Было полвосьмого, немногим больше его обычного возвращения домой, когда Хьюберт вошел в квартиру, которую ему следовало называть теперь домом, хотя он по-прежнему чувствовал себя тут неприлично зажившимся гостем. Квартира напоминала переполненный выставочный зал аукциона; мебель и картины, которые он решил сохранить, вместо того, чтобы создавать утешающую иллюзию преемственности, казалось только и ждали окончательного удара молотка аукциониста.

После случившейся два года назад смерти жены дочь Хелен принялась и буквально, и фигурально обустраивать его жизнь. В дочери чувствительность – скорее приобретенная, чем врожденная, – находилась во вражде с природным авторитаризмом. Естественно, его посвящали во все решения. Никоим образом он не должен был чувствовать, что кто-то осуществляет контроль над его жизнью. Пока он еще работает, для него, конечно, разумнее жить в Лондоне – предпочтительнее ближе к Темплу. Но совершенно непрактично – и даже экстравагантно – жить на два дома вдовцу. Эту мысль до него донесли довольно откровенно, из нее явствовало, что старикам следует продавать дорогие фамильные дома, а некоторую часть полученных денег отдавать внукам, чтоб им было с чего начинать жизнь. Хьюберт не возражал против этих изменений, проводившихся ради благополучия других. Но иногда раздражало, что от него ждут изъявлений благодар-ности.

Хелен выбрала квартиру в престижном районе Бедфорд-Уок в Кенсингтоне, застроенном в 1930 годы.

– Большая гостиная, столовая, две спальни – боль-ше тебе не потребуется, – говорила она. – Круг-лосуточная охрана, современная система безопасности. Жалко, что нет балкона, но с ним возрастает опасность грабежа. Все нужные тебе магазины находятся на Кенсингтон-Хай-стрит, а до коллегии ты можешь добраться от станции Хай-стрит на Кольцевой линии. Небольшой спуск вниз. Если проедешь одну лишнюю остановку, возвращаясь домой, и сойдешь на Ноттинг-Хилл-Гейт, то можешь выйти на Черч-стрит, и тогда тебе даже не придется пересекать дорогу. – Можно подумать, что Хелен подогнала под его нужды саму систему Лондонского метро. – И у обеих станций супермаркеты, а на Хай-стрит магазин «Марк энд Спенсер», так что ты с легкостью купишь, что пожелаешь. В твоем возрасте нельзя носить тяжелые сумки.

Именно Хелен через один из своих многочисленных социальных контактов нашла ему Эрика и Найд-жела.

– Они геи, но пусть это тебя не волнует.

– Меня это совсем не волнует, – сказал Хьюберт. – А почему, собственно, должно волновать? – Однако ни его комментарий, ни вопрос услышаны не были.

– Они держат антикварный магазин к югу от Хай-стрит, но открывается он только в десять. Так что будут приходить к тебе рано, готовить завтрак, убирать постель и слегка прибираться. Тяжелую работу будет выполнять приходящая работница. Они согласны приходить также и вечером, готовить обед или – в твоем случае – скорее, ужин. Ничего сложного, простую, вкусную еду. У Эрика, того, что постарше, репутация отличного повара. Запомни, пишется он с «к» на конце – не «с». Он придает этому большое значение. Не понимаю – почему: он ведь не скандинав. Кажется, он говорил, что родился в Масвэл-Хилл. Марджори уверяет, что Найджел славный парень. Ослепительный блондин – видно, матери так понравилось имя, что она не подумала об ассоциациях. А теперь надо подумать об их жалованье. Это влетит в копеечку. Такие услуги не дешевы.

У Хьюберта вертелось на языке: он надеется, что после продажи дома на Уолверкот семья оставила ему достаточно денег для оплаты работников на неполный день.

Все сладилось, и до сих пор шло хорошо. Эрик и Найджел были доброжелательны, надежны и знали свое дело. Теперь он не понимал, как раньше мог без них обходиться. Эрик был щеголеватый пятидесятилетний толстячок с ярко-красным, красиво очерченным ртом над жесткой щетиной бороды. Найджел – стройный, белокожий блондин, более живой, чем его напарник. Они всегда работали вместе. Эрик стряпал, Найджел, его помощник, готовил овощи, мыл посуду и издавал восторженные крики. Когда парочка находилась в его квартире, Хьюберт постоянно слышал доносящийся из кухни дуэт: низкий бас Эрика и высокий, ликующий голос Найджела. Звучание получалось приятное на слух, и когда их не было, Хьюберту не хватало этой радостной, похожей на чириканье, болтовни. Кухня стала их вотчиной, даже ароматы в ней были теперь незнакомые и экзотичные. Он приходил на кухню, как незнакомец, боясь пользоваться собственными сковородками и прочей утварью из страха испортить их совершенство, и с любопытством разглядывал этикетки на удивительных бутылках и банках, которые Эрик считал необходимыми при приготовлении «хорошей, простой еды»: оливковое масло первого отжима, разные сорта помидоров, соевый соус. Он с виноватым видом нюхал травки в горшках, стоящих рядком на подоконнике.

Стол сервировался изысканно в соответствии с качеством еды. Ужин всегда вносил Эрик, а Найджел с волнением следил за церемонией из-за двери, как бы желая удостовериться, что еде воздается должное. Сегодня вечером Эрик, ставя на стол тарелку, объявил, что Хьюберту приготовили телячью печень и бекон с картофельным пюре, шпинатом и горошком. Печень была нарезана очень тонко и быстро обжарена на огне – так как он любил. Это было одно из его любимых блюд, но сейчас он сомневался, что сможет его съесть. Хьюберт произнес обычную фразу:

– Спасибо, Эрик, выглядит аппетитно.

На это Эрик позволил себе краткую, довольную улыбку, а Найджел прямо расцвел от радости. Но следовало сказать еще кое-что. Пока они ничего не знают про убийство, но завтра все станет известно. Будет странно и даже подозрительно, что, вернувшись домой, он ничего не рассказал о случившемся. Хьюберт заговорил как раз в тот момент, когда Эрик подошел к двери, но тут же понял, что сказал, несмотря на напускное равнодушие в голосе, совсем не то, что надо.

– Эрик, ты помнишь, когда я вчера вернулся домой?

Ответил Найджел:

– Вы задержались, мистер Лэнгтон. На сорок пять минут. Нас немного удивило, что вы не позвонили. Разве не помните? Вы сказали, что, покинув «Чемберс», решили погулять. Нашим планам это не помешало: ведь Эрик никогда не начинает готовить овощи, пока вы не выпьете свой херес.

– Домой вы пришли сразу после половины восьмого, мистер Лэнгтон, – спокойно произнес Эрик.

Останавливаться на этом нельзя. Надо сказать еще что-нибудь. Когда станет известно об убийстве, этот вопрос вспомнят, о нем задумаются, и он покажется важным. Хьюберт потянулся за бутылкой бордо, но вовремя понял, что его рука дрожит. Вместо этого он развернул на коленях салфетку и уставился на тарелку. Голос его прозвучал спокойно. Не слишком ли спокойно?

– Это может иметь значение. Случилось нечто ужасное. Сегодня утром моя коллега Венис Олдридж была обнаружена в своем кабинете мертвой. У полиции нет четкой уверенности, как и когда она умерла. Будет вскрытие, но скорее всего – почти наверняка – ее убили. Если это подтвердится, все сотрудники коллегии должны будут дать отчет в своих передвижениях. Обычная полицейская процедура – вот и все. Я просто хотел удостовериться, насколько точна моя память.

Хьюберт заставил себя поднять глаза. Лицо Эрика было непроницаемой маской. Подал голос Найджел:

– Мисс Олдридж? Адвокат, которая оправдала террористов из ИРА?

– Да, она защищала троих подсудимых, обвиняемых в терроризме.

– Убийство! Вот ужас! Какое несчастье для вас! Но это не вы нашли труп, мистер Лэнгтон?

– Нет, нет! Как я только что сказал, труп обнаружили рано утром, еще до моего прихода. Ворота Темпла не закрываются до восьми часов вечера. Несомненно, кто-то проник внутрь со стороны, – прибавил он.

– Но дверь в «Чемберс» не остается открытой, правда, мистер Лэнгтон? У кого-то был ключ. А может, сама мисс Олдридж впустила убийцу? Возможно, она его знала.

Ситуация становилась неприятной.

– Не уверен, что имеет смысл строить догадки, – оборвал его Хьюберт. – Как я сказал, полиция еще не уверена, как именно она умерла. Загадочная смерть. Больше мы ничего не знаем. Однако полицейские могут позвонить или послать к вам кого-то, чтобы узнать, когда я вчера пришел домой. В этом случае вы должны сказать правду.

Найджел широко распахнул глаза.

– Мистер Лэнгтон, не думаю, что сказать полицейским правду – хорошая мысль.

– Но солгать еще хуже.

Возможно, он произнес эти слова более решительно, чем намеревался. Мужчины вышли, не говоря ни слова. Спустя пять минут они на мгновение показались в столовой, попрощались, и вскоре он услышал, как за ними захлопнулась входная дверь. Подождав для верности несколько минут, Хьюберт взял тарелку и спустил остатки еды в унитаз. Убрал со стола, а грязную посуду поставил в раковину, предварительно сполоснув, чтобы в воздухе не застаивался запах еды. Остальное утром сделают Эрик и Найджел. Как обычно, он подумал, что мог бы справиться и с остальным, но это было бы нарушением соглашения, составленного Хелен с работниками.

И теперь Хьюберт сидел в безукоризненно убранной гостиной у зажженного газового камина, который выглядел совсем как настоящий, создавая неповторимый уют, будто кто-то положил в камин хворост, принес угли и отогнал от него тягостный груз беспокойства и отвращения к себе.

Хьюберт стал думать о жене. У них был крепкий брак, и пусть в их жизни не присутствовало возвышающее душу счастье, но и горьких минут тоже было мало. Нельзя сказать, чтобы они понимали или разделяли сокровенные интересы друг друга, однако относились к ним с сочувствием. Почти всю свою энергию Мэриголд отдавала детям и саду, он же не проявлял особенного интереса ни к одному, ни к другому. Но сейчас, когда жены не стало, он скучал и оплакивал ее больше, чем мог бы предположить. Ни одна самая обожаемая жена не была так горестно оплакана. Потерю великой любви, считал он, как ни парадоксально, перенести легче. Здесь смерть принимается как завершение, достижение вершины, нечто поистине человеческое, то совершенство любви, после которой не остается сожалений, неисполненных надежд, незаконченных дел. А у него теперь вся жизнь – незавершенная история. Ужас и отвращение от залитого кровью парика казались теперь гротескным, но вполне уместным комментарием по поводу его карьеры, которая поначалу много обещала, но потом, как ручей со слабым источником, с печальной неизбежностью затерялась в песках нереализованных амбиций.

Последующая жизнь представилась ему с ужасающей ясностью, его ожидала долгая унизительная зависимость от других и неизбежная дряхлость. Разум, который он всегда считал своим лучшим, самым надежным другом, жестоко его предал. А теперь в его коллегии произошло кровавое, непристойное убийство, предполагающее безумие и месть, и оно показало, насколько хрупок элегантный, сложный мостик разумности и порядка, созидавшийся законом в течение столетий над пропастью из социального и психологического хаоса. И он, Хьюберт Лэнгтон, должен как-то справиться с этим. Ведь он глава «Чемберс». Именно он должен вести переговоры с полицией, защищать коллегию от циничных вмешательств журналистов, успокаивать испуганных сотрудников, находить нужные слова для тех, кто глубоко скорбит или притворяется, что скорбит. Ужас, шок, отвращение, изумление, сожаление – эти эмоции неизбежны, когда убивают коллегу. Но скорбь? Кто почувствует истинную скорбь по Венис Олдридж? Хьюберт сам испытывал всего лишь страх, близкий к ужасу. Он ушел из «Чемберс» сразу после шести. Его видел Саймон, который в это же время покинул коллегию. Хьюберт сам сказал об этом Дэлглишу, когда полицейские допрашивали по отдельности всех членов коллегии. Он не мог прийти домой позже шести сорока пяти. Где он провел недостающие сорок пять минут? Не могла ли быть эта полная потеря памяти еще одним симптомом его непонятной болезни? А может, он что-то видел – или еще хуже, сделал – столь ужасное, что его сознание отказывается это принять?