А вот это он всегда умел отлично: вовремя посмотреть, что у него за спиной. С годами пришлось научиться. Ведь несчастные случаи происходят так легко, а у мужчин в его семье явно исключительная склонность к несчастным случаям. Оказывается, даже его отец, который, как всегда считал Голубоглазый, просто вышел за сигаретами, да так и позабыл вернуться, все-таки встретился со своим несчастным случаем, причем со смертельным исходом. Он попросту попал под машину, ничьей вины там не было, а было примерно следующее: слишком много алкоголя, слишком мало терпения, да еще, возможно, семейный кризис, вот и…

Хлоп!

В общем, ничего удивительного, что Голубоглазый свернул на эту дорожку. Ведь твердой отцовской руки у него не было, зато имелась мать, контролировавшая каждый шаг и безумно честолюбивая, а также старший брат, который все проблемы решал с помощью кулаков. Вряд ли подходящая площадка для старта, не так ли? Голубоглазый, кстати, неплохо знаком с основами психоанализа.

«Поздравляю! У вас эдипов комплекс. Чересчур близкие отношения с матерью подавили в вас возможность стать эмоционально уравновешенной личностью. Ваше двойственное отношение к матери проявляется в безумных фантазиях, которые часто носят сексуальную окраску».

«Ну ты даешь, чувак!» — как сказал бы Кэп.

Найджел, возможно, и скучал по отцу, но для Голубоглазого этот отец ничего не значил. Он ведь и настоящим его отцом не был — и, если судить по фотографиям, он, Голубоглазый, на него ни капельки не похож. А вот Найджел — да; те же крупные квадратные лапищи, те же черные волосы, падающие на глаза, красивый, даже чересчур красивый рот, та же угроза насилия, таящаяся в уголках губ. Мать частенько намекала, что Питер Уинтер обладал такой неприятной чертой, как склонность к агрессии, и если кто-то из них плохо себя вел, она приговаривала, беря в руки кусок электрического провода: «Даже хорошо, что вашего отца здесь нет. Он бы живо вас приструнил».

Таким образом, слово «отец» начало приобретать в восприятии Голубоглазого негативный оттенок. Ему мерещилось существо вислогубое, желчное, зеленоватое, как мутная вода у пирса в Блэкпуле, куда они обычно ходили в день его рождения. Голубоглазый всегда любил отдыхать на пляже, но этот пирс пугал его: он напоминал окаменелое ископаемое — например, скелет динозавра, который все равно выглядит довольно опасным со сломанными зубами и ногами, выпачканными засохшим илом.

Пирс. Питер. Пьер, что по-французски значит «камень». Камнями швыряют, все кости мне ломают…

После того как Голубоглазый застал мистера Уайта у них дома, да еще вместе с матерью, его интерес к этому человеку неизмеримо возрос. Он обнаружил, что невольно следит за мистером Уайтом, стоит увидеть его в Деревне, или когда он идет в школу Сент-Освальдс с портфелем в одной руке и стопкой тетрадей в другой, или в парке по воскресеньям гуляет вместе с миссис Уайт и Эмили. Малышке было уже два года, она как раз училась ходить, и Патрик Уайт с удовольствием играл с ней, то и дело вызывая ее смех…

Голубоглазый додумался даже до того, что если мистер Уайт — его отец, то Эмили — его сестра. Он представлял себе, что у него действительно есть маленькая сестренка и он помогает матери присматривать за ней, а перед сном читает ей книжки. Он стал постоянно ходить за Уайтами, усаживался в парке поблизости от них и делал вид, что погружен в чтение, а на самом деле внимательно наблюдал за ними…

Но спросить у матери, прав ли он в своих предположениях, не осмеливался. Да и особой потребности в этом не испытывал. Он нутром чувствовал: Патрик Уайт — его отец. И порой любил помечтать, как в один прекрасный день тот придет, заберет его и они уедут куда-нибудь далеко-далеко…

Конечно, Голубоглазый уверял себя, что делился бы вновь обретенным отцом. С Эмили, например, это ведь и ее отец тоже. Однако мистер Уайт почему-то избегал даже смотреть на него, если они случайно встречались на улице. А ведь раньше он всегда ласково здоровался с Голубоглазым, называл его «молодой человек» и интересовался, как у него дела в школе…

И это не только потому, что маленькая Эмили была куда более трогательной и симпатичной. Теперь стоило Голубоглазому приблизиться к мистеру Уайту, как у того на лице и в голосе сразу появлялась настороженность, почти страх…

Но чего, собственно, боялся мистер Уайт? Что мог сделать ему девятилетний ребенок? Этого Голубоглазый понять не мог. Может, мистер Уайт опасался, что он, мальчишка, вздумает чем-то повредить Эмили? Или что миссис Уайт в один прекрасный день все-таки раскроет его тайну?

Голубоглазый начал прогуливать уроки и постоянно болтался возле Сент-Освальдс, прячась за кладовой и сараем и во время перемен наблюдая за школьным двором — за толпами мальчиков в синей форме и учителями в хлопающих на ветру мантиях. По вторникам во дворе дежурил именно мистер Уайт; он следил за порядком, а Голубоглазый из своего укрытия жадно следил за ним — смотрел, как он ходит по заасфальтированной площадке, как останавливается, чтобы перекинуться парой слов с тем или иным учеником…

— Сегодня вечером репетиция струнного квартета, Джонс. Не забудьте свой инструмент.

— Не забуду, сэр. Спасибо, что напомнили, сэр.

— Заправьте, пожалуйста, рубашку в штаны, Хадсон. Вы не на пляже Брайтона…

Особенно хорошо Голубоглазый запомнил один такой вторник. У него как раз был день рождения. Ему исполнилось десять лет. Впрочем, никаких сюрпризов он от этого праздника не ожидал. Тот год вообще выдался особенно мрачным, если не считать его визитов в Особняк. С деньгами было туго, мать пребывала в полном унынии, и о поездке в Блэкпул даже речи не шло — слишком она уставала на работе. Даже на именинный пирог Голубоглазый не рассчитывал. Но несмотря на это, с самого утра ему казалось, что воздух наполнен ожиданием чуда. Ну что ж, вот ему и десять лет — совсем взрослый. Отныне его жизнь будет отсчитываться двузначными числами. «Так может, пора?» — спросил он себя и направился прямиком в школу Сент-Освальдс, чтобы наконец выяснить у Патрика Уайта всю правду…

Он нашел его на школьном дворе. До окончания школьной линейки оставалось несколько минут, и мистер Уайт стоял снаружи, у входа в коридор, где размещались средние классы; на одной руке у него висела изрядно поблекшая преподавательская мантия, а в другой он держал кружку с кофе. Через минуту или две во двор должна была хлынуть орда мальчишек, но пока здесь не было никого, если не считать вашего покорного слуги, который моментально вызвал подозрения у охранника тем, что на нем, во-первых, не было формы, а во-вторых, он, не решаясь войти, остановился под аркой ворот, на которых сияло латинское выражение, девиз школы: «Audere, agerre, auferre». Благодаря занятиям с доктором Пикоком он сумел перевести так: «Быть отважным, стремиться к победе и побеждать».

Но отвага вдруг совершенно ему изменила. И теперь он с отчаянием понимал, что, конечно же, сразу начнет заикаться, и те слова, которые ему так ужасно хотелось произнести, станут ломаться и крошиться у него во рту. К тому же мистер Уайт даже без своего черного одеяния выглядел страшновато — словно став выше и строже, чем обычно; он с явным неодобрением на него посматривал, на мальчишку, который несмело приближался к нему, стуча башмаками по асфальту…

— Что ты здесь делаешь? — спросил мистер Уайт; голос его, хоть и звучал мягко, был холоден как лед. — И почему ты преследуешь меня?

Задрав голову, Голубоглазый взглянул на него. Голубые глаза мистера Уайта были, казалось, где-то в недосягаемой вышине.

— М-мистер Уайт, — пролепетал он, — я… я…

Заикание начинается в мозгу. Это проклятие всегда связано с напряженным ожиданием. Именно поэтому в некоторые моменты Голубоглазый говорил совершенно нормально, а иногда его речь превращалась в какую-то дурацкую кашу, из которой он тщетно пытался выбраться, но лишь увязал еще глубже.

— Я… я…

Он чувствовал, как пылают щеки. Мистер Уайт нервно его перебил:

— Послушай, у меня сейчас совершенно нет времени. Вот-вот прозвенит звонок.

И Голубоглазый, собравшись с духом, предпринял последнюю попытку. Он должен узнать правду. В конце концов, сегодня его день рождения! Он представил себя в синей форме школы Сент-Освальдс, синей, словно крыло бабочки, и увидел, как слова, точно эти самые синие бабочки, легко слетают с его полуоткрытых губ. Сосредоточившись на этом образе, он решительно, почти совсем не заикаясь, выпалил:

— Мистер Уайт, вы мой отец?

На мгновение обоих окутала непроницаемая тишина. Затем в школе прозвенел утренний звонок, и Голубоглазый увидел, как на лице Патрика Уайта потрясение сменилось удивлением, а затем какой-то невероятно острой жалостью.

— Так вот что ты подумал… — наконец протянул он.

Голубоглазый молчал. Двор уже заполнялся синими формами Сент-Освальдс и пронзительными воплями мальчишек, которые кружили, точно птицы. Некоторые останавливались и, разинув от изумления рты, смотрели на Голубоглазого. Тот и впрямь выглядел как единственный воробышек, случайно затесавшийся в стаю волнистых попугайчиков.

Примерно через минуту мистер Уайт все-таки вышел из ступора и твердым тоном заявил:

— Послушай, мне неизвестно, с чего ты это взял, но это совсем не так. Правда. И если я узнаю, что ты распускаешь подобные слухи…

— Так в-в-вы не мой отец? — уточнил Голубоглазый, и голос его снова начал дрожать.

— Нет, — ответил мистер Уайт. — Не твой.

На мгновение, казалось, слова утратили всякий смысл. Голубоглазый ведь был так уверен! Но он понимал: мистер Уайт не врет, это читалось по его глазам. Но тогда… зачем же он давал маме деньги? И почему делал это тайно?

И вдруг все в мальчишеской голове встало на место; так, точно по щелчку, внезапно встают на места передвижные детали игры «Мышеловка». Теперь он не сомневался — Господи, это же было совершенно очевидно! — что мать просто шантажировала мистера Уайта. Шантажировать — зловещее слово, словно черно-белые фотографии певцов, раскрашенные краской. Мистер Уайт, значит, сходил на сторону, а мать каким-то образом разведала. Этим объяснялись их перешептывания, и то, как мистер Уайт смотрел на нее, и его гнев, и его теперешнее презрение. «Нет, этот человек не мой отец, — подумал Голубоглазый. — Этому человеку я всегда был безразличен».

Тут он почувствовал, как глаза его наполняются жгучими слезами. Ужасными, беспомощными, детскими слезами, слезами разочарования и стыда. «Пожалуйста, Боженька, не дай мне расплакаться перед мистером Уайтом», — молил он Всевышнего, но Господь, как и мать, был неумолим. Как и матери, Ему сначала требуется раскаяние.

— Ну ты как? — спросил мистер Уайт и неохотно обнял его за плечи.

— Все в порядке, сэр. Спасибо.

Голубоглазый быстро вытер нос тыльной стороной ладони.

— Просто не представляю, — сказал мистер Уайт, — как тебе пришло в голову, что я могу…

— Забудьте, сэр. Правда, забудьте. И не беспокойтесь. Все уже хорошо, — произнес Голубоглазый как-то очень спокойно.

Он неторопливо пошел прочь, стараясь держать спину как можно прямее, хотя в душе у него черт знает что творилось и ему казалось, что он сейчас умрет.

«Это же мой день рождения, — твердил он себе. — Хотя бы сегодня я должен побыть особенным. Чего бы мне это ни стоило. Какое бы наказание мама или Господь для меня ни придумали…»

Вот почему пятнадцатью минутами позже он оказался не на пороге своей школы, а в конце Миллионерской улицы, и направлялся он к Особняку.

Впервые Голубоглазый оказался там без надзора. Каждый его визит — непременно в сопровождении братьев и матери — строго контролировался, и он прекрасно понимал: если мать узнает, что он посмел явиться в Особняк без спросу, она заставит его пожалеть, что он родился на свет. Но сегодня он не боялся матери. Сегодня им овладело бунтарское настроение. Сегодня он в кои-то веки готов был немного нарушить раз и навсегда установленные правила.

Сад отделяла от улицы чугунная оградка, конец которой упирался в каменную стену; в остальных местах была обыкновенная зеленая изгородь из тёрна. Хотя и через такую изгородь пробраться непросто, так что в целом это выглядело не слишком обнадеживающе, но Голубоглазый был настроен решительно. Ему удалось отыскать просвет в зеленой изгороди, где все-таки можно было проползти, хотя колючие ветки цеплялись за волосы и раздирал и кожу даже сквозь майку, и вскоре он оказался на территории Особняка.

Мать всегда называла это «территорией», а доктор Пикок — «садом»; в целом там было более четырех акров — и сад, и огород, и лужайки, и огороженный розарий, которым доктор так гордился, и пруд, и старая оранжерея, где хранились всякие горшки и садовые инструменты. Большая часть территории была занята деревьями, что очень нравилось Голубоглазому; дорожки были обсажены рододендронами, весной сиявшими недолговечным великолепием, а к концу лета почти полностью терявшими листву; мрачные, темные ветви этих растений сплетались над тропинками, предоставляя отличное укрытие любому, кто хочет незаметно посетить этот сад…

Голубоглазый не задавался вопросом, что именно привело его сюда. Все равно вернуться в Сент-Освальдс он не мог — во всяком случае, теперь, после того, что случилось, домой тоже пойти не осмеливался, а в свою школу безнадежно опоздал, и его бы непременно за это наказали. Здесь же, в саду, стояла такая таинственная тишина, было так безопасно! Ему хватало того, что он просто находится здесь; было так здорово нырнуть в густую зелень и слушать летнее гудение пчел в вышине древесных крон, чувствуя, как постепенно замедляется бешеный стук сердца, как успокаивается дыхание. Он был настолько возбужден и поглощен своими размышлениями, что, бредя по обсаженной старыми деревьями аллее, едва не налетел на доктора Пикока, стоявшего у входа в розарий с секатором в руках и в рубашке с закатанными по локоть рукавами.

— А тебя что принесло сюда нынче утром?

Несколько секунд Голубоглазый молчал. Он и сам не знал ответа. Тут за спиной у доктора он заметил только что вырытую могилку, горку земли рядом и аккуратно отложенный в сторону дерн.

Доктор Пикок улыбнулся. Это была довольно-таки сложная улыбка: печальная и одновременно чуть виноватая, словно он тоже был замешан в чем-то не совсем приличном.

— Боюсь, ты застал меня на месте преступления. — Он указал Голубоглазому на свежую могилу. — Тебе это, наверное, кажется странным, но когда мы стареем, наша сентиментальность лишь возрастает, хотя ты вполне можешь принять ее за старческий маразм…

Голубоглазый продолжал молча смотреть на него; он явно ничего не понимал, и доктор Пикок счел нужным пояснить:

— Видишь ли, я только что в последний раз простился со своим старым преданным другом.

Еще несколько мгновений Голубоглазый не был до конца уверен, что правильно понял доктора, но тут припомнил старого пса породы Джек Рассел, над которым доктор Пикок всегда так трясся. Сам-то Голубоглазый собак не любил. Слишком уж они страстные, слишком горячи в проявлении эмоций, слишком непредсказуемы.

Он задрожал, чувствуя легкую тошноту, и попытался вспомнить кличку собаки, но ему на ум пришло лишь имя Малькольм, имя его брата, который-так-и-не-появился-на-свет. Глаза Голубоглазого вдруг без всякой причины наполнились слезами, и, конечно же, начала болеть голова.

— Не огорчайся, сынок, — подбодрил его доктор, положив руку ему на плечо. — Он прожил хорошую жизнь. Но что с тобой? Ты весь дрожишь.

— Я п-плохо с-себя чувствую, — признался Голубоглазый.

— Вот как? Тогда давай-ка пройдем в дом, и я принесу тебе попить чего-нибудь холодненького. Хорошо? А потом, пожалуй, я позвоню твоей матери и…

— Нет! Не надо! Прошу вас! — невольно вырвалось у Голубоглазого.

Доктор Пикок внимательно взглянул на него и задумчиво промолвил:

— Согласен. Понимаю: ты просто не хочешь ее тревожить. Замечательная женщина во многих отношениях, хотя, пожалуй, чересчур тебя опекает. И потом… — Он прищурился и лукаво улыбнулся. — Мне кажется, я не ошибся, предположив, что таким чудесным солнечным летним утром радости обыденной школьной жизни не сумели удержать тебя взаперти. Тебе наверняка показалось, что сегодня твоего неотложного внимания требуют иные уроки — уроки Природы.

Решив, что это означает «твой прогул не остался незамеченным, и кара неизбежна», Голубоглазый умоляюще воскликнул:

— Пожалуйста, сэр, не говорите маме!

Доктор Пикок покачал головой.

— Не вижу причины говорить ей. Когда-то я и сам был мальчиком. Из мышей и ракушек, из зеленых лягушек… И еще из рыбной ловли. Ты любишь ловить рыбу, молодой человек?

Голубоглазый кивнул, хотя никогда даже не пробовал ее ловить и никогда бы не стал.

— Отличное времяпрепровождение! Причем на свежем воздухе. У меня, конечно, есть сад и работа в розарии… — Доктор быстро оглянулся через плечо на разверстую могилку. — Подожди минутку, хорошо? А потом пойдем в дом, и я приготовлю нам прохладное питье.

Затем Голубоглазый наблюдал, как доктор Пикок засыпает могилу. Ему вообще-то не хотелось смотреть, но он понял, что отвернуться не сможет. Ему было трудно дышать, губы помертвели, голова кружилась, перед глазами все плыло. Может, он действительно болен? Или это от звуков, которые издает лопата, вонзаясь в землю? От негромкого, но резкого хруста заступа? И от этого кисловатого овощного запаха, и от жуткого глухого стука, с которым комья земли падают на гробик собаки?..

Наконец доктор Пикок остановился и воткнул лопату в землю, но к Голубоглазому повернулся не сразу. Некоторое время он стоял, уставившись на засыпанную могилу, засунув руки в карманы и горестно склонив голову. Прошло довольно много времени, и Голубоглазый даже подумал, уж не забыл ли доктор о его существовании.

— Сэр, с вами все в порядке? — не выдержал он.

Услышав его голос, доктор Пикок обернулся. Садовничью шляпу с широкими полями он снял и теперь щурился на ярком солнце.

— Каким сентиментальным я тебе, должно быть, кажусь, — грустно заметил он. — Устроил какой-то собаке настоящие похороны… У тебя когда-нибудь была собака?

Голубоглазый отрицательно помотал головой.

— Это очень плохо. У каждого мальчика должна быть собака. С другой стороны, у тебя есть братья. Держу пари, втроем вам очень неплохо живется! Весело, верно?

И Голубоглазый попытался на мгновение представить себе мир таким, каким его видел доктор Пикок; это был мир, где братья живут дружно и весело, где они вместе ходят на рыбалку, вместе играют в крикет на зеленой лужайке, где у них есть собака…

— У меня сегодня день рождения, — сообщил он вдруг.

— Вот как? Прямо сегодня?

— Да, сэр.

Доктор Пикок улыбнулся.

— Ах, я помню свои дни рождения в детстве! Желе, мороженое и торт со свечками. Не то что теперь, когда мне вовсе не хочется их праздновать. Значит, двадцать четвертое августа? А мой был двадцать первого; я и забыл совсем, вот только благодаря тебе и вспомнил. — Доктор Пикок задумчиво посмотрел на гостя и продолжил: — Полагаю, нам стоит отметить это событие. Вряд ли в доме найдутся особые лакомства, но хороший чай у меня точно есть, и еще глазированные булочки с изюмом, и потом… — Тут он усмехнулся и вдруг стал похож на мальчишку-проказника, который приклеил себе искусственную бороду и, наложив грим, превратился в старичка. — Мы, Девы, должны держаться друг друга.

Звучит не то чтобы очень, правда? Ну что это за праздник — чашка чая «Эрл грей», булочка с глазурью и огарок именинной свечи. Но для Голубоглазого этот день до сих пор высится в памяти, точно позолоченный минарет на фоне выжженной пустыни. Он и теперь каждую деталь хранит чрезвычайно бережно, с невероятной точностью: маленькие синие розочки на чайной чашке, позвякивание ложечки о тонкий фарфор, янтарный цвет чая и его чудесный запах, косой солнечный луч. Мелочи, но они запечатлелись так остро — точно напоминание о былой невинности. Вряд ли Голубоглазый когда-либо чувствовал себя по-настоящему невинным, но в тот день он к этому ощущению максимально приблизился. И теперь, оглядываясь назад, понимает: то были последние мгновения его детства, ускользавшие от него, как песок меж пальцев…