но казалось, она отлично понимает, что наша семья переживает трудный период и великие печали. Елизавета никогда не спрашивала меня, куда делись ее ручные птички и где наши верные слуги, которые всегда играли с ней и обожали ее баловать; она даже не вспоминала о своих любимых игрушках: о золоченом волчке или мягкой маленькой собачке. Моя Елизавета вела себя так, словно родилась и выросла в этих тесных комнатках; она возилась со своими сестренками, развлекая их, точно нянька, которой хозяева велели всегда быть веселой. Елизавета часто задавала лишь один вопрос: «Где мой папа?» Мне пришлось привыкнуть к тому, что дочь, вскинув брови и недоуменно хмуря лобик, спрашивает: «Матушка-королева, а мой папа по-прежнему английский король?»
Но хуже всего приходилось моим сыновьям, которые были заперты в этом тесном пространстве, точно подросшие львята в клетке, из-за чего постоянно ссорились друг с другом. В конце концов моя мать велела им сосредоточиться на деле: она заставляла их учить наизусть стихи, упражняться в фехтовании с помощью палок от метел, играть в различные подвижные игры, где нужно было прыгать и ловить друг друга. Всем этим они должны были заниматься каждый день, вести счет своим успехам и надеяться, что благодаря подобным упражнениям они станут сильными и ловкими и смогут участвовать в сражениях, о которых столько мечтали, а значит, помочь восстановлению Эдуарда на английском троне.
Осенние дни становились все короче, ночи — длиннее, и я понимала, что подходит мой срок и скоро сын появится на свет. Больше всего я боялась умереть родами, ведь тогда моя мать осталась бы одна, пытаясь сохранить своих внуков в городе, захваченном врагами.
— Ты знаешь, что с нами будет дальше? — допытывалась я у матери. — Не было ли у тебя каких-то особых предчувствий? Не помог ли твой пророческий дар выяснить, что станется с моими девочками?
Я видела по ее глазам: она что-то знает! Однако мать лишь невозмутимо на меня смотрела.
— Ты не умрешь, — спокойно отвечала она. — Ты ведь именно этим интересуешься? Ты же здоровая молодая женщина! И потом, Королевский совет обещал прислать сюда леди Скроуп и парочку повитух в придачу, они позаботятся о тебе во время родов. У тебя нет ни малейшего повода опасаться, что ты можешь погибнуть; во всяком случае, не больше, чем у любой другой женщины. Думаю, ты преспокойно родишь и этого ребенка, и еще целую кучу детей.
— А мой будущий сын? Что будет с ним? — продолжала спрашивать я, пытаясь хоть что-то прочесть по лицу матери.
— Ты и сама прекрасно чувствуешь, что он здоров, — улыбалась мать. — Всем, кто видел, как этот малыш брыкается у тебя в животе, сразу становилось ясно, какой он сильный. Тебе совершенно нечего бояться.
— И все-таки что-то меня пугает, — признавалась я. — Мне кажется, ты, мама, явно что-то скрываешь! Неужели о судьбе моего принца, моего маленького Эдуарда?
Некоторое время мать молча глядела на меня, потом вдруг решила проявить честность.
— Я так и не сумела увидеть, как он становится королем. И по картам гадала, и по дыму, и на отражение луны в воде, даже пыталась что-то уловить в магическом кристалле. Клянусь, я все перепробовала из того, что дозволяет Господь, да еще в таком святом месте, как аббатство. И повторяю, королем я его не вижу!
Я громко рассмеялась.
— И только-то? Боже мой, мама! Да я даже его отца не вижу на троне, хотя он был коронован и помазан! Я и себя больше королевой не ощущаю, хотя святые отцы и помазали меня святым миром, а в руках я держала символы королевской власти. Сейчас я даже и не надеюсь, что мой сын когда-нибудь станет принцем Уэльским. Пусть он просто родится здоровым и сильным, вырастет настоящим мужчиной — даже это будет для меня счастьем. Мне не нужно, чтобы он становился королем Англии. Я хочу лишь быть уверенной, что все мы переживем это испытание.
— О, точно переживете! — воскликнула мать. — Это все ничего, девочка моя. И я твердо рассчитываю дождаться, как мы вновь поднимаемся после нынешнего падения.
Мать взмахнула рукой, одним жестом как бы убирая прочь и тесные комнаты, и складные кроватки девочек, стоявшие в углу, и соломенные тюфяки служанок, сложенные на полу, — всю убогую нищету нашего жилища. Словно по волшебству, исчезли и промозглый холод, постоянно ползущий из подвала, и сырые каменные стены, и дымящий очаг. Еще ярче засияло для меня беспримерное мужество моих детей, которые старались забыть, что совсем недавно жили не в монастырском подвале, а в королевском дворце.
— Но разве это возможно? — удивилась я, не веря материнским пророчествам.
Мать наклонилась ко мне и, почти прижавшись к моему уху губами, прошептала:
— Безусловно. Ведь муж твой во Фландрии не виноградники выращивает, не занимается виноделием, не чешет овечью шерсть и не учится прясть! Он занят тем, чем должен: готовит армию в поход, заводит союзников, собирает деньги и планирует в ближайшем будущем вторгнуться на территорию Англии. Ведь лондонские купцы не единственные в стране, кто предпочитает Йорков Ланкастерам. И не забудь, дорогая: Эдуард ни разу не проиграл ни одной битвы. Неужели ты об этом не помнишь?
Я неуверенно кивнула. Даже если мой муж и потерпел временное поражение, даже если и был вынужден отправиться в ссылку, все равно он ни разу в жизни не проиграл ни одного сражения!
— Так вот, — продолжила моя мать, — когда твой муж выступит против армий Генриха — даже если одной армией будет командовать Маргарита Анжуйская, а другой сам Уорик, — победителями непременно будут Йорки. Разве ты сама думаешь иначе?
Разве так подобает рожать королеве? За шесть недель до родов она должна полностью удалиться от дел и от всего света и затвориться в своих покоях после пышной церемонии с торжественным закрыванием ставень и освящением ее спальной.
— Чушь! — заявила моя мать. — По-моему, ты скрылась даже от самого дневного света, разве нет? А удалиться от дел… Пожалуй, еще ни одной королеве не удавалось так удалиться, как тебе! Ну скажи, кто из королев перед родами затворялся в святой обители?
И все равно, разве так подобает рожать королеве? Обычно вокруг меня суетились по крайней мере три повитухи, две кормилицы, целая толпа служанок, готовых качать колыбельку, благородные дамы, претендующие на роль крестной, а также всевозможные няньки и воспитатели, а за дверями выстраивались послы с дорогими подарками. Ко мне, правда, прислали леди Скроуп, чтобы она убедилась: у меня в убежище есть все необходимое, — и я сочла это весьма милостивым жестом со стороны графа Уорика. Но рожать мне пришлось, не имея рядом ни моих фрейлин, ни мужа, с нетерпением ожидающего этого события, и ни один из послов не стоял за дверями. Помочь мне было почти некому: крестными отцами моего новорожденного сына стали настоятель Вестминстерского аббатства и его приор, а крестной матерью — леди Скроуп; только они и оставались со мной. Это были хорошие, добрые люди, которые вместе с нами невольно угодили в ловушку, однако среди них не было ни знатных лордов, ни иностранных правителей, которых обычно выбирают в качестве крестных для наследников королевского трона.
Я нарекла мальчика Эдуардом, как и хотел муж, как и предсказала та серебряная ложечка, выловленная мной из реки. Маргарита Анжуйская, оккупационная армия которой застряла в порту из-за штормов, прислала письмо, в котором просила меня назвать сына Джоном. Ей явно не хотелось, чтобы в Англии появился еще один принц Эдуард, тезка и возможный соперник ее отпрыска. Но я не обратила на желание Маргариты ни малейшего внимания, словно она была никем. Да и с какой стати мне было учитывать предпочтения Маргариты Анжуйской? Мой муж дал своему наследнику имя Эдуард, и на серебряной ложечке, явившейся мне из реки, тоже было это имя. Так что мой сын — Эдуард; Эдуардом, принцем Уэльским, и останется, даже если моя мать права и ему никогда не бывать королем Эдуардом V.
Но в семье все сразу стали звать его просто Малыш, никому и в голову не приходило называть его принцем Уэльским. И я, погружаясь после родов в благодатный сон, согревшись и прижимая своего мальчика к груди, чуть хмельная после той «родильной чаши», которую мне подали, все думала: возможно, мой Малыш и впрямь никогда не будет королем. Ведь пушки в его честь не палили, никакого салюта на холмах не устраивали, не жгли костров, и вино не лилось рекой из лондонских фонтанов, и лондонцы не были пьяны от радости, и весть о его появлении на свет не спешила достигнуть величайших дворов Европы. Казалось, что у меня родился самый обыкновенный ребенок, а вовсе не принц. Возможно, он и вырастет самым обыкновенным мальчишкой, а я снова превращусь в самую обыкновенную женщину. И мы уже не будем великими правителями, избранными Богом, а останемся просто счастливыми людьми.