60

Хотя Каупервуд, казалось, от души наслаждался обедом в обществе Беренис, мысли его, точно по кругу, снова и снова возвращались к одному и тому же: он думал то о своих разнообразных коммерческих и финансовых делах, то о различных людях — мужчинах и женщинах, которые так или иначе помогали ему в осуществлении его планов — строительстве огромной дорожной сети. Эти люди действительно были ему поддержкой — мужчины помогали в делах, женщины скрашивали досуг! Ведь благодаря им он так ярко и полно прожил последние тридцать лет своей жизни.

Каупервуд не очень верил диагнозу врачей, — может быть, его болезнь вовсе и не приведет к трагической развязке, — а все же их предсказания о близости конца не могли не подействовать на него; и в этот дивный вечерний час, сидя с Беренис и глядя на Темзу и на зеленые луга, простирающиеся перед ним, он невольно с особенной остротой ощущал всю красоту и мимолетность жизни. А какой насыщенной была его жизнь, сколько в ней было драматизма, сколько сохранилось волнующих воспоминаний. И только теперь, когда он в любую минуту мог лишиться того, что наполняло его дни и что казалось ему неотделимым от него самого, он почувствовал настоящую цену жизни и ее радостям. Беренис — такая умница, молодая, веселая. Будь все благополучно, сколько еще лет они могли бы провести вместе… И, конечно, именно об этом она думает сейчас, она полна надежд и желания быть ему полезной. И впервые мысль о быстротечности бытия поколебала его обычную невозмутимость. С какой-то необычайной остротой он ощущал поэзию этих минут, их мимолетность, которая несет в себе горечь, только горечь…

Впрочем, ничто в поведении Каупервуда не выдавало владевших им тяжелых мыслей, ибо он уже решил, что должен притворяться, играть. Он должен, невзирая ни на что, заниматься делами до тех пор, пока не наступит тот час, та минута, когда сбудутся предсказания врачей, — если они вообще сбудутся. Утром он, как обычно, поехал из Прайорс-Кова к себе в контору и принялся за повседневные дела с тем же спокойствием и ясностью мысли, с какими он всегда принимал решения и разрабатывал свои планы. Он чувствовал: сейчас необходимо привести в действие все пружины, чтобы в случае внезапной смерти ни одно его желание не осталось неисполненным.

Одним из этих желаний было воздвигнуть склеп для себя и для обманутой Эйлин. И вот Каупервуд вызвал своего секретаря Джемисона и попросил его составить список лучших архитекторов, пользующихся широким признанием, — все равно: англичан или с континента, — которые создали себе имя постройкой памятников и мавзолеев. Эти сведения нужны одному его приятелю — и как можно скорее! Покончив с этим, Каупервуд занялся тем, что было ему всего дороже — картинной галереей; он хотел пополнить ее такими полотнами, чтобы она стала поистине выдающейся коллекцией. С этой целью он написал тем, кто покупал и продавал подобные шедевры, и ему удалось приобрести несколько очень ценных полотен, в том числе «Нашествие в царство Купидона» Бутро, «Дорога в деревню» Коро, «Портрет женщины» Франса Гальса, «Воскресение св. Лазаря» Рембрандта. Все это он отправил пароходом в Нью-Йорк.

Он занимался не только этим — неизбежные заботы, связанные со строительством метрополитена, неотступно требовали его внимания: иски, конфликты, столкновения с конкурентами, судебные процессы по всяким мелочным поводам! Но прошло всего несколько дней, и Каупервуд, освоившись со своим новым положением, начал быстро и решительно приводить в порядок свои дела; к тому же он стал чувствовать себя намного лучше и уже склонен был думать, что боли, заставившие его обратиться к врачу, были вызваны каким-то пустяком. В самом деле, никогда еще с тех пор, как он впервые приехал в Лондон, будущее не представлялось ему в более розовом свете. Даже Беренис и та решила, что он сумел восстановить былой запас жизненных сил.

Тем временем лорд Стэйн, пораженный неиссякаемой энергией Каупервуда — сколько новых и оригинальных идей он за это время предложил! — подумал, что пора бы устроить в честь американского финансиста прием в Трегесоле, чудесном поместье на берегу моря, где можно разместить по меньшей мере две сотни гостей. И вот после долгих размышлений о том, кого из именитых людей следует пригласить, был, наконец, назначен день приема, и Трегесол с его изумительным парком и огромным залом для танцев, где люстры соперничали в блеске с луной, избран местом бала.

Лорд Стэйн, в дверях зала, приветствовал прибывавших гостей. Беренис, входившая под руку с Каупервудом, показалась ему на этот раз особенно красивой — ее простое белое платье с треном, стянутое в талии золотым шнуром, походило на греческую тунику, а огненно-рыжие волосы были словно золотой венец. Подойдя к Стэйну, она подарила его таким взглядом и такой улыбкой, что у него невольно вырвалось:

— Беренис! Волшебница! Вы обворожительны!

Это приветствие не достигло слуха Каупервуда, который как раз здоровался с одним из своих самых крупных акционеров.

— Вы должны отдать мне второй танец, — сказал Стэйн, задержав на минуту руку Беренис.

Она грациозно кивнула.

Поздоровавшись с Беренис, Стэйн чрезвычайно тепло приветствовал своего почетного гостя — Каупервуда; они разговаривали так долго, что Стэйн успел представить ему многих высших служащих метрополитена и их жен.

Вскоре объявили, что ужин подан; за столом завязался оживленный разговор, гости отдавали должное редкостным винам и шампанскому особой марки, которое, — в этом Стэйн не сомневался, — удовлетворит самого требовательного ценителя. Смех, веселые разговоры, остроты слышались со всех сторон, к ним примешивались мягкие звуки музыки, доносившиеся из соседней комнаты.

Беренис оказалась почти во главе стола: по одну ее руку сидел лорд Стэйн, по другую — граф Бреккен, весьма приятный молодой человек, который еще задолго до окончания ужина стал умолять ее сжалиться и оставить для него хотя бы третий или четвертый танец. Но хотя такое внимание было ей и приятно и лестно, взгляд ее снова и снова возвращался к Каупервуду; она следила за каждым его движением, а он, на другом конце стола, оживленно болтал с удивительно красивой брюнеткой, своей соседкой слева, не забывая, однако, и о соседке справа — не менее обворожительной красавице. Беренис радовалась, что он отдыхает и веселится, — она уже давно не видела его таким.

Ужин затягивался, шампанское лилось рекой, и Беренис начала опасаться за Каупервуда. Его речь и жесты под действием шампанского становились все более порывистыми, и это беспокоило ее. Когда же лорд Стэйн пригласил всех желающих пройти в зал для танцев и Каупервуд, возбужденный и красный, подошел к Беренис, она совсем встревожилась. Однако он вел ее в зал с видом человека, выпившего ничуть не больше других. Кружась с ним по блестящему паркету под плавные звуки вальса, Беренис шепнула:

— Ты счастлив, милый?

— Я никогда еще не был так счастлив, — ответил он. — Ведь ты со мной, моя красавица!

— Милый! — прошептала Беренис.

— Ну, скажи, Беви, разве все не чудесно? Ты, этот дом, эти люди! Вот к таким минутам я стремился всю свою жизнь!

Она ласково улыбнулась ему, но он вдруг пошатнулся, остановился и, прижав руку к сердцу, пробормотал:

— Душно, душно… Выйдем на воздух!

Беренис крепко взяла его под руку и повела к открытой двери на балкон, выходивший к морю. Всячески подбадривая Каупервуда, Беренис помогла ему добраться до ближайшей скамьи, на которую он бессильно и грузно опустился. Неописуемая тревога овладела Беренис; в это время показался слуга с подносом, и она бросилась к нему:

— Помогите! Скорее! Позовите кого-нибудь, перенесем его в спальню. Ему очень плохо.

Перепуганный слуга тотчас позвал дворецкого, который распорядился отнести Каупервуда в свободную комнату на том же этаже и доложил обо всем лорду Стэйну; тот поспешил к больному. Увидев, в каком отчаянии Беренис, он приказал дворецкому перенести Каупервуда в свои покои на втором этаже и немедленно вызвал своего врача — доктора Мидлтона. Дворецкому было велено также сказать слугам, чтобы они не смели болтать о случившемся.

Тем временем Каупервуд начал приходить в себя, и доктор Мидлтон застал его уже в полном сознании: Каупервуд беспокоился о том, что болезнь его вызовет разговоры, — пусть Стэйн окажет, что он оступился и упал. К утру, конечно, все пройдет. Но доктор Мидлтон был несколько иного мнения. Он дал Каупервуду болеутоляющее лекарство и посоветовал хотя бы дня два провести в постели, — тогда станет ясно, какое течение приняла болезнь и нет ли осложнений.

— Тут, очевидно, дело куда серьезнее, чем простой обморок, — сказал он потом Стэйну.