Уже в первый год переезда в новое жилище на Пем-брук-сквер Саймон Костелло понял, что покупка дома была ошибкой. Лучше не совершать покупку, которая возможна только в результате строжайшей экономии. Но тогда это казалось вполне разумным, не спонтанным решением. Он провел несколько успешных процессов, и новые дела продолжали поступать с обнадеживающей регулярностью. Спустя два месяца после рождения близнецов Лу тоже вернулась в рекламное агентство и даже получила повышение, после чего ее жалованье поднялось до тридцати пяти тысяч. На переезде особенно настаивала Лу, но Саймон почти не спорил, потому что ее доводы в то время казались неотразимыми: квартира была маловата, им требовалось больше пространства, сад, отдельное помещение для няни. Подходящий вариант можно было найти в пригороде или не в столь престижном лондонском районе, как Пембрук-сквер, но честолюбивой Лу нужно было нечто большее, чем просто дополнительная площадь. Морнингтон-Мэншнз – неприемлемое место жительства для преуспевающего молодого адвоката и успешной деловой женщины. Когда Лу называла этот адрес, то всегда чувствовала, что тем самым слегка принижает свой социальный и экономический статус.

Саймон знал, что жена живо представляет себе, как переезд изменит их жизнь. Они станут устраивать обеды – пусть приготовленные специальными компаниями или составленные из готовых продуктов фирмы «Маркс энд Спенсер» – зато утонченные, тщательно продуманные, с гостями, способными поддержать живую и увлекательную беседу, – своего рода кулинарную демонстрацию супружеской гармонии и профессионального успеха. Но ничего такого не получилось. Оба к концу дня так уставали, что довольствовались быстро приготовленной едой, поедаемой прямо на кухне или с подноса перед телевизором. Кроме того, никто из них не представлял, сколько заботы потребуется близнецам после того, как они превратятся из спеленатых молочных куколок, послушно лежащих в колыбельках, в шумных полуторагодовалых карапузов, чьи потребности в еде, уходе, смене подгузников и развлечениях, казалось, не имели границ.

Большое место в жизни супругов занимала непрерывная смена нянь разной степени квалификации. Иногда Саймону казалось, что его и жену больше заботит довольство и комфорт этих помощниц, чем собственное удобство. У большинства друзей детей не было, и их рассказы о трудностях, связанных с поисками надежной няни, объяснялись скорее подсознательной завистью к беременной Лу, чем собственным опытом. Однако в своих прогнозах они оказались правы. Иногда казалось, что няни не только не снимают с них ответственность, а, напротив, усиливают ее: приходилось думать еще и о том, чем их накормить и как умилос-тивить.

Если девушка приходилась ко двору, они постоянно беспокоились, что она уйдет. В конце концов так и случалось: Лу была чрезмерно требовательной хозяйкой. А если от няни надо было избавиться, они спорили, кому объявить ей об увольнении, и страдали из-за сложностей с поиском замены. Лежа в постели, супруги без устали обсуждали недостатки и слабости очередной няни, делая это шепотом в темноте из-за страха, что их критику услышат двумя этажами выше, где девушка спала в смежной с детской комнате. Что, если она пьет? Не помечать же уровень спиртного в бутылках. А вдруг днем приводит любовников? Не проверять ведь простыни. Не оставляет ли детей одних? Может, стоит одному из них для проверки заезжать иногда днем домой? Но кому? Саймон говорил, что не может покинуть здание суда. Лу тоже не смела отлучаться: за прибавку к жалованью приходилось расплачиваться повышением ответственности и увеличением трудового дня. Нового начальника она не любила. Он с радостью скажет, что в работе сложно положиться на замужнюю женщину с детьми.

По решению Лу ради экономии одному из них следовало ездить на общественном транспорте. Фирма Лу располагалась в районе доков, так что экономить приходилось Саймону. Начинающаяся с чувства зависти к жене и раздражения поездка в переполненном вагоне метро превращалась в потерянные тридцать минут времени, проведенные в самоедстве и недовольстве собой. Он вспоминал дедушкин дом в Хэмпстеде, где жил в детстве, всегда стоящий на столе графин с хересом, доносившиеся с кухни ароматы и требование бабушки, чтобы кормильца семьи, уставшего после проведенного в суде дня, ждал дома покой, хороший уход и избав-ление от всех домашних забот. Она была настоящей женой адвоката, неутомимая в добрых делах, всегда являвшаяся элегантным украшением торжественных мероприятий в «Чемберс», вполне удовлетворенная выпавшей на ее долю жизнью. Да, тот мир канул в прошлое. Перед свадьбой Лу дала ему понять, что для нее карьера не менее важна, чем для него. Этого можно было не говорить: в конце концов, они современные люди. Ее работа важна для них обоих. Содержание дома, няня, сам уровень жизни зависел от жалованья обоих. И вот теперь все, чего они с таким трудом достигли, могла разрушить настырная, самоуверенная стерва.

Венис, должно быть, пришла в «Чемберс» прямо из Олд-Бейли, и вид у нее был угрожающий. Что-то или кто-то ее расстроил. «Расстроил» – это еще слабо сказано, учитывая то выражение яростного отвращения, какое было у нее на лице при их встрече. Кто-то довел ее до ручки. Саймон проклинал себя. Если бы он покинул кабинет минутой раньше, если бы не был в комнате, встреча не состоялась, а у Венис впереди была бы ночь, за время которой ей предстояло решить, что следует делать. Возможно, ничего. Утро вечера мудренее. Саймон помнил каждое слово из ее гневных обвинений.

– Сегодня я защищала Брайана Картрайта. Его оправдали. Он сказал, что четыре года назад вы были его защитником и, зная, что трое присяжных подкуплены, ничего не сделали. Вы просто продолжили вести дело. Это правда?

– Он лжет. Это неправда.

– И еще он сказал, что передал несколько акций своей компании вашей невесте. Тоже перед судом. А это правда или нет?

– Говорю вам, он лжет. Ни слова правды.

Саймон инстинктивно отверг обвинение – так безотчетно поднимается рука, чтобы отвести удар, и интонация, с какой были произнесены эти слова, даже ему самому показалась неубедительной. Побелевшее вначале от страха лицо залилось густой краской, вызвав в памяти Саймона постыдные воспоминания, связанные с воспитателем в пансионе и предчувствием неизбежной порки. Он заставил себя посмотреть Венис в глаза и увидел в них презрительное недоверие. Если бы только он догадывался о ее возможном приходе. Тогда он сказал бы: «Картрайт действительно говорил такое после суда, но я ему не поверил. Да и сейчас не верю. Он что угодно скажет, чтобы казаться значительнее».

Но он солгал – категорично и рискованно, и Венис об этом знала. Но даже если знала, откуда такая злоба, такое отвращение? Какое ей дело до его давнего проступка? Кто уполномочил Венис Олдридж считать себя совестью «Чемберс»? Или его совестью, если на то пошло? Она сама что, такая уж белая и пушистая? Разве у нее есть право разрушать его карьеру? А это будет концом. Саймон не знал, что Венис собирается делать, как далеко она пойдет, но даже одного слуха достаточно – и тогда ему никогда не видать шелковой мантии.

Дома Саймона встретил оглушительный рев. Незна-комая девушка спускалась по лестнице, неловко дер-жа на руках Дейзи. Ее опасная некомпетентность сразу бросалась в глаза; чего стоили торчащие «ежиком» волосы, грязные джинсы, гвоздики в ушах, сандалии на высоких каблуках – она с трудом удерживалась в них на не покрытой ковром лестнице. Саймон бросился вперед и почти выхватил плачущую Дейзи из ее рук.

– Кто вы такая, черт побери? Где Эстелла?

– Ее парень разбился на мотоцикле. Она поехала к нему в больницу. Он в тяжелом состоянии. Я посижу с малышами до прихода миссис Костелло.

Знакомый запах подтвердил причину детского плача – надо просто сменить памперс. Держа дочь на расстоянии вытянутой руки, Саймон понес ее в детскую. Эми, все еще в дневном комбинезоне, стояла в кроватке, держась за прутья, и ныла.

– Они накормлены? – Это звучало так, словно он говорил о домашних животных.

– Я дала им молоко. Эстелла сказала: жди миссис Костелло.

Он поставил Дейзи в кроватку – рев усилился. Больше похоже на злость, чем на сигнал бедствия, подумал он. Сквозь щелочки глаз малышка враждебно смотрела на него. Эми, не желая отставать от сест-ры, начала ей жалобно вторить, а потом в голос зарыдала.

Саймон испытал облегчение, услышав хлопанье двери и шаги Лу на лестнице.

– Смени меня, ради всего святого, – сказал он, устремившись навстречу. – Эстелла у попавшего в аварию бойфренда, а вместо себя оставила какое-то чучело. Мне надо выпить.

Бар находился в гостиной. Бросив пиджак на стул, Саймон налил себе изрядную порцию виски. Но шум продолжал доноситься: сердитый голос Лу становился все резче, дети плакали, слышались шаги на лестнице и голоса в холле.

Дверь в гостиную открылась.

– Нужно с ней расплатиться. Она хочет двадцать фунтов. У тебя есть без сдачи?

Саймон вытащил две десятки и молча передал жене. Входная дверь окончательно захлопнулась, и минут через десять воцарилась благословенная тишина. Однако Лу появилась только через сорок минут.

– Наконец успокоила детей. От тебя особой пользы нет. Мог бы хоть памперсы сменить.

– Времени не хватило. Как раз собирался этим заняться, но тут пришла ты. Что там с Эстеллой?

– Кто ее знает. Никогда не слышала об этом бойфренде. Но, думаю, она скоро появится. Возможно, к ужину. Ну все – это последняя капля. Придется с ней расстаться. Ну и денек! Налей мне выпить, пожалуйста. Нет, не виски. Джин с тоником.

Саймон передал стакан жене, которая сидела, привалившись к подушкам, в углу дивана. Она еще не сняла одежду, которую он терпеть не мог и про себя называл «рабочей»: черная юбка с разрезом посредине, стильный жакет, блузка из переливающегося шелка, туфли-лодочки. Такая Лу казалась Саймону чужой, принадлежащей миру для нее важному, а ему враждебному. О только что закончившейся стычке говорили только увлажнившаяся кожа и еще не до конца сошедший румянец. Странно, думал он, как быстро привыкаешь к красоте. Раньше он был уверен, что готов заплатить любую цену, только бы обладать ею, знать, что она принадлежит исключительно ему, жить с ней, находить в ней утешение, возвышать дух, даже обретать благодать. Но красотой нельзя обладать, как нельзя обладать другим человеком.

Лу быстро осушила стакан и поднялась с дивана со словами:

– Пойду переоденусь. Поужинаем спагетти по-болонски – не хочу объясняться с Эстеллой на голодный желудок.

– Подожди минутку. Мне надо тебе кое-что сказать, – остановил жену Саймон.

Время не подходящее, а когда оно будет лучше? Надо скорее с этим покончить. И он изложил ей голые факты.

– Я уже собрался уходить, когда ко мне в кабинет вошла Венис Олдридж. Она защищала Брайана Картрайта. Он рассказал ей, что я знал о подкупе троих присяжных, когда рассматривалось его дело об оскорблении действием в 1992 году. И еще проболтался, что подарил тебе перед самым судом акции своей сельскохозяйственной компании. Не думаю, что она оставит это без внимания.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что она не оставит это без внимания?

– В худшем случае доложит в Адвокатский совет моего инна.

– Нет, она не может. Дело закрыто. И оно не имеет к ней отношения.

– Похоже, она так не думает.

– Надеюсь, ты все отрицал? – В голосе жены послышались жесткие нотки. – Так ты отрицал?

– Ну конечно.

– Тогда все в порядке. Она ничего не сможет доказать. Твое слово против слова Картрайта.

– Все не так просто. Думаю, возможно доказать дарение акций. Да и Картрайт под нажимом может назвать имена присяжных.

– Разве это в его интересах? И какого черта он вообще ей все рассказал?

– Кто его знает? Может, бонус за хорошую защиту. Или из тщеславия. Хотел похвастаться, что в прошлый раз выкрутился сам, без помощи адвоката. Почему люди так поступают? Разве это важно. Рассказал – и все.

– И что из того? Даже если назовет имена, все равно его и их слово будет против твоего. А что до акций, тут вообще нет криминала. Ты знаешь, как это было. Я пришла к тебе в «Чемберс», как раз когда он уходил. Мы поболтали, прониклись симпатией друг к другу. Ты остался работать, а мы поехали на одном такси. Мне он понравился. Поговорили немного о вложении денег. А неделю спустя он написал мне и подарил акции. К тебе это не имело никакого отношения. Мы даже женаты еще не были.

– Через неделю уже были.

– Но акции он подарил мне. Лично мне. Нет ничего противозаконного в том, что приятель дарит мне несколько акций. Ты здесь ни при чем. Если бы мы не были помолвлены, он все равно подарил бы их.

– Ты уверена?

– Во всяком случае, я могу заявить, что об акциях ты не знал. Я тебе якобы ничего не сказала. Ну а ты можешь настаивать, что не поверил Картрайту. Решил, что у него такое извращенное чувство юмора. Никто не сможет ничего доказать. Закон стоит на доказательствах. А их нет. Венис Олдридж сама это поймет. Она ведь хороший юрист, правда? Бросит она это дело. А сейчас мне надо еще выпить.

Лу ничего не понимала в юриспруденции. Быть женой барристера престижно, ей это нравилось, и в начале супружеской жизни она иногда ходила на его суды, но потом ей наскучило.

– Все не так просто, – повторил Саймон. – Доказательства ей не нужны – во всяком случае, те, какие требуются в суде. Если пойдут слухи, шелковой мантии мне не видать.

До жены наконец дошло. Она резко повернулась к нему, держа в руке бутылку джина. В ее голосе звучало недоверие:

– Ты хочешь сказать, что Венис Олдридж может помешать тебе стать королевским адвокатом?

– Да, если захочет.

– Тогда ты должен ее остановить.

Саймон молчал.

– Кто-то должен ее остановить, – продолжала Лу. – Я поговорю с дядей Дезмондом. Он поставит ее на место. Ты всегда говорил, что он самый влиятельный адвокат в «Чемберс».

В голосе мужа зазвенел металл:

– Нет, Лу, нет. Ты не скажешь ему ни слова. Неужели ты не понимаешь? Здесь ты у Дезмонда Ульрика не найдешь сочувствия.

– Ты, может, и не найдешь, а я найду.

– Знаю, ты уверена, что Дезмонд все для тебя сделает. Он без ума от тебя. Ты занимала у него деньги.

– Мы занимали деньги. Если бы не он, дома бы нам не видать. Беспроцентная ссуда. Акции Картрайта и деньги дядюшки Дезмонда – вот из чего сложился задаток, не забывай.

– Черта с два тут забудешь. Придется отдавать.

– Отдавать не придется. Он сказал, что дает в долг, чтобы пощадить твою гордость.

Однако не пощадил. Тогда Саймон в очередной раз испытал острое чувство беспокойства и мучительный приступ пусть иррациональной, но постоянной ревности. Ульрик без ума от Лу, и это он может понять, как никто. Но как отвратительно, что она использует чувство родственника и еще хвастается.

– Не смей ничего говорить, – повторил он. – Лу, слышишь, я запрещаю. Хуже всего проговориться кому-нибудь – особенно в «Чемберс». Единственная надежда – чтобы не пошли слухи. Картрайт будет молчать, как делал последние четыре года. Это в его интересах. А с Венис я поговорю.

– И как можно скорее. Ты не можешь и впредь рассчитывать на мое жалованье.

– Я не рассчитываю на него – это мы рассчитываем. Не забудь, ты сама настояла на продолжении ра-боты.

– Сейчас все изменилось. Карл Эдгар меня достал. Он становится невыносим. Я ищу другую работу.

– Лучше тебе пока не дергаться. Сейчас не время уходить.

– Боюсь, твой совет запоздал. Сегодня днем я уволилась.

Они испуганно посмотрели друг на друга.

– Ты должен решить этот вопрос с Венис Олдридж. И как можно скорее, – сказала Лу.