Размещено в сообществе: [email protected]

Статус: публичный

Бенджамину было семь лет, когда родилась Эмили Уайт. Время серьезных перемен в душе человека; время неуверенности, дурных, невысказанных предчувствий. Сначала он не совсем понимал, что все это значит, но каждый день после той встречи на рынке ощущал постоянные изменения во всем. Люди больше не обращали на него внимания. Женщины перестали сюсюкать и закармливать его сластями. Никто не восхищался тем, как сильно он вырос. Казалось, он шагнул куда-то и выпал из поля зрения.

Мать, занятая даже больше, чем прежде, целыми днями наводившая чистоту в чужих домах и в школе Сент-Освальдс, часто бывала слишком усталой, ей было не до бесед с мальчиками, ее хватало лишь на то, чтобы напомнить им о необходимости чистить зубы и хорошо учиться в школе. Материны хозяйки, которые когда-то суетились и кудахтали вокруг него, словно наседки вокруг единственного цыпленка, казалось, и вовсе исчезли из его жизни, заронив в нем смутные подозрения: может, он что-то натворил или просто так совпало, что он теперь никому не нужен (за исключением доктора Пикока)?

А потом он наконец догадался. Он раздражал их, вот и все. Трудно дружить с человеком, который моет у вас под холодильником и оттирает ваш унитаз, который вручную стирает ваши кружевные трусики и в конце недели получает от вас вряд ли достаточно денег на хотя бы одну пару таких же трусиков. Материны хозяйки прекрасно это понимали. Все они как одна читали «Гардиан» и верили в равенство, до определенной степени, конечно. Видимо, они испытывали неловкость, что наняли уборщицу, но никогда бы не признались в этом, ведь они, в конце концов, помогают бедной женщине с тремя детьми! Вот они и старались как-то скрыть неловкость, суетясь вокруг ее очаровательного сынишки, ахая и охая, точно посетители открытой фермы при виде ягнят (которых в ближайшее время увидят на полках магазинов в виде отлично оформленных натуральных отбивных и котлет). В течение трех лет он был маленьким принцем, испорченным, захваленным и обожаемым, а затем…

Затем появилась Эмили.

Звучит совершенно безобидно, не правда ли? Такое милое, старомодное имя, сплошной миндаль в сахаре и розовая вода. И все же именно она — начало всего; то веретено, на которое наматывалась нить их жизни, флюгер, легко поворачивающийся от «солнца» к «буре» благодаря одному движению жестяного петушиного хвоста. Сначала появился слух, но он все разрастался, набирал силу, пока не стал Джаггернаутом, сокрушавшим все, недостойное феномена Эмили Уайт.

По словам матери, он плакал, когда услыхал об Эмили, он очень жалел и бедную малышку, и миссис Уайт — ведь она так мечтала о ребеночке, а когда ее желание наконец осуществилось, впала в такую депрессию, что отказалась не только выходить из дома, но и нянчить свою дочку, хотя бы купать ее. А все потому, что девочка родилась слепой…

Но это только мать так говорила; она, как всегда, сильно преувеличивала его чувствительность. На самом деле Бенджамин не проронил ни слезинки. Брендан — тот плакал. На него это было куда больше похоже. А Бен даже огорчения никакого не испытал, лишь легкое любопытство: ему было интересно, что же миссис Уайт будет теперь делать? Он слышал, как миссис Вайн в беседе с его матерью обмолвилась, что матери порой сами наносят ущерб своим детям, находясь в состоянии послеродовой депрессии. Он задавал себе разные вопросы. «А ребенок-то в безопасности, а комиссия по опеке его не заберет?», «А если заберет, станет ли миссис Уайт пытаться вернуть его?..»

Не то чтобы он так уж нуждался в миссис Уайт. Но со времен раннего детства он сильно изменился. Его волосы потемнели, он из блондина превратился в шатена, пухлое детское личико стало угловатым. Он уже тогда сознавал, что его младенческое очарование осталось позади, и душа его горела обидой на тех, кто даже не предупредил его: то, что получаешь даром в четыре года, в семь у тебя могут жестоко отнять. Раньше его так часто уверяли, какой он очаровательный и хорошенький, а теперь он оказался никому не нужен, выброшен за ненадобностью, убран подальше, как те куклы, которых миссис Уайт куда-то засунула, когда на свет появилась ее новая, живая кукла…

Братья и не подумали ему сочувствовать, когда он внезапно лишился прежних милостей. Найджел и вовсе открыто ликовал, Брен, как всегда, остался безучастным. Хотя Брен, скорее всего, поначалу ничего не заметил, уж больно он был занят, повсюду таскаясь за Найджелом и рабски его копируя. Старшие братья не могли понять главного: речь вовсе не о том, что ему не хватает материного или еще чьего-то внимания, просто обстоятельства, связанные с рождением Эмили, открыли истину: на свете нет незаменимых, даже такой уникум, как Бен Уинтер, может неожиданно потерять прежнюю позолоту. Теперь только сенсорные особенности Бена выделяли его среди остальных членов семьи — но и это вот-вот должно было претерпеть серьезные изменения.

К тому времени, когда им наконец удалось увидеть Эмили, ей уже исполнилось девять месяцев. Это была пухленькая малышка в нежно-розовом, уютно устроившаяся у матери на руках. Дело было на рынке, где мальчики помогали матери закупать продукты, и первым миссис Уайт заметил именно Голубоглазый. Она была в длинном пальто пурпурно-лилового цвета — Violetto, ее любимый цвет, — которое, видимо, должно было выглядеть богемно, а на самом деле сильно ее бледнило; от нее исходил такой пронзительный запах пачулей, что у него защипало глаза, этот запах перекрывал даже аромат фруктов.

Миссис Уайт сопровождала какая-то женщина. Тех же лет, что и его мать, в беленых джинсах и жилете, с длинными, какими-то сухими, блеклыми волосами, обе руки сплошь в серебряных браслетах с побрякушками. Миссис Уайт подошла к торговке клубникой, но, заметив в очереди Бенджамина, тихонько вскрикнула от удивления:

— Дорогой мой, как же ты вырос! Неужели мы действительно так давно не виделись? — Она повернулась к приятельнице. — Фезер, это Бенджамин. А это его мать, Глория.

О Найджеле и Брендане она даже не упомянула. Впрочем, этого и следовало ожидать.

Женщина, которую она назвала Фезер, заставила себя слегка улыбнуться. «Какое дурацкое имя», — подумал Голубоглазый. Ему сразу стало ясно, что ей не понравилось их семейство. У нее были продолговатые и какие-то зимние, холодные как лед, зеленоватые глаза, лишенные всякого сочувствия. Он ощущал, как подозрительно она отнеслась к ним, видимо, считая их «черной костью» и совершенно не подходящей для нее компанией.

— У в-вас ребеночек родился, — немного заикаясь, сказал Голубоглазый.

— Да. Ее зовут Эмили.

— Э-ми-ли. — Он попробовал это имя на слух. — М-можно подержать ее? Я осторожно.

Фезер снова слегка улыбнулась.

— Нет, ребенок не игрушка. Ты же не хочешь, чтобы Эмили расплакалась, верно?

«Не хочу?» — про себя удивился Голубоглазый. Он не был так уж в этом уверен. Да и потом, какой прок от новорожденного? Он ведь даже ходить не умеет, не то что говорить, он способен только есть, спать или орать во весь голос. Даже от кошки больше толку. Голубоглазый вообще не понимал, почему рождению ребенка придается столь большое значение. Ведь совершенно очевидно, что сам он значит куда больше.

В глазах у него снова защипало — скорее всего, от невыносимого запаха пачулей. Он поспешно оторвал от ближайшего кочана капусты листок и тайком смял его в руке, чтобы перебить запах духов.

— Эмили — ребенок особенный, — сообщила Фезер извиняющимся тоном.

— А доктор Пикок говорит, что особенный ребенок — это я, — возразил Бен и ухмыльнулся, заметив на лице Фезер удивление. — Он пишет обо мне книгу, вы не знали? И утверждает, что я необыкновенный.

Благодаря занятиям с доктором Пикоком словарный запас Бена значительно расширился, и последнее слово он произнес с особым нажимом.

— Книгу? — переспросила Фезер.

— Это научная книга. О его исследованиях.

Теперь уже обе дамы с явным изумлением повернулись к Бенджамину и так на него уставились, что он даже слегка смутился, отнюдь не ощущая себя польщенным. Хотя все-таки немного гордился, отчасти интуитивно, что ему удалось обратить на себя должное внимание. Теперь миссис Уайт смотрела на него по-настоящему внимательно, но как-то слишком задумчиво и, пожалуй, даже подозрительно. От ее взгляда Голубоглазому стало не по себе.

— Значит… это он вам… все время помогал? — спросила миссис Уайт.

Мать чопорно поджала губы.

— Да, немного.

— И деньгами тоже?

— Это плата за участие в исследованиях, — ответила мать.

Голубоглазый чувствовал, как она обижена намеком на материальную помощь. Получалось что-то вроде благотворительности, а это никак не соответствовало действительности. Он уже начал объяснять миссис Уайт, что именно они помогают доктору Пикоку, а не наоборот, но мать метнула на него строгий взгляд, и он моментально умолк, поняв, что ему не следовало влезать без спросу. Мать положила руку ему на плечо и больно его сжала; руки у нее были очень сильные. Он поморщился, а мать заявила:

— Мы очень гордимся Беном. Доктор считает его очень одаренным. У него редкие способности.

«Способности, способности, — подумал Голубоглазый. — Зеленое и какое-то зловещее слово, вроде слова „радиоактивность“. С-с-способнос-с-сти — похоже на шипение змеи перед тем, как она вонзит клыки в плоть жертвы. Или на завернутую во что-то мягкое гранату, готовую взорваться прямо в руках…»

И тут, словно удар, на него обрушилась знакомая головная боль. Со всех сторон его окутала вонь подгнивших фруктов. К горлу моментально подступила тошнота, перед глазами все поплыло; даже мать, заметив, что ему плохо, перестала с такой силой сжимать его плечо.

— Ну что еще?

— М-мне н-нехорошо.

Она бросила на него предостерегающий взгляд и злобно прошипела:

— Даже не смей что-нибудь вытворить. Я тебе так наподдам, что пожалеешь!

Голубоглазый стиснул кулаки, изо всех сил стараясь сосредоточиться на голубом небе, на Фезер, разрубленной на части и сложенной в синий мешок для перевозки трупов, чтобы потом легче было выбросить, на Эмили, посиневшей от недостатка кислорода и печально лежащей в своей кроватке, на миссис Уайт, бьющейся в горестных рыданиях…

Головная боль немного утихла. Хорошо. Тот ужасный запах тоже как будто ослаб. Но тут Голубоглазый вдруг представил, как его братья и мать лежат мертвые в морге, и боль снова лягнула его в висок с яростью дикой лошади. Перед глазами вспыхнули разноцветные радуги, и он…

Мать посмотрела на него с раздражением, когда он пошатнулся и, пытаясь все же устоять на ногах, ухватился за край прилавка. При этом он нечаянно задел край какого-то ящика, и яблоки «Гренни Смит», выложенные пирамидой, чуть не посыпались вниз.

— Если хоть что-нибудь упадет на землю, — пригрозила мать, — клянусь, я заставлю тебя все это съесть.

Голубоглазый так поспешно отдернул руку, словно ящик был охвачен огнем. Он понимал: это его вина; он виноват и в том, что проглотил брата-близнеца, и в том, что пожелал маме смерти. Он уже родился плохим, плохим до мозга костей, так что эти боль и дурнота посланы ему в наказание.

Он посчитал, что все обошлось. Яблочная пирамида хоть и дрогнула, но не развалилась. Но вдруг одно-единственное яблоко — он и сейчас видит его перед собой, отличное яблоко с маленькой синей наклейкой на боку — взяло да и подтолкнуло своего соседа. От этого пришла в движение вся витрина с фруктами; яблоки, персики и апельсины, плавно подпрыгивая и стукаясь друг о друга, заскользили вниз, на бетонный пол.

Мать терпеливо ждала, пока он собирал фрукты, заставив его поднять все до единого. Некоторые разбились и теперь совершенно ни на что не годились, некоторые просто испачкались в грязи. Мать за все расплатилась, с какой-то милостивой настойчивостью всучив деньги торговцу за прилавком. А вечером, стоя над Голубоглазым и держа в одной руке пластиковую сумку, из которой все время что-то капало, а в другой — кусок электропровода, она заставила его все это съесть — вместе с кожурой, с семечками, с грязью и гнилью; а его братья, спрятавшись за перилами лестницы и забыв о насмешках, смотрели, как он давится рыданиями и рвотой. Да и сегодня мало что изменилось. До сих пор материн витаминный напиток неизменно вызывает воспоминания о том дне, и каждый раз Голубоглазый с трудом подавляет рвоту, однако мать никогда ничего не замечает. Она считает, что он чересчур нежный. Она уверена: он никогда никому не сделает ничего плохого…