Книга: Тесей. Царь должен умереть
Назад: 2
Дальше: 4

3

Кносская дорога уходит от порта вверх. Вокруг - фруктовые сады, серебристые оливковые рощи… Суровые прибрежные скалы богатую прятали землю.
Нас сопровождали все те же черные солдаты, но Лукий меня избегал. Неудивительно: ведь я разозлил влиятельного вельможу, а это заразная болезнь… Дома богатых купцов были не хуже дворцов. Я все время ждал, что один из них окажется царским домом, - но увидел, как ухмыляются солдаты, и перестал спрашивать.
Но вот мы вышли за город, дома кончились, и Лукий подошел поближе. Выглядел он забавно: будто оценивал сомнительную лошадь.
- Кто это был на телеге с волами? - спрашиваю.
Лукий огляделся - вроде бы незаметно, как это у всех придворных, - и говорит:
- Вы глупо себя вели. Это же сын царя, Астерион!
Я рассмеялся.
- Слишком звездное имя, - говорю - для такой низкой твари
- Это имя не для вас. Титул наследника - Минотавр.
Минотавр, Бык Миноса… «Трех быков повстречаешь!» - проклятая старуха, гадание ее… Волосы на затылке зашевелились, будто кто пером провел… Но я никому ничего не сказал: это касалось только меня
Дорога вышла на плодородную равнину, окаймленную горами. Контур горного хребта был изумительно похож на громадного человека с длинной бородой, лежащего на носилках. Я показал это ребятам, и Ирий сказал:
- Я слышал об этом. Здесь они зовут эту гору Мертвый Зевс.
- Мертвый?! - Журавли все были возмущены таким святотатством.
- Да, - сказал Ирий. - Эти землепоклонники думают, что он каждый год умирает.
Я все еще глядел на эти горы, когда Меланто закричала: «Смотрите, смотрите!…» На одном из горных отрогов, что вдавался в долину, был уже виден с дороги Дом Секиры.
Представьте себе все царские дворцы, сколько вы их видели в жизни, составьте их вместе и друг на друга - это будет маленький домик по сравнению с Домом Секиры. В границах этого дворца можно было б выстроить большой город; он занимал всю вершину горного отрога и спускался вниз - терраса за террасой; колонны - ярус за ярусом - ярко-красные, будто тлеющие колонны, почему-то более тонкие снизу, с синими полосами наверху и у основания - того сочного, блестящего синего цвета, который так любят критяне… За колоннами виднелись портики и балконы с веселыми расписными стенами - они казались цветочными клумбами в полуденной тени… Вершины кипарисов едва виднелись над крышами дворцовых зданий, так они были высоки; а над самой высокой крышей, на сверкающей лазури критского неба была - словно вырезана - пара громадных, мощных рогов, вонзавшихся ввысь.
Я увидел - и задохнулся, как от удара в живот. До меня доходили рассказы из третьих рук, от путешественников, видевших это; но я представлял себе нечто пусть большое, роскошное - но все-таки подобное тому, что доводилось видеть раньше. Теперь я чувствовал себя словно козопас, что впервые спустился с гор и видит свой первый город… У меня челюсть отвисла - точь-в-точь, как у тех козопасов. Хорошо, я сам заметил это раньше Лукия и успел закрыть рот. Вот теперь я готов был заплакать. Никто меня не бил, не старался унизить… Но увидеть такое!…
Журавли обменивались впечатлениями, ахали…
Вдруг Аминтор окликнул меня:
- Тезей, а где же стены?
Я присмотрелся. Дворец расположен был на пологом легком склоне, но стены вокруг него были - просто ограда вокруг обычного дома: держать воров снаружи, а рабов внутри. Даже на крышах не было парапетов - негде лучнику укрыться, - ничего там не было, кроме дерзких рогов, по паре на все четыре стороны света. Такова была мощь Миноса: его стены были на море, где господствовал его флот. Я смотрел на дворец молча, стараясь не выдать своего отчаяния. Я чувствовал себя - ну как ребенок, затесавшийся в войско с деревянным копьем. А еще - деревенщиной, неотесанным, тупым… а это еще страшней в молодости.
- Все очень красиво, - сказал я. - Но если на Крит придет война, они не удержатся здесь и дня.
Лукий меня услышал. Но здесь, на родной земле, он слишком хорошо себя чувствовал, чтобы рассердиться. Он беззаботно улыбнулся:
- Дом Секиры стоит тысячу лет и до сих пор рушился лишь тогда, когда его сотрясал Земной Бык. Когда вы, эллины, еще кочевали со стадами в северной стране травы, Дом Секиры уже тогда был древним… Я вижу, вы сомневаетесь? Это естественно. Мы научились у египтян высчитывать годы и века. А у вас, наверно, в ходу фраза: «Давным-давно, никто не помнит…» Не так ли?
Он отошел раньше, чем я сумел придумать ответ.
Во дворец мы вошли через громадные Западные ворота. По сторонам опять стояли, смотрели на нас люди; а перед нами были огромные красные колонны, а за ними - какие-то раскрашенные тени: то ли люди в сумерках портала, то ли роспись на стенах… Я шел впереди, глядя прямо перед собой. Если кто-то заговаривал рядом или что-то еще удивляло меня - я медлил, а потом поворачивался медленно и небрежно, будто только что соизволил это заметить. Оглядываешься назад - это кажется смехотворным: мальчишеское тщеславие, как бы не застали врасплох, не подняли бы на смех мужлана неотесанного… Однако след во мне остался с тех пор на всю жизнь. Я слышал, люди в Афинах говорят, что я держусь более царственно, чем, бывало, мой отец. А смолоду я был шустрый, и вечно во все вокруг совался, - как щенок, - это в Доме Секиры научился я спокойствию и выдержке; там научился двигаться резко лишь в случае нужды.
Посмотреть на нас собралась целая толпа придворных, но - сколько я мог понять - эти значили гораздо меньше тех, приезжавших в порт. Забавно. Я ничего не понимал: зачем им было тащиться туда, раз нас все равно привели к ним?… Мы прошли караульное здание и вошли в большой приемный зал. Там было полно охраны, царедворцев, жрецов и жриц… У дальней стены стоял высокий белый трон, но на нем никого не было.
И вот мы снова ждали; но на этот раз были окружены лишь ненавязчивым вниманием издали. Люди разглядывали нас осторожно, переговариваясь вполголоса… Чтоб убить время, я поднял глаза - и забыл свое твердое решение ни на что не глазеть: стены были расписаны Бычьей Пляской. Там было все от начала до конца: красота и боль, искусство и страх, ловкость и мужество, изящество и кровь - вся свирепая музыка этого действа… Я глаз не мог оторвать, пока не услышал женский шепот: «Посмотрите-ка на того. Он уже хочет все знать». Вокруг зашикали: «Тихо!…»
Загрохотали копья гвардейцев - вошел царь Минос. Он поднялся сбоку на возвышение и сел на свой резной белый трон, положив руки на колени, в позе египетских богов. На нем была длинная красная риза, стянутая поясом, и он казался высоким. А может, это от рогов так казалось: в свете, падавшем из-под крыши, тускло блестело его золотое лицо и хрустальные глаза. В тишине я слышал, как мои Журавли тихо ахнули: «Ух ты!» Но и все. Старые критяне говорили потом, что мы были первой группой на их памяти, в которой никто не закричал от страха, увидев Миноса в бычьей маске.
Эта маска была творением великого художника - торжественная и благородная, - но я так и не успел ее рассмотреть: все уже кончилось. Лукий шагнул вперед и произнес несколько слов по-критски (все обряды в Бычьих Плясках шли на древнем языке); какой-то момент мы чувствовали взгляд из-за хрустальных глаз; потом взмах золотой перчатки, снова грохот копий - царь ушел. Нас повели из Приемного Зала дальше, по расписным коридорам мимо бесчисленных колоннад, вверх по громадной лестнице под открытым небом, через какие-то проходы, и залы, и галереи… Мы уже не знали, где север, где юг, откуда и куда мы идем, - а нас вели все дальше и дальше в глубь Дома Секиры. Критяне звали его Лабиринт.
Наконец нас привели в Большой Зал. У входа с каждой стороны стояла на каменной подставке двойная критская секира, священная Лабрис. Я догадался, что мы в храме. И верно - у дальней стены, в свете, сочившемся из-под крыши, сияла Богиня. Она была в шесть локтей высотой, в золотой диадеме; золотой передник стягивал ее талию и налегал на пышные складки юбки, искусно сделанные из эмали и драгоценных камней. Лицо ее было из слоновой кости, и из слоновой кости обнаженные округлые груди, а протянутые вперед руки обвивали золотые змеи. Ладони были повернуты вниз, словно призывали к тишине.
Нас повели дальше - на стенах были нарисованы обряды в ее честь, у ног ее стоял длинный жертвенный стол с золотой инкрустацией; и вокруг этого стола - знакомые лица: те самые аристократы, что приезжали в гавань посмотреть на нас; и среди них - темнокожий грузный Астерион, Бык Миноса. И впрямь - бык: любые двое из них были тоньше его одного.
Лукий остановил нас в десяти шагах. Мы ждали, люди у стола перешептывались… И вот из-за раскрашенной Богини вышла богиня во плоти.
Рядом с гигантским изображением она была совсем маленькой. Она и на самом деле была невысокой, даже для женщины, несмотря на свою диадему. Одета она была так же, как Богиня, только змей на руках не было; и даже кожа была похожа на слоновую кость: светлая, чуть золотистая, чистая и гладкая. Соски высоких круглых грудей были позолочены, как и те, над ее головой, и лица были раскрашены совершенно одинаково: глаза обведены чернью, брови утолщены и изогнуты, маленькие рты одинаково красные… Казалось, что и лица под этим гримом должны быть одинаковы.
Я с детства видел свою мать, одетую для священной службы, и все-таки затрепетал. Мать никогда не претендовала на большее, чем быть слугой божества; а эта маленькая непреклонная фигурка держала себя так, словно могла потребовать всего.
Она подошла к жертвенному столу, положила на него вытянутые руки - поза была та же, что у Богини… Потом заговорила - произнесла всего несколько слов на древнем языке, - чистый прозрачный голос, будто холодная вода на холодных камнях… Из-под густо накрашенных век нас разглядывали ее темные глаза. На миг наши взгляды встретились - вот тут я вздрогнул. Бычья маска Миноса не так меня поразила, как этот взгляд. Женщина-богиня! И молодая!…
Она стояла у стола и ждала, а остальные подходили к ней по одному, с глиняными табличками в руках. Каждый показывал на кого-то из нас и клал табличку на стол. Я понял, что это должны быть дарственные обязательства; вроде тех, что мать принимала дома от имени Богини: столько-то кувшинов масла или меда, столько-то треножников… Она читала их вслух, а жертвователь выплачивал все это после.
Здесь говорили по-критски, но все было точно так же, только здесь они покупали своих жертвенных ягнят. Человек с синей обезьянкой показал на Ирия, мужчина с котом - на Хризу, старуха в парике - на меня… Последним шагнул к столу Астерион и так ударил своей табличкой, что она загремела.
Она прочитала, остальные глянули изумленно на нее, на него - и хмуро отошли в сторону. Она сказала что-то - я разобрал лишь его имя, - он удовлетворенно кивнул и презрительно оглядел всех остальных. Еще миг она постояла неподвижно, в той же ритуальной позе, положив руки на стол… Потом, глядя ему в глаза, подняла ладони и показала ему его табличку. Она была расколота.
Тишина стала гнетущей, давящей… я видел, его подбородок спрятался в шее, он потемнел - и не сводил с нее глаз… Она выдержала этот взгляд, лицо было все так же неподвижно, - как у Богини, - потом повернулась и вышла, тем же путем, что пришла; и все подняли кулак ко лбу, отдавая ей дань почтения. Я сделал то же. Всегда надо почитать богов тех мест, куда попал; где бы ты ни был - всегда.
Царедворцы покинули храм. Было видно, как они заговорили, едва шагнув за двери: оживленно, но настороженно, с оглядкой. Астерион подошел к Лукию, мотнул головой в нашу сторону, отдал какое-то распоряжение… Лукий низко поклонился… Казалось, его ударило каким-то новым ужасом: не так он кланялся до сих пор. А я - я стоял прямо и ждал: думал, услышу сейчас, что меня ждет. Но наш новый хозяин повернулся на каблуках и вышел, даже не взглянув на меня.
Журавли тоже на меня не смотрели - стояли все, опустив глаза. А как мне им в глаза смотреть? Ведь все они платят за мою гордость… Но как бы я отрекся от Посейдона?! Ведь бог оставил бы меня!…
Теперь мне стало ясно, почему лишь самые богатые аристократы приехали в порт. Они могли позволить себе роскошь посвятить плясуна от своего имени и хотели выбрать такого, чтобы тот их не посрамил. Этот ритуал в храме был торжествен и суров; он возник, наверное, еще в те далекие времена, когда они относились к своим богам с большей серьезностью. А там, в порту, они смогли хорошенько рассмотреть нас и оценить.
Я совсем рехнулся, когда решил, что оскорбление помешает ему купить нас. Наоборот, он купил меня в отместку, в этом я не сомневался. Но остальных?… Почему, зачем?…
Я пытался сообразить, есть ли хоть какой-то шанс спастись хоть кому-нибудь, если мы сейчас попытаемся бежать, но тут вошел молодой мужчина и подошел к Лукию.
- Я опоздал? Простите. Я забираю их от вас.
Говорил он легко, беспечно, - видно было, что исполняет свои обычные обязанности, - и я пошел за ним следом; а остальные за мной.
Мы снова шли по коридорам, лестницам, террасам… пересекли большой открытый двор… Потом за низким входом начался новый переход, с уклоном вниз… И я услышал какой-то звук; сначала тихо, невнятно. Прислушался - и ощутил на руке холодные пальцы. Это была Хриза, но она молчала; и все остальные затаили дыхание. Где-то, в пустом помещении, ревел бык. Он бушевал, и стены многократно отражали его крик, - а мы шли как раз навстречу этому реву.
Я глянул на человека, который вел нас. Он шел беззаботно и не казался ни грустным, ни веселым - просто был занят чем-то своим… Я погладил Хризе руку и сказал для всех: «Это не ярость. Прислушайтесь». Теперь мы подошли ближе, так что я мог расслышать его голос.
Мы пришли в низкую крипту. Окна, что были на уровне земли, освещали ее сверху, из-под самого потолка. В середине была расположена большая квадратная жертвенная яма, врытая еще глубже. Здесь бычий рев был нестерпим - от него голова раскалывалась… А он лежал на алтаре, - громадный каменный алтарь, - связанный, с подрезанными поджилками, и ждал ножа. Он хрипел, он стонал, он бился головой о камень… Но во всем остальном там царил покой и порядок: сильный молодой жрец - обнаженный, если не считать передника, с двойной секирой в руках - стоял с кувшинами и чашами для возлияний, три жрицы, хозяйка святилища…
Человек, за которым мы шли, подвел нас к краю ямы; она была глубиной в рост человека, и вниз вели ступени. Он поклонился почтительно и отступил назад, я глянул на него с вопросом: мол, что будет? Он нетерпеливо крикнул сквозь шум: «Вы должны быть очищены» - и собрался уходить. Я схватил его за руку. «Кто эта девушка?» - спрашиваю. И чтобы быть уверенным, что он меня поймет в этом реве, показал на нее.
Его будто оглушило - дар речи потерял… Потом жестко схватил меня за плечо и прошипел на ухо: «Умолкни, варвар! Это Пресвятая Ариадна, Богиня-на-Земле!»
Она заметила мой жест и напряглась. Видно было, что это женщина с сильным характером. Я коснулся ладонью лба и замолчал.
В наказание мне она долго не двигалась - держала нас в несмолкающем бычьем реве, и в напряженном ожидании… Потом поманила нас к себе, вниз по ступеням. Мы стояли перед ней в яме, и рев бился нам в уши… Но вот она произнесла какие-то ритуальные критские слова и подала знак, жрец взмахнул двойным топором - кровь фонтаном ударила в священную чашу, смолк тот непереносимый рев, и бычья голова безжизненно упала с алтаря.
Одна из жриц поднесла Ариадне длинный жезл с кисточкой на конце - держала под рукой, - но та отвела его в сторону и заговорила по-гречески:
- Вы должны быть чисты перед богами подземного царства. Есть ли среди вас такие, кто пролил кровь своих родных? Говорите честно, ибо на того, кто солгал, падет смертное проклятье.
Пока она говорила по-критски - была богиней с ног до головы; но на греческом в одном месте запнулась - и я услышал человеческий голос. Жрица повернулась в ее сторону, словно ритуал был нарушен.
Я шагнул вперед
- Я пролил, - говорю. - Недавно я убил несколько двоюродных братьев, троих своей рукой убил. И брат отца моего погиб, хоть сам я его не убивал.
Она кивнула и что-то сказала жрице. Потом обратилась ко мне:
- Раз так, то подойди. Ты должен быть очищен отдельно от других.
Поманила меня к алтарю, с которого стекала бычья кровь… Я стоял теперь совсем рядом с ней; под накрашенными бровями были видны свои - пушистые, мягкие… Вокруг было душно от горячего запаха крови, но - помню - я подумал тогда: «Может, она и вправду Богиня-на-Земле, но пахнет от нее женщиной». Дрожь пробежала по телу, сердце заколотилось.
Она снова заговорила, очень четко, будто каждое слово было золотым зерном и она отсчитывала эти зерна.
- Почему ты убил этих людей? В ссоре? Или это был долг кровной мести?
Я покачал головой.
- Нет, - говорю, - я воевал, защищая царство своего отца.
- А он царствует по закону?
Я едва расслышал. Мягко блестели ее пышные темные волосы, вьющаяся прядь упала на грудь, и я видел крошечные морщинки под позолотой соска… Я вспомнил, где мы, и сделал шаг назад, отступил от нее.
- Да, - говорю, - он законный царь.
Она кивнула, серьезно и вроде бы спокойно, но локон на ее груди колыхнулся - вверх-вниз, - и кровь пела у меня в ушах.
Она спросила - так же холодно, слово по слову:
- И ты был рожден в его доме, от одной из его женщин?
Я глянул ей в глаза - она не отвела взгляда, но веки дрогнули.
- Моя мать - Владычица Трезены, - говорю, - дочь царя Питфея и его царицы Климены. Я - Тезей, сын Эгея, сына Пандиона, Пастырь Афин.
Она стояла прямо и неподвижно, как статуя в храме, но маленький золотой диск в диадеме сверкнул - дрогнул…
- Раз так, то почему ты здесь?
- Я пожертвовал собой для народа. Мне был знак.
Она помолчала - я ждал, - потом сказала быстро, легко:
- Ты спасал кровь отца своего, проливая ту, о которой сказал. Ты можешь быть очищен.
Жрица снова протянула ей жезл, но она отвернулась, обмакнула пальцы в чашу с дымящейся кровью и начертила мне на груди знаки трезубца и голубя. Сквозь теплую липкую кровь я ощутил кожей ее прохладные гладкие пальцы - и это прикосновение было как удар, отозвалось в каждой жилке… Я решил не смотреть на нее: опасно раздевать богинь, даже мысленно… Все-таки посмотрел, не удержался, но она уже отвернулась: полоскала пальцы в чаше с водой.
Потом взмахнула рукой словно в нетерпении, и жрицы отвели меня в сторону. Она взяла кропильный жезл, обмакнула кисточку в кровь и обрызгала Журавлей, говоря при этом какие-то слова - заклинания? посвящение богу? - а потом пошла прямо к лестнице. А когда поднималась по ступеням, приподняла край юбки, - и я увидел ее маленькие ступни; изящные, с крутым сводом; чуть розовые пятки и пальчики… В Лабиринте знатные женщины не носят обуви; если они покидают полы дворца - их несут…
И вот нас снова вели по бесконечному и запутанному Дому Секиры. Иногда попадалась стенная роспись, которую мы уже видели; но вскоре мы сворачивали в сторону - и опять не знали, где находимся. Но наконец нас привели в коридор, который упирался в большие двери, сплошь обитые бронзовыми гвоздями. Наш проводник постучал в них рукоятью кинжала; охранник открыл, впустил нас, приказал ждать. Коридор шел дальше, и в дальнем его конце слышались голоса, отражавшиеся в каком-то высоком зале. Голосов было много, и все молодые.
Вскоре подошел человек лет сорока, полукритянин-полуэллин по виду. Мужик жилистый, с короткой черной бородой - было в нем что-то от лошадника или от колесничего. Наш провожатый сказал ему:
- Вот тебе новая группа, Актор. Подготовь из них команду, ни с кем не смешивай. Это приказ.
Актор оглядел нас, сощурив черные глаза… Снова нас оценивали, словно лошадей; но это был не покупатель: этот человек должен был работать с нами. Он хмыкнул.
- Так, значит, это правда? Он взял их всех? - снова оглядел нас. - Все в одну команду? Что это ему взбрело?… Что ж, и капитана им не давать? А коринфянин?… Что я с ним буду делать?
Наш провожатый пожал плечами - все критяне обожают этот жест.
- Я передал, что мне было велено, - говорит. - Спроси патрона. - И ушел.
Дверь за нами захлопнулась. Этот, Актор, еще раз оглядел нас - хмурится, насвистывает сквозь зубы… Девушек и ребят он оглядывал одинаково. Дошла очередь до меня. «Ты слишком стар для этой забавы, - говорит, - борода уже растет. Как ты сюда попал?» Я не успел ответить, он меня перебил: «Впрочем, ничего. Сложение у тебя в самый раз, посмотрим… Посмотрим. Надо делать, что можно, из того, что нам дают; да еще покровители нас учат нашему ремеслу…» - он еще что-то говорил, но уже невнятно; словно конюх, который бормочет что попало, успокаивая лошадей.
Потом вдруг сказал громко:
- Это - Бычий Двор. Ознакомьтесь, осмотритесь, скоро вас накормят.
Он щелкнул пальцами и ушел.
Я думал, нам в конце концов скажут, что мы должны делать; а нас просто впустили, как жеребят на конский выгон, - и все: иди гуляй, пока гуляется. Я пошел дальше по коридору, навстречу шуму; Журавли за мной.
Мы вошли в громадный, очень высокий зал. Крыша его опиралась на кедровые колонны; окна были расположены очень высоко, под карнизами; глухие стены оштукатурены белым - и сплошь исписаны и изрисованы цветными мелками. Повсюду было полно народу, - и девчонок, и мальчишек, - кричали, ссорились, смеялись, гонялись друг за другом, играли в чехарду, швыряли мячи… Болтали кучками по двое-трое, несколько человек грустили в одиночку… Там были юноши и девушки всех цветов, каких только бывают люди: белые, черные, коричневые, золотистые… И все были нагими, если не считать небольшого набедренника из крашеной кожи да ожерелий либо браслетов. Высокие стены отражали дюжину чужих языков и столько же разных вариантов испорченного греческого… Похоже было, что их общий язык - греческий.
Прямо посреди зала стоял огромный пегий бык. Стоял как вкопанный, хоть двое ребят сидели у него на спине, а девчушка балансировала на роге.
Я удивился и пошел туда. Девушка увидела нас первой. У нее было финикийское лицо, с оливковой кожей, горбоносое, губы накрашены, бандаж вышит синим и золотым… Она была стройна, но мускулы под кожей прямо так и катались, будто у молодого борца. С момент она разглядывала нас, потом сунула в рот два пальца и резко засвистела - зал ответил эхом… Гомон прекратился, все обернулись смотреть - и возле быка возникла какая-то возня. Потом бык заревел, и голова его повернулась к нам. Нефела вскрикнула… «Тихо!» - говорю. Я видел, что все смотрят на нас выжидающе, и чувствовал - как-то нас разыгрывают. Бык не подходил - только орал и размахивал рогами… А когда я сам подошел ближе, услышал внутри его скрип и приглушенный смех. Из дырки в его животе с улыбкой выскочил тонкий смуглый парнишка… Бык был вырезан из дерева и обтянут шкурой, а рога - из позолоченной бронзы. Ноги его были закреплены на дубовой платформе, а в нее - в платформу - вделаны бронзовые колеса.
Нас окружила толпа. Все смотрели, забрасывали вопросами… Мы ничего не могли понять: все говорили очень плохо, да еще все разом… Некоторые щупали знаки, что были начерчены кровью у меня на груди, показывали их друг другу… На спине деревянного быка остался лишь один наездник; сидел спокойно и рассматривал нас издали. Но вот он поднялся на ноги, прошел по быку на цыпочках, прыгнул - и приземлился прямо передо мной. В прыжке, в воздухе, он двигался так уверенно и красиво, точно летел.
Он был хрупкий и меньше меня ростом - миноец с примесью эллинской крови. Он постоял на пятках, оторвав от пола ступни, балансируя словно танцор, потом сделал шаг назад и оглядел нас. Я никогда в жизни не видел ничего подобного - мне его не с кем было сравнить. На первый взгляд его можно было принять за шута; но тяжелые золотые ожерелья, ювелирные браслеты, камни, сверкающие на поясе и бандаже, - это все было настоящее, не золоченая мишура; он носил на себе громадное состояние. Каштановые волосы ниспадали длинными завитыми локонами, подстриженными как у девушки, и глаза были подкрашены… Но при всем том он был, как молодая пантера: гибкий, сухой, резкий. Вдоль ребер на правом боку, словно длинный ожог, тянулся широкий красный шрам.
Он склонил голову набок - сверкнули хрустальные серьги в ушах - и как-то странно улыбнулся.
- Ну, - говорит, - наконец они здесь, эти веселые афиняне, которые плясали всю дорогу до Крита. Давайте станцуйте теперь для нас, мы сгораем от нетерпения…
Смех его был недобрым, но это меня не разозлило. Он был для меня словно жрец, который должен приобщить нас к таинству, - разве на них сердятся?… И такое чувство было у меня - словно я уже был здесь когда-то, и душа моя это помнит; словно все это вплетено в мою мойру еще до того, как я родился.
Я ответил ему просто:
- Среди нас нет танцоров, - говорю, - кроме вот Гелики. А плясали мы, чтобы показать, что мы подходим друг к другу.
- Вот как? - он поднял бровь. - Чья же это была идея, твоя?
- Мы все вместе это придумали, когда собрались на совет.
Он снова поднял брови - и пошел вокруг нас, разглядывая каждого по очереди. На нас смотрела масса народу в тот день, но этот - этот нас на самом деле видел. Я чувствовал себя так, будто отточенное лезвие клинка скользит по мне, ища зацепку, трещинку, изъян… Дойдя до Нефелы, он долго смотрел на нее со странной улыбкой, потом потрепал ей подбородок:
- Не думай об этом, голубушка, - говорит, - когда придется - ты все сможешь.
Хриза, широко раскрыв глаза, испуганно смотрела на высокую девушку в бирюзовом ожерелье: та держала ее за руки и что-то шептала на ухо. Наш новый знакомый шлепнул высокую по ягодице.
- Ты, - говорит, - совратитель малолетних! Дай ей время оглядеться…
Меланто дернула Хризу к себе, обхватила рукой и ощетинилась… Юноша рассмеялся и снова подошел ко мне.
- Ну что ж, вы на самом деле все вместе, - говорит, - это видно… А вы знаете, что вы - первая команда, у которой будет зеленый капитан?
Я удивился.
- Откуда ты знаешь? Сам тренер об этом услышал только что.
Он презрительно рассмеялся.
- Тренер!… Он никогда ничего не знает, если только мы ему не скажем. Все дворцовые новости первым делом приходят к нам, бычьи плясуны бывают всюду…
Мальчик рядом хитро улыбнулся: «Ты-то бываешь, мы знаем!» - но он не обратил внимания и снова обратился ко мне:
- Когда я узнал, что ты должен вести команду вместо меня, - думал, Минотавр хочет твоей смерти. Но теперь я в этом не уверен.
- Наверно, ты прав, - сказал я. - Мы с ним поссорились.
- Ах ты!… - он прыжком взвился в воздух, как стоял, закинул голову назад от хохота и так шлепнул себя по ляжке, что зазвенели его украшения.
- Послушай, афинянин, ты мне нравишься, право слово, придется мне тебя полюбить!… Это правда, что ты забросил в море его печатку? Какие ставки на тебя ставят, ты знаешь?
Атмосфера этого места уже начала захватывать меня, будоражила, как крепкое вино…
- Ты еще не знаешь своих ставок? - говорит. - Здесь всегда все надо знать… Никогда не хлопать ушами… Как тебя зовут?
Я назвал ему все наши имена и спросил его имя.
- В Бычьем Дворе меня зовут - Коринфянин.
- Почему? - я удивился. - Ты разве один здесь из Коринфа?
- Остался один.
Он ответил легко, спокойно; но теперь я понял, откуда этот блеск и этот груз драгоценностей, и почему все молчат, когда он говорит… Когда-то, вдали отсюда, я мечтал стать воином, царем - теперь все это ушло, лишь одно стремление сжигало меня…
Никто не смог меня понять дома, когда я пытался это объяснить. Даже Пириф, самый близкий мой друг. Недаром в пословице говорится, что только тем, кого змея кусала, друг с другом стоит говорить об этом.
- Тренер собирался тебя поставить к нам капитаном, - сказал я.
Я боялся, что моя неопытность повредит Журавлям.
Он посмотрел мне в лицо, приподняв одну бровь… Взгляд у него был - прямо до костей раздевал, немыслимо было противиться, пытаться что-то скрыть… Он пожал плечами на критский манер - серьги заплясали, засверкали…
- А!… Он же ничего не знает, я вам уже говорил. Он хочет убрать меня с арены для занятий с новой командой. Почему? Побился об заклад, что я продержусь еще три месяца. Дурак!… У нас в Бычьем Дворе такое присловье: твой бык знает тебя еще до того, как родиться.
Я его понял.
- Это мойра, - говорю. - Слушай, а здесь все принадлежат Астериону?
Он щелкнул языком.
- Принадлежат!… Можно подумать, что ты крестьянин. Он - покровитель, как любой другой. Но он, очевидно, достаточно богат, чтобы посвятить целую команду; а не того, там, или другого плясуна. Об этом много говорят сейчас, до сих пор только царь позволял себе такую роскошь. Нынче мой властелин очень высоко держит голову, ничего не скажешь… Но ведь вас, афинян, провели сюда через очищение, верно? Сколько я знаю, вы народ Небесных Богов, но все-таки должны были понять по этому обряду, кому мы все принадлежим.
- Сотрясателю Земли… - говорю, а потом чуть помолчал и спросил как мог безразлично, - или Богине-на-Земле?
- Наверно, им обоим, - Коринфянин улыбнулся. - Но ее ты больше не увидишь, кроме как во время Бычьей Пляски. Она - Пресвятая Ариадна, Владычица Лабиринта. Она бывает лишь в храме или в часовне. А больше никто ее нигде не видит, как и царя.
В этот момент кто-то крикнул по-гречески, что еда готова. Столы были расставлены в дальнем конце зала, и плясуны неслись туда взапуски. Я видел, что наша беседа должна прерваться: не мог я сесть за стол с ним рядом, это было бы наглостью. Кем бы он ни был дома в Коринфе, - пастух, наверно, или юнга, - здесь он был царь, а я - я никто. И это уже не казалось мне странным.
Пища была простая, но очень вкусная и в изобилии. На самом деле, после Дома Миноса все лучшее шло на Бычий Двор. Бычьи плясуны в Кноссе жили отлично… Точь-в-точь как Царь Коней, в тот год когда уходит к богу.
Назад: 2
Дальше: 4