26
Спрятанные глубоко под землю от ржавой балтиморской зари, зашевелились обитатели отделения для особо опасных. Там, внизу, где никогда не наступала тьма, смятенные духом начинали день, словно устрицы в бочке, раскрывая раковины навстречу утраченному морскому приливу. Те Божьи создания, что заснули, устав от рыданий, пробуждались теперь для новых слез; буйные прочищали глотки для новых воплей.
Доктор Ганнибал Лектер стоял недвижимый и прямой в конце коридора, лицом почти упираясь в стену. Словно старинные напольные часы, он был накрепко прибинтован широкими сетчатыми полотнищами к высокой спинке ручной тележки — такими пользуются перевозчики мебели. Под полотнищами на нем были смирительная рубашка и ножные путы. Хоккейная маска на лице пресекала возможные поползновения кусаться: эффект тот же, что и от намордника, зато дежурным не так мокро ее снимать.
За спиной доктора Лектера малорослый и сутулый санитар мыл камеру. Барни наблюдал за его работой — эти уборки проводились раз в три недели — и в то же время проверял, не пронесли ли что-нибудь в камеру контрабандой. Санитары обычно очень спешили — им было жутко в этой клетке. Барни и за ними проверял. Он вообще все проверял и ничего не упускал из вида.
Барни имел особую привилегию быть личным тюремщиком доктора Лектера, потому что он никогда не забывал, с чем он имеет дело. Два его помощника смотрели по телевизору записанный на пленку обзор хоккейных матчей.
Доктор Лектер развлекался, его феноменальная память в течение многих лет позволяет ему находить себе развлечения, стоит только захотеть. Ни страхи, ни стремление к добру не сковывают его мышление; так физика не могла сковать мышление Мильтона. В мыслях своих он свободен по-прежнему.
Его внутренний мир полон ярких красок и запахов, но почти лишен звуков. И в самом деле, сейчас ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать голос покойного Бенджамина Распая. Доктор Лектер размышлял о том, как он отдаст Джейма Гама Клэрис Старлинг; полезно поэтому было вспомнить Распая. Вот он, этот жирный флейтист, в последний день своей жизни на врачебной кушетке в кабинете доктора Лектера. Он рассказывает своему психиатру о Джейме Гаме:
«В Сан-Франциско у Джейма Гама была комната в ночлежке: ничего более гадкого и вообразить себе невозможно. Стены какого-то баклажанного цвета с психоделически яркими и безвкусными нашлепками светящейся краски тут и там — следами пребывания в ней хиппи несколько лет назад; все старое, грязное, обветшалое.
Джейм — ну, ты знаешь, это его имя, оно и в самом деле так записано в метрике, оттуда он его взял и требует, чтобы его произносили „Джейм“ — как Джеймс. Только без „с“, не то он прямо синеет от злости, хоть это и явная ошибка. В больнице напортачили, когда записывали, ведь уже тогда нанимали работничков, чтоб подешевле, а они толком даже имя написать не могли. Сейчас тоже так, только еще хуже: жизнью рискуешь, отправляясь в больницу. Ну и вот, Джейм сидел на койке в этой кошмарной комнате, голову на руки опустил, лицо в ладони спрятал: его уволили из антикварного магазина, где он работал. Он опять сотворил это.
А я еще раньше говорил ему, что не потерплю ничего такого. Ну и вот, как раз тогда в мою жизнь вошел Клаус. Джейм, знаешь ли, не настоящий гей, это просто его в тюрьме научили. На самом деле он вообще никакой, вроде у него внутри совсем пусто — ничего нет, ну и вот, он рвется эту пустоту заполнить хоть чем-нибудь и злится, что не получается. Когда он входил в комнату, она казалась еще более необитаемой. Он ведь своих деда с бабкой убил, когда ему всего двенадцать лет было. Как ты думаешь, такая непредсказуемая личность должна создавать хоть какой-то эффект присутствия, а?
Ну и вот, сидит он без работы, опять сделал это с каким-то бродягой несчастным. Меня уже тогда не было. Он пошел на почту и забрал письма и посылки для своего бывшего хозяина в надежде, что сможет что-нибудь продать. И там была посылка из Малайзии или откуда-то из тех краев. Он ее открыл трясущимися от жадности руками, а там — чемодан с дохлыми бабочками, прямо так, россыпью.
А хозяин его посылал деньги почтмейстерам на те острова, и они посылали ему дохлых бабочек прямо ящиками. Он их как-то особым пластиком заливал и делал вульгарнейшие украшения, такие, что и представить невозможно, да еще имел наглость называть их objets. Что за польза была Джейму в этих бабочках? Ну и вот, он погрузил туда руки, подумав, может, там, в глубине, найдет что-нибудь ценное (иногда им браслеты присылали с Бали). А там ничего, только пыльца от бабочек на пальцах осталась. Он сел на кровать, обхватив голову ладонями; лицо и руки расцвечены всеми красками бабочек. А сам он — на дне; такое бывает с каждым. И он заплакал. И вдруг услышал легкий шум и в открытом чемодане увидел бабочку: она выкарабкивалась из кокона. Кокон бросили в чемодан вместе с дохлыми бабочками, и вот она вылезла. В воздухе плавала пыльца с крыльев бабочек и обычная пыль, светившаяся в луче солнца. Ты знаешь, все так ужасно живо встает перед глазами, когда тебе это рассказывают, а ты уже на игле. Бабочка расправляла крылья, он внимательно смотрел, как она это делает. Она была очень большая, сказал он. Зеленая. Он открыл окно, и она улетела, а он почувствовал себя так легко-легко — так он сказал — и теперь знал, что делать.
Джейм отыскал домик на берегу, где мы встречались с Клаусом. Ну и вот, когда я вернулся с репетиции, я увидел там Джейма. Зато я не увидел там Клауса. Я спросил, где Клаус, и он ответил — купается. Но я знал — это ложь, Клаус никогда не плавал, Тихий океан безумно громкий, волны так и бьют о берег. А когда я холодильник открыл, ну, ты знаешь, что я там нашел. Голову Клауса, смотревшую на меня из-за апельсинового сока. Ну и вот, Джейм, он себе уже успел сделать фартук из Клауса, надел и спрашивает, как он теперь мне нравится. Я понимаю, ты должен испытывать отвращение ко мне, оттого что я не перестал вообще знаться с Джеймом, он ведь был еще больше не в себе, когда ты с ним познакомился. Я думаю, он был просто поражен, что ты его не боишься».
И последние слова Распая, последние, сказанные им при жизни: «Я все думаю, почему мои родители не убили меня маленьким, до того как я достаточно вырос, чтобы их дурачить».
Изящная рукоять стилета дрогнула, когда пронзенное сердце Распая все-таки попыталось биться, и доктор Лектер сказал: «Все равно что соломинку в норку муравьиного льва воткнуть, не правда ли?» Но было слишком поздно — Распай уже не мог ответить.
Доктор Лектер мог припомнить каждое слово и многое другое. Приятнейшее занятие в то время, пока в камере идет уборка.
Клэрис Старлинг достаточно проницательна, размышлял доктор. Она могла бы разыскать Джейма Гама и с тем, что он успел ей сообщить. Но это займет много времени. Чтобы успеть, ей нужно знать о нем больше. Доктор Лектер был уверен, что, когда он прочтет детальное описание преступлений, предположения возникнут сами собой и он сможет намекнуть… может быть, на что-то связанное с профессиональным обучением Гама в интернате для малолетних преступников, после того как он убил своих деда и бабку. Он отдаст Клэрис Джейма Гама завтра, и намек его будет столь прозрачен, что даже Джеку Крофорду трудно будет не понять, что он имеет в виду. Завтра. Завтра он это сделает.
За спиной доктора Лектера раздались шаги, и кто-то выключил телевизор. Вот тележка слегка откинулась назад. Сейчас начнется долгая и скучнейшая процедура освобождения его от тенет посреди камеры. Это всегда происходит одинаково. Сначала Барни с помощниками мягко и осторожно укладывают его на койку, ничком. Затем Барни привязывает его щиколотки полотенцами к металлическому брусу в ногах кровати, снимает ножные путы и, прикрываемый двумя помощниками, вооруженными газовым баллончиком и дубинками, расстегивает пряжки на смирительной рубашке. Затем они, пятясь, покидают камеру, водружают на место сеть и запирают зарешеченную дверь, оставляя доктору Лектеру возможность самому выпутываться из тенет. Затем доктор меняет все это хозяйство на завтрак. Эту процедуру ввели после того, как доктор изуродовал медсестру, с тех пор процедура не менялась и устраивала обе стороны.
Сегодня заведенный порядок был изменен.