Книга: Тесей. Царь должен умереть
Назад: 2
Дальше: 3 АФИНЫ 1

3

Для юноши - какая радость сравнится с подготовкой к его первой настоящей войне? Ты маслишь и полируешь древко копья и подгоняешь его по руке; точишь меч, и кинжал, и наконечник копья - так что лезвие режет волос; шлифуешь колесницу - так что в нее глядеться можно, как в зеркало; натираешь кожу щита пахучим воском… То и дело вспоминаешь хитрые выпады и защиты, и отрабатываешь их с друзьями… И по три раза в день, не меньше, заходишь в конюшню проведать своих лошадей! Я не знал, где мне взять колесничего, но Ксантий мне подыскал. До меня у него была единственная в Элевсине пара эллинских коней, я был польщен его вниманием.
Вечером накануне выступления я прогуливался по нижней Террасе и смотрел на горы Аттики. Они едва виднелись в потемневшем небе на востоке. Уже темнело; мои Товарищи были там же, рядом. Есть среди них хоть один, кому я могу доверить поручение? Сказать: «Если я паду в битве - отнеси мой меч в Афины и отдай его царю». Нет, настолько я не доверял никому. Оно пожалуй и лучше: ведь надежда никогда никому не вредила - так зачем посылать отцу печаль?… И я пошел к своим парням, присоединился к их шуткам и смеху. Отрадно было видеть их веселье.
Царица в тот вечер рано поднялась из-за стола, и я проводил ее наверх. Говорили мы мало, но помнили что нам предстоят одинокие ночи. После последнего объятия я почувствовал, что глаза у нее влажные, и это меня растрогало; но сказал - пусть прибережет слезы до моей смерти, нечего забегать вперед богов.
Едва заснул - запела труба, послышались голоса людей. Надо было подниматься, вооружаться, собираться… Она лежала и смотрела на меня полузакрытыми глазами. Меховое покрывало с пурпурной каймой валялось скомканное на цветном полу; в рассветном сумраке красный порфирит и ее волосы смотрелись одинаково темными.
Я надел латы и поножи, взял стеганую белую тунику: воздух был морозный… На мне были и браслеты мои, и царское ожерелье - я никогда не старался идти в бой так, чтобы меня нельзя было отличить. Подобрав волосы, надел свой новый шлем из шкуры Файи и улыбнулся ей, чтобы напомнить, как мы в тот раз уладили нашу ссору… Но она лежала неподвижно и мрачно - одни лишь губы улыбнулись в ответ, а глаза нет. Окно посветлело, белая птица тихо свистнула и сказала: «Поцелуй меня еще».
Слышно было, как из конюшни выкатилась в Большой Двор моя колесница, я повернулся за щитом… «Чем я недоволен? - думаю. - Я здесь волк в собачьей стае. Любой миноец был бы счастлив на моем месте; среди них никто не может и мечтать о том, чтобы подняться выше, чем я сейчас. Они говорят - мужчина приходит и уходит, а лоно вынашивает ребенка… Я ведь не знаю сам, что может быть лучше этого, - стать избранником Матери, оживить женщину и умереть, - и я не хотел бы пережить вершину своей судьбы… Так чего же мне нужно? Или это эллинская кровь говорит во мне: "Есть нечто большее"?… Но что это - не знаю… И не знаю, есть ли название, имя у этого большего… Быть может, есть какой-нибудь певец, - сын и внук великих бардов, - который знает нужное слово; а я только чувствую это в себе - как яркий свет, как боль…»
Но каждый знает, что нехорошо и неумно уходить на войну, поссорившись с женой, а уж царю - тем более. Так что я не стал спрашивать, почему она лежит, вместо того чтобы одеться и проводить меня. Наклонился поцеловать ее - голова поднялась навстречу, словно волна, притянутая растущей луной; губы, будто сами по себе, прильнули к моим - и она снова без звука опустилась на подушки.
Мне очень хотелось спросить, зачала ли она от меня; но я не знал - быть может, ее молчание священно и нарушить его не к добру… Поэтому я так и не сказал ничего - ушел.
Перейдя границу, мы соединились с мегарцами и быстрым маршем прошли до конца охраняемой дороги. Дальше она уходила на Истм, и там уже никто за ней не следил. Она заросла бурьяном; и вместо сторожевых башен, какие стоят вдоль дорог, там где правят законы, над ней высоко в скалах прятались разбойничьи твердыни. Иные были безымянны; у других не только имя было, но и громкая известность. Первым из таких был замок Сина.
Он стоял на горе, поросшей сосновым лесом, - квадратная башня, построенная Титанами из глыб темно-серого известняка в давнишние времена. Син устроил в ней свое логово, как устраиваются гиены в древних сгоревших городах. Стены были высоки; чтобы взять их, нам нужны были лестницы и тараны - мы принялись валить лес. И тут увидели, что страшные легенды были правы: на соснах висели куски человеческих тел. Где рука, где нога, где туловище… Такой у него был обычай: согнуть два молодых дерева, привязать к ним человека и отпустить. Некоторые из деревьев выросли на тридцать-сорок локтей, а веревки висели и на них: он давно уже так забавлялся. Именно забавлялся, - и сам этого не скрывал никогда, - никто из богов не требовал от него таких жертв. Мы взяли башню на третий день. Он настолько вознесся, принося себе жертвы в своей проклятой роще, - настолько был уверен в себе, - у него даже не было колодца внутри стен. Когда мы выбили ворота, он дрался во внутреннем дворе, словно загнанная крыса. Если бы я не узнал его, - видел его лицо в засаде, по дороге в Элевсин, - нам бы не взять его живьем.
Те останки, что могли снять с деревьев, мы похоронили достойно. Но кое-что было не достать; да и вороны, должно быть, много растащили - так что вечером лес был полон неприкаянных душ непогребенных людей; словно летучие мыши в пещере, метались они среди деревьев… Мы утолили их жажду. Когда он увидел, что сосны сгибают для него, у него не хватило духу встретить расплату по-мужски; он долго изучал чужую боль и знал, что это такое. Его надо было бы оставить висеть, как висели все остальные, пока жизнь не вытечет из него вместе с кровью; но когда его большая часть забилась, крича на веревке, я не выдержал. Мне не хотелось, чтобы люди видели мою слабость, и я не приказал своим лучникам добить его, а предложил им пострелять в мишень. Вскоре он затих. Все его люди были уже перебиты. Мы забрали из замка все добро и вывели женщин - и подожгли лес. Пламя было такое, что скрыло вершину горы, а дым был виден даже в Элевсине.
Мы разбили лагерь с наветренной стороны. Пора была делить добычу. Ксантий и Пилай поделили честно, как и подобало, что мегарцам, что элевсинцам… Но когда Ксантий принялся раздавать нашу долю, моим ребятам досталось унизительно мало, и это было оскорблением мне. Хотел было сказать ему, что я о нем думаю; но хоть воины его не любили - они по крайней мере знали его, а я был чужой… Потому я обратился к своим гвардейцам громко, чтобы всем было слышно.
- Ваша доля, - говорю, - соответствует вашей доблести. Ксантий думает, что большего вы не заслужили. Военный вождь должен следить за всем боем, - он не может одновременно быть везде, - и он, наверно, не следил за вами так, как я. А что я сам о вас думаю, сейчас увидите, - и раздал им всю свою долю; себе оставил лишь оружие того врага, которого убил своей рукой. Они были очень довольны, а Ксантий - вовсе нет; так что все получили по заслугам.
За три- четыре дня войны все крупные замки были разбиты и спалены, но много мелких банд, что прятались в пещерах или в расщелинах скал, -те остались. Я вспомнил и показал остальным их знаки возле дороги, - пирамиды из камней, лоскуты на ветвях, - которыми они отмечали свои участки, чтоб соседи не забирались… А теперь и крестьяне, которые жили в вечном страхе и должны были кормить бандитов, когда тем не хватало их добычи от путников, - крестьяне поверили в нашу силу и стали говорить нам, где они прячутся, так что мы могли добраться и до них.
Между двумя такими облавами наша армия двигалась по дороге, в том месте, где под ней скальные обрывы. Я был на колеснице во главе колонны, ехал шагом, гвардейцы позади… Вдруг на вершине горы застучало, загрохотало - сверху летело несколько камней, величиной с голову. Они шли прямо на меня, но срикошетили на гребне и упали на дорогу впереди, а потом, отскочив, улетели вниз с обрыва. На дороге остались глубокие вмятины. Кони мои шарахнулись, прижали уши… Я почувствовал, что колесничий их не удержит, хоть он был и крупнее меня, и выхватил у него вожжи; двое из моих парней бросились вперед, хоть рисковали попасть под копыта, схватили коней под уздцы - общими усилиями мы их успокоили. Что до возничего, хоть он и оказался не на высоте, - что толку на него обижаться, раз все равно другого не найти? Береговой народ вообще не ладит с лошадьми… А он, казалось, кое-что понял, когда посмотрел с обрыва вниз, - побледнел и зубы застучали. В этих местах погибли Дексий и Скирон.
Несколько моих побежали на гору - нет ли там бандитов… Ксантий, который был неподалеку, тоже послал отряд… Они встретились наверху, но никого больше там не увидели. Я сказал, что в этом месте обитают гневные духи: Дексию до сих пор не принесли жертвы, а Скирон вообще не похоронен… Лучше позаботиться о нем, чем оставить его так, чтобы он убивал путешественников. Так и сделали. Его кости так и лежали на том камне-черепахе, птицы обглодали их начисто, мы с трудом достали их и похоронили и исполнили все обряды для Дексия. В тот день мне его особенно не хватало.
Истмийская дорога крута и извилиста, так что была достаточно опасна и без бандитов. К тому же на ней собралась целая армия мертвых, которых надо было умиротворить; и Сотрясателя Земли надо было почтить - слишком много он для меня сделал, чтобы оставить его без внимания… Вот почему я выстроил ему потом большой алтарь на самом перешейке и основал его Игры. А почему я выбрал именно это место - сейчас расскажу.
Мы подошли туда на следующий день. Уже видна была крепость Коринфа, на плоской горе, и дым из святилища Матери над зубчатой стеной… Нам казалось, что наше дело уже сделано, - а нас ждала настоящая битва, на позициях выбранных врагом.
Истм - дикая страна, настоящий подарок для тех, кто ее знает. Так что сквозь наши сети проскочило гораздо больше дичи, чем мы думали; и все они собрались здесь, позабыв свои прежние распри. Они были прижаты к стене, потому что за ними были царства острова Пелопа, и уйти туда они не могли. Никто не уходил на Истм из-за простого убийства, от которого можно было очиститься перед Аполлоном и откупиться перед людьми. Нет, там были такие, кто совершил кровосмешение или отцеубийство; кто убил своих гостей или хозяев, у которых сам был гостем; кто надругался над священными девственницами, разграбил гробницы царей или сокровищницы богов… Им не было места в эллинских царствах. И теперь, изгнанные со своих гор, они ждали нас на равнине - на той самой, где нынче происходят скачки, где люди состязаются перед богом в беге, в борьбе и кулачном бое, где народ кликами приветствует победителей. Там ждала нас их рать - темная и щетинистая, словно вепрь, выгнанный из логова, напружинившийся для броска.
Мы выстроились серпом, чтобы зажать их в клещи. Мегарцы встали в центре, - у них было много колесниц, - Ксантий вел правый фланг элевсинцев, а я - левый, так что под моей командой была не только моя гвардия, но и часть армии взрослых воинов. И вроде никто не возражал - это было здорово. Хоть я успел уже повоевать, но настоящих-то сражений еще не видывал - это было первое… Пожалуй, если бы против нас стояло войско большого города, - Азора или Трои, к примеру, - все равно я не смог бы волноваться больше.
Было свежее ясное утро. На высотах перед нами в ветвях сосен пели птицы… Стоя на колеснице, я видел перед собой тени султана с моего шлема и длинного ясеневого копья… Голоса моих парней позади звучали, как и должны звучать перед боем: легко, весело и зло… А ноздри щекотали запахи конского пота и пыли, промасленного дерева, свеженаточенной бронзы…
Я окликнул своего возничего: «Когда скажу - гони прямо на них, врубайся в толпу. Пехотинцев не жди - расчищать дорогу наше дело. У тебя нож наготове? Если лошадь падет - надо будет резать постромки…» Он показал мне нож, но я снова вспомнил Дексия. Этот тип не похож был на человека, который охотно идет в бой.
По сигналу Пилая мы двинулись вперед. Шагом - словно кот перед прыжком. Когда уже видны стали их глаза и зубы, остановились привести ряды в порядок, и я сказал своим людям речь, которую приготовил заранее. По правде сказать, она была составлена из старых боевых песен, потому что лучше, чем сказано певцами и героями, не скажешь.
«Когда запоет труба и раздастся боевой клич - бросайтесь, как сокол падает на цаплю, и ничто не может его остановить коль уж он сложил свои крылья. Мы знаем друг друга. Ни меч, ни стрела, ни копье - не могут ранить так ужасно, как позор перед глазами товарищей в бою. Посейдон Синевласый! Разрушитель кораблей и городов! Веди нас к победе! Еще до заката склони их шеи под пяту нашу и наполни им пасти пылью!»
Воины закричали, прозрачный воздух вспорола труба, я запел пеан - и колесничий бросил коней вперед. Двое самых храбрых моих парней - они поклялись друг другу в верности - не захотели, чтобы я шел вперед без них, и ухватились за колесницу, с двух сторон, и так бежали рядом. В ушах заиграла музыка боя: стук колесниц, топот ног и копыт, пронзительные боевые клики, звон оружия и щитов… Бойцы выбирали себе противников для поединка и вызывали их громким криком… Я нашел себе высокого детину, который отдавал команды. Было похоже, что если его убрать - остальным станет неуютно… Колесницу бросало на камнях и кочках; а я не сводил с него глаз и кричал ему, чтобы он меня подождал.
Быстро надвигалась многоликая стена людей, - веселые, мрачные, неподвижные лица, - колесница врезалась в толпу, как входит в море остроносый корабль, слетая по слипу на верфи… И вдруг - будто земля сбросила меня с груди своей. Я перелетел через стенку колесницы, сбил кого-то наземь… Копья со мной не было, щитовую руку едва не вырвало из плеча, ремень шлема лопнул, и голова была не закрыта… Я и тот подо мной, полуоглушенные, барахтались на земле. От него так воняло, что я сообразил: не наш наверно. Так оно и было… Я успел прийти в себя раньше, чем он, ощупью нашел свой кинжал и вогнал в него по рукоять. Он откатился, я высвободил из-под него свой щит и попытался встать, но еще и на колени не поднялся, как на меня упал человек. На этот раз я знал его: это был один из мальчиков, что бежали возле колесницы; копье вошло ему в рот и наконечник торчал из затылка - он принял на себя удар, предназначавшийся мне.
Я выбрался из-под него, встал на ноги, схватил меч… Впереди бились перепуганные кони, колесница тащилась на боку: одного колеса не было, и окованная ось пахала землю. Колесничий лежал ничком, белая туника - в клочья… Не было времени смотреть, - мне рубили голову, - я закрылся щитом.
Сначала показалось, что я совсем один среди врагов. Потом голова прояснилась, и я узнал голоса: вокруг дрались мои Товарищи, и подбегали еще и еще, подбадривая друг друга, как гончие вокруг кабана. Меня окликали, чья-то рука размахивала моим шлемом, другая схватила его и надела мне на голову… Я запел - дать знак остальным, что жив, - и мы пошли вперед.
Я много воевал, и много воинов сражалось под моим началом, но никогда я не любил своих людей больше, чем ту мою первую команду. Это были люди другой страны и другой крови, поначалу мы едва могли говорить друг с другом, а теперь понимали без слов, как братья, которым хватает лишь взгляда или улыбки. В год Игр - когда я приношу жертвы на этом поле - всегда вспоминаю, что это они подарили мне в тот день всю мою остальную жизнь.
К полудню все было кончено. Пленных мы не брали; много людей, гораздо лучших, чем они сами, скормили эти убийцы грифам и шакалам - теперь пришла их очередь. Как ни странно, но нам достались богатые трофеи. Часть врагов донесла туда свое награбленное добро, другие наверно раскопали клады своих павших хозяев - так или иначе, набрали мы много. Мы собрали весь их обоз в кучу, приставили охрану - надежных людей из всех трех отрядов - и назначили дворян из обоих царств пересчитать добычу.
Как всегда после боя, воины собирались группами: перевязать друг другу раны, поговорить, отдохнуть… Я со своими людьми сидел у родника среди скал. Кто пил, кто умывался в ручье, где он вытекал из бочага… Один из наших был серьезно ранен: ему перебило ногу копьем. Ничего лучшего под рукой не было - я завязывал ему ногу меж двух дротиков и хвалил его подвиги, чтоб не дать ему думать о боли. И тут кто-то меня окликает; смотрю - Паллан. Тот, что бежал со мной возле колесницы, - второй, который жив остался. Я его не видел после боя и думал, что он занят у погребального костра. Но он тащил к нам живого кого-то, в грязной белой одежде… Я вскочил - это был мой колесничий.
- Вот это да! - говорю, - Ризон!… А я увидел тебя на земле и решил, что ты убит. Куда тебя ранило?
Паллан толкнул его ладонью в спину - так что он упал вперед.
- Ранен!… Ты осмотри его, Тезей, - я дам ему по барану за каждую царапину. Я искал этого гада весь день, как бой кончился; я же видел, что было, когда у вас отлетело колесо: ты упал вперед, для тебя это было неожиданно, а этот знал, когда за что ухватиться. Клянусь - его голова не касалась земли, он только притворялся оглушенным, пока бой не прошел мимо.
Я глянул на лежавшего и увидел его лицо. Радость только что добытой победы, гордость моими смелыми ребятами - от всего этого я готов был любить всех вокруг… Но тут сердца коснулась холодная тьма. «Это трус, - думаю, - из трусов трус. Но он согласился встать на боевую колесницу, идущую первой, - почему?»
- Пошли, - говорю, - посмотрим.
Мои люди пошли со мной обратно на поле. Уже слетались стервятники, уже рвали засохшие раны, и бормотание и стоны полумертвых людей мешались с гудением полчища мух. Кое-где наши воины снимали с вражеских тел то, что на них еще осталось почему-то; а среди поля, словно разбитый корабль выброшенный на берег, лежала колесница, и возле нее - мертвая лошадь. Бронзовое колесо валялось в нескольких шагах. Я сказал тем, кто был рядом:
- Поднимите ось.
Ось вытащили из земли, я посмотрел паз для чеки… Он был забит землей, но я поковырял кинжалом - и нашел, что искал. Помял в пальцах, показал остальным - это был воск. Из воска была моя чека.
Все громко удивились, спросили как я догадался…
- У нас есть древняя песня про это, - говорю. - Им не стоило так шутить с человеком из страны Пелопа. Ну, Ризон?
Он дрожал, глядя в землю, и молчал.
- Скажи, Ризон, зачем ты это сделал? Скажи - ведь терять тебе нечего.
Он казался больным - и молчал.
- Говори, Ризон! Я когда-нибудь поднял на тебя руку или оскорбил тебя чем-нибудь?… Или тебя обделили добычей, или я убил кого из твоего рода, или лежал с женой твоей, с наложницей?… Что я тебе сделал такого, чтобы тебе желать моей смерти?
Он не отвечал.
- Нечего тратить время, Тезей, - это Паллан, - тут и так все ясно! - и они принялись за него. Тут он упал и заплакал:
- Сжалься, Керкион!… Я этого не хотел, я всегда любил тебя, это Ксантий мне приказал, я это сделал ради своей жизни, он запугал меня!
У моих ребят дух захватило. Это была даже не злость, это был священный ужас: ведь я принадлежал Богине, и не прошла еще и четверть моего срока!
- Но если ты меня любил, почему ты не сказал мне? Неужели про меня говорят, что я забываю друзей?
- Он меня запугал!… - больше он ничего не сказал, потом упал опять и начал выпрашивать себе жизнь.
Мои парни ждали, что я отвечу. Только что, возле источника, я был ужасно доволен нашей проверенной дружбой, думал, что нашел уже единственный секрет царской власти… Но не вечно же оставаться мальчиком.
- Нет, - говорю, - нет, Ризон, ты слишком многого просишь. Сегодня ты пытался меня убить, потому что Ксантия боялся больше, чем меня. Спасибо тебе за науку. Кто здесь дрался только копьем и сохранил клинок острым? Дайте меч!
Дали меч.
- Шею на дышло!… Держите его за колени и за волосы.
Так и сделали, и мне больше не нужно было смотреть на его лицо. Замахнулся я высоко - меч рассек позвоночник и больше половины шеи, так что он умер много легче, чем умирает большинство людей. Если, конечно, не считать страха.
Мы принесли жертвы богам в благодарность за победу. Элевсинцы взывали к своему богу войны Эниалию, и я тоже заколол ему несколько жертв, - никогда нельзя пренебрегать местными богами, где бы ты ни был… Но я сделал и свой собственный алтарь для Посейдона, и на том же месте построил потом святилище его.
Наших убитых мы сожгли. Паллан положил труп Ризона под ноги своего павшего друга. Теперь было ясно, почему он охотился за ним, вместо того чтобы оплакивать убитого… Сквозь дым погребального костра я заметил красноватые глаза Ксантия, - он следил за мной, - но сейчас не время было связываться.
Мне сказали, что Пилай ранен, и я пошел его проведать. Рука у него была на перевязи, - ранено было плечо, - но он командовал своими людьми. Поговорили… Прощаясь, я сказал ему, мол, рад, что так обошлось, могло быть хуже. Он вскинул на меня свои яркие глаза:
- Я чувствую перст судьбы, Тезей. У тебя очень крепкая нить жизни; пересекаясь с нитями других, она их рвет… Ты тут не виноват - это Пряхи.
В тот момент я его не понял; но у него, должно быть, было предчувствие тогда: рана его оказалась смертельной, и он скончался от нее в Мегаре. Я очень горевал, услышав об этом: мы едва успели подружиться, и вот тебе… Но если бы он остался жив - пограничный камень Аттики не стоял бы сейчас там, где стоит: между островом Пелопа и Истмом…
Начинало смеркаться; тлеющие алтари залили вином, и мы стали собираться на пир. Мы захватили много жирного крупного скота, - а овец и коз и того больше, - и теперь туши уже вертелись на кольях над кострами сосновых поленьев, и воздух был насыщен запахом жареного мяса. Но подойдя туда, каждый прежде всего глядел на открытую площадку посреди костров, где лежала добыча, готовая для раздела. Свет костров освещал кубки и чаши, шлемы и кинжалы с медной и оловянной чеканкой, котлы, треножники, кожаные щиты… Рядом сидели женщины. Иные шептались друг с другом, другие плакали или прятали лицо в ладонях, а третьи дерзко оглядывались по сторонам и рассматривали нас, гадая, какой из мужчин станет ее жребием на этот раз.
Вот пали ясные зеленые сумерки; Гелиос, увенчанный алыми розами и пламенеющим золотом, съехал в темно-винное море; появилась вечерняя звезда, белая, словно девушка в хитоне; дрожащая в воздухе, что плясал над кострами… Красные отблески заиграли на сваленном в кучу сокровище, на глазах и зубах воинов, на их оружии, на бляхах и пряжках ремней…
Я спускался туда по склону, Товарищи шли позади. Мы все были вымыты, причесаны, оружие вычищено… Они не спрашивали, что я собираюсь делать, и сейчас шли за мной молча; лишь по звуку их шагов я мог понять, когда они оборачивались друг к другу перекинуться взглядом.
Пилай был уже там. Ему было слишком плохо для пира, но он хотел присутствовать при дележе. Любой бы захотел, будь в нем хоть капля жизни и имей он дело с Ксантием. Я поприветствовал Пилая и оглянулся, ища Ксантия, - ну, конечно, возле добычи стоит, где же ему еще быть? Он увидел меня издали, глаза наши встретились.
- Привет тебе, Ксантий! - сказал я. - Ты оказал мне великую услугу в Элевсине, нашел мне колесничего…
- Тот человек пришел ко мне, я его не знал, - так ответил Ксантий, и сразу стало ясно, что Ризон не соврал.
- Что ж, - говорю, - все знают, что в людях ты разбираешься. Ты нашел мне искусного парня. Теперь он мертв, и я не знаю, где мне взять другого, чтоб не хуже был. Он был мастер на все руки, он мог сделать колесную чеку без бронзы…
Краем глаза я видел, как тысяча лиц вдруг приблизилась… Голоса смолкли, так что стало слышно шипение мяса.
- Глупо верить болтовне труса, который вымаливает себе жизнь, - это Ксантий.
- Но ведь ты же этого не слышал! - говорю. - Откуда ты так хорошо все знаешь?
Ксантий понял свой промах и разозлился, но выход нашел. Показал на моих парней…
- Молодые всегда болтливы, - говорит.
Если бы он хоть чуть-чуть заботился о своем добром имени, то не стал бы так легко выдавать своих чужеземцу. Но он знал, что они его все равно за человека не считают, - так какая разница?…
При его словах парни зашумели. Я поднял руку, требуя тишины… Старший из наших, Биас, вышел вперед и обратился к воинам - поклялся, что говорит правду, и рассказал о восковой чеке.
- И еще, - говорит, - кто сбросил камни на дорогу, чтоб испугать царских коней у обрыва? Один из вас - знает!
Бойцы зашептались, будто какой-то слух уже прошел среди них… Ксантий вспыхнул от ярости, - ярко-красное лицо, как у всех рыжих, - даже в темноте это было заметно, в свете костров… Обычно он был очень сдержан, но тут шагнул вперед и закричал:
- Элевсинцы, вы разве не видите, к чему он клонит?! Этот вороватый эллин хорошо знает разбойничьи тропы. Он так хорошо знает Истм, словно сам тут жил… Кто может сказать, чем он занимался до того, как пришел к нам?… А теперь он думает, что может восстановить вас против человека, который привел вас к победе, - как раз перед разделом добычи!…
Я был готов броситься на него, но сдержался. То, что он потерял голову, мне помогло не потерять. Я презрительно скривился и бросил сквозь зубы:
- У кого что болит!…
Даже его люди рассмеялись. А потом говорю:
- Слушай мой ответ, а все элевсинцы - свидетели. Ты бил по мне чужими руками - теперь испытай свои! Бери щит и копье, если хочешь - меч… Но сначала выбери свою долю и отложи в сторону. Если ты падешь, - клянусь Зевсом Вечноживущим, - я не трону оттуда ничего: ни золота, ни бронзы, ни женщины, - все будет роздано по жребию твоим людям. И с моей долей - так же, чтобы мои люди не проиграли из-за моей смерти. Согласен?
Он молчал. Это навалилось на него раньше, чем он ожидал. Несколько эллинских дворян одобрительно закричали… Пилай взмахнул рукой успокоить их, но вместо того и мои товарищи подхватили: «Тезей!» Все остальные глядели ошарашенно, - ведь это против обычая давать царю имя, - и Ксантий воспользовался моментом:
- Слушай, ты, выскочка, щенок! Занимайся своим делом, ради которого тебя Богиня выбрала, если ты способен к нему!…
Но я недаром слушал минойские песни - я знал теперь, что делать царю, если его обижают.
- Раз она меня выбрала, - говорю, - почему ты хотел убрать меня до срока? Я взову к ней, и она меня поддержит… Мать! Богиня! Ты вознесла меня, пусть ненадолго; ты обещала мне славу взамен короткой жизни - обращайся же со мной как с сыном, не допусти, чтоб меня оскорбляли безнаказанно!
Тут он понял, что деваться ему некуда. Никто не станет взыватъ к богам ради шутки, и все это знают.
- Лошадник, - сказал он, - мы и так тебя терпели слишком долго. Ты вознесся выше своей судьбы и превратился в оскорбление для богов; они покарают нас, если мы не прекратим твое богохульство. Я принимаю вызов твой и твои условия… Выбирай свою долю, и, если ты падешь, твои люди ее разделят. А что до оружия - пусть будут копья.
Мы стали выбирать себе добычу. Я видел, мои мальчики потешались над его непривычной скромностью; он не хотел, чтоб его люди были заинтересованы в моей победе. А я взял столько, сколько считал справедливым. Но по обычаю Керкион прежде всего выбирает себе женщину: время его коротко, а ту радость, что человек уже испытал, - это у него не отнимешь…
Наши пленницы встали, чтоб их было видно, когда я подошел к ним. Там была девушка лет пятнадцати, высокая, стройная, с длинными светлыми волосами, падавшими на лицо. Я взял ее за руку и вывел в сторону. До того - в свете костров - я видел ее глаза, блестевшие из-под волос; теперь она опустила их, и рука ее была холодна. Чтобы она была девственна - об этом и речи быть не могло; но я почему-то вспомнил мать, уходящую в тот день в священную рощу. И сказал Ксантию:
- Если я умру - проследи, чтобы она досталась одному, а не превратилась в общую игрушку, шлюх у нас и так достаточно. Она теперь царская наложница, и обращайтесь с ней должным образом.
Мы поклялись перед Пилаем и всем войском, призывая в свидетели Реку и Дочерей Ночи… Потом люди расступились, освободив большую площадку меж костров, и мы взялись за копья и щиты. Пилай поднялся на ноги, сказал:
- Начинайте.
Я знал, что буду не в форме. Устал в битве, и раны мешали двигаться… Но и ему было не легче. Мы стали обходить друг друга, пробуя выпады копьем. Один круг, другой… Я конечно же не смотрел по сторонам, но краем глаза все время видел стену лиц вокруг, красную от огня костров, словно плывущую в темноте взад и вперед, влево и вправо, - это по ходу боя получалось, - эти лица все время были вокруг, и именно их я помню всего четче.
Он отбил в сторону мой выпад, я поймал на щит его удар; но не смог задержать так долго, чтобы пробить его защиту. Мы обошли еще круг и нанесли друг другу по скользящей ране - он мне у колена, я ему на плече… Я выбрал себе длинный, но узкий щит с перехватом посреди, потому что он легче, а у Ксантия был прямосторонний, из тех, что закрывают бойца целиком. Я удивлялся: неужто он достаточно свеж для такой тяжести?
Мы крутились на месте и двигались взад-вперед в выпадах - и лица колыхались в ночи, как занавес на ветру. И все время я уговаривал себя расстаться с копьем. Бросок - рискованная вещь. Он более внезапен, чем удар, - его труднее отбить; но если промахнешься - у тебя остается лишь меч длиной в полтора локтя, против копья в пять; и тогда надо быть счастливчиком, чтобы выкрутиться из этого дела.
Я посмотрел на его глаза - красные в свете костра, как сердолики, - и решился. Показал ему бок… Он был быстр и едва не достал меня, но я отскочил, поднял щит, - будто для защиты, - так что ему не было видно мою правую руку, и в тот же миг бросил копье. Но он, как видно, знал этот трюк, - копье пришлось по щиту. Бросок был такой, что наконечник пробил двойную бычью шкуру и застрял в ней; он не мог высвободить щит, - пришлось бросить, - но у него осталось копье против моего меча.
Он пошел на меня, нанося быстрые короткие уколы, и мне приходилось отбивать их не только щитом, но и мечом, - клинок сразу же затупился, - а достать его я не мог никак, и он отжимал меня. За спиной что-то ударило в землю, похоже на камень; потом еще и еще… Значит, в конце концов они от меня отвернулись, я всегда был для них чужим!… И в этот момент, отступив еще на шаг, я увидел, что это было: вокруг меня, там и сям, в земле торчали три копья, так что их сразу можно было взять наизготовку.
Убирать меч в ножны было некогда, я воткнул его в землю и подхватил одно из копий. Ксантий посмотрел на меня с горечью: ему никто не подал щита. Он готовился к броску - я бросил первым. Копье вошло ему меж ребер, он уронил свое и упал. Скатился шлем, вокруг по земле рассыпались спутанные рыжие волосы… Волосы точь-в-точь, как у нее.
Вокруг него собрались его офицеры; один спросил, не выдернуть ли копье…
- Нет, - сказал он, - вместе с копьем выйдет душа. Позовите Керкиона.
Я подошел и встал над ним. Видно было, что рана его смертельна, и я больше не имел на него зла. Он заговорил:
- Оракул сказал верно… Ты и есть кукушонок, без сомнения…
Лицо у него было растерянное, будто у маленького мальчика. Он потрогал копье, торчавшее в боку, - кто-то держал древко на весу, чтобы ему было не так больно, - потрогал и спросил:
- Почему они это сделали? Что они выиграли?
Наверно он имел в виду мою долю добычи, которую раздали бы, если бы он победил.
- Наш конец предначертан с начала, - сказал я, - скоро придет и мой час.
- А мой уже пришел, - он говорил спокойно, но горько. На это нечего было ответить, я промолчал, а он долго глядел мне в лицо. Потом я вспомнил:
- Скажи, как похоронить тебя, что положить с тобой в могилу?
Он удивился:
- Так ты собираешься меня хоронить?
- Конечно, - говорю, - как же иначе? Я получил свое, а боги ненавидят тех, кто переходит границы. Скажи, чего ты хочешь, я все сделаю.
Я решил, он задумался и скажет что-нибудь; но после долгой паузы он не ответил мне, а воскликнул:
- Не могут люди противостоять Бессмертным! Тащите копье!…
Офицер рванул древко, и душа вышла из Ксантия вместе с ним.
Я приказал омыть его и уложить на носилки и выставил возле него стражу против хищных зверей… Из всех его вещей я взял лишь два меча, - он хорошо сражался и был из царского рода, - а его добычу разделили, как было условлено. И те из его людей, кому по жребию что-то досталось, получая свою долю, салютовали мне. Потом подошла пора быков, что заждались на вертелах… Пилай из-за раны своей скоро ушел. Я тоже не стал задерживаться за питьем; мне хотелось забрать в постель мою девушку, пока еще разгорячен боем.
Она оказалась хороша и хорошо воспитана… Пират утащил ее с берега Коса - она агаты собирала на ожерелье - и продал в Коринф, Филоной ее звали. Раны мои не кровоточили больше, но она все равно не хотела ложиться, пока не перевяжет их. Это была первая моя девушка - моя собственная, - и я хотел было показать ей с самого начала, кто хозяин, - но в конце концов дал ей волю. До конца жизни ее не прогонят из моего дома, и ни разу я не предложил ее гостю без ее согласия - так пообещал я ей в ту нашу первую ночь… И оба ее старших сына были от меня: Итфей, корабельщик, и Евген, начальник дворцовой стражи.
Назад: 2
Дальше: 3 АФИНЫ 1