Василий Андреевич был в числе первых жителей, вступивших в древнюю столицу после пожара. Москва чернела голыми основаниями печных труб, среди малочисленного ее населения свирепствовала эпидемия. И, может быть, в этот период трудностей разоренный, опустевший город особенно привязал к себе художника. На его глазах Москва как бы рождалась после пожара заново. Со всех концов стекались в нее мастеровые, купцы, служилый люд, Возвращались на родные пепелища и дворяне, везя с собой сотни дворовых, среди которых были свои крепостные архитекторы, художники, скульпторы. Они принимались строить и отделывать барские особняки, правда, теперь, после понесенных в связи с войной убытков, все было несколько скромнее и проще. Вместо бьющего в глаза великолепия огромных холодных покоев возводились небольшие дома с удобным расположением комнат.

Москвичи по-прежнему стремились украсить свои вновь отстроенные дома произведениями искусства. Опять, как до пожара, в Москве шла оживленная торговля картинами и скульптурой, художественными предметами обихода. Тропинин за свои произведения, среди которых, возможно, были знакомые нам «Подолянка» и «Дровосек», получил изрядное вознаграждение от давнего ценителя его таланта — Петра Николаевича Дмитриева.

Хлопоты по восстановлению барского дома, забота о голодных и больных дворовых, отсутствие денег, которые в спешке граф «забыл» дать своему доверенному, поглощали внимание и мысли Тропинина. Однако не целиком. Не к этому ли времени относится упоминавшийся рисунок — портрет М. И. Платова с орденами, полученными за Отечественную войну? И маленькое живописное изображение мальчика с книгой и игрушечной пушкой? Оно так полно выражает настроение эпохи Отечественной войны, что и не могло быть создано в другое время.

Очертания головы с широким лбом сближают «Мальчика с пушкой» и ребенка, набросок которого мы рассматривали на 26-м листе хозяйственной книги. Там ему было меньше лет. Не сын ли это художника — Арсентий?

«Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни Vive Henri Quatre, тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собой, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове ОТЕЧЕСТВО! Как сладки были слезы свидания… Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно упоителен…» — писал А. С. Пушкин.

Большой картиной, посвященной возвращению графа Моркова с сыновьями в лоно родной семьи, начинается новый этап творчества Тропинина.

Москва встретила своих ополченцев летом 1813 года. Торжественно, в присутствии народа Ираклий Иванович передал в Московский Кремль пронесенные по полям сражений боевые хоругви. И в том же году визитеры Морковых в обновленном после пожара доме могли видеть не только самих хозяев, но и их изображение в счастливое время жизни.

Семейная группа, представляющая старших Морковых в натуральную величину, занимала целую стену.

В левой части холста грузная фигура Ираклия Ивановича с трудом вместилась между креслом и изящным ампирным столиком. Рядом с ним совсем юный Николай оперся на эфес сабли. Старший, Ираклий, движением руки указывает на лежащий перед ним офицерский кивер. Все трое в мундирах ополченцев.

Справа им соответствует поэтичная группа у клавесина: Вера Ираклиевна и ее учительница музыки — уже знакомая нам Боцигети-дочь.

В центре стоит, улыбаясь, с рукоделием в руках старшая дочь Моркова — графиня Наталия.

Картина писалась быстро: художник был в расцвете сил, натура — всегда перед глазами. В поклонниках таланта недостатка не было. Один из них, адъютант Моркова Мосолов, наблюдая работу над портретом, заметил, что фигура графа, не удовлетворившая Тропинина, была переписана им так скоро, что и сам Ираклий Иванович не успел бы в это время, повернуться.

Сегодняшнее состояние картины не дает представления о ее первоначальном виде. Более ста лет являлась она частью обстановки в доме Морковых и вместе со всей обстановкой, видимо, обновлялась случайными реставраторами; несколько раз перевозилась из Москвы на Украину и обратно. Все это почти начисто сгладило следы подлинной кисти Тропинина.

Спустя два года в пандан к первому был написан второй семейный портрет младших Морковых. Дети с гувернанткой собрались в просторную классную комнату для занятий. Высокая мраморная колонна с античной головой осеняет группу и сообщает возвышенно-поэтический характер повседневному явлению, которое художник не только наблюдал изо дня в день, но в котором он сам принимал участие как учитель рисования. Центром правой части композиции служит фигура преданной ученицы Василия Андреевича — графини Варвары, рисующей голову из античной группы Лаокоона. Ее ставит в пример другим детям старая гувернантка. Рядом с Варварой — брат Аркадий, позади — внучка Боцигети, схожая с бабушкой своей и матерью строгими чертами лица. В левой части холста, как бы противостоящая группе примерных детей, — младшая графиня Мария. На нее с укоризной обращен взгляд гувернантки. На девочке черный передник — знак непослушания. Элемент дидактики, рассказа, введенный художником, немногословен и органически сочетается с задачей композиционного объединения фигур в группу.

С семейным портретом Морковых 1815 года связано любопытное событие в биографии художника. Вот что рассказывает по этому случаю Рамазанов: «В то время, когда эта картина писалась, графа посетил какой-то ученый француз, которому предложено было от хозяина взглянуть на труд художника. Войдя в мастерскую Тропинина, бывшую во втором этаже барского дома, француз, пораженный работой художника, много хвалил его и одобрительно пожимал ему руку. Когда в тот же день граф с семейством садился за обеденный стол, к которому приглашен был и француз, среди многочисленной прислуги явился из передней наряженный парадно Тропинин. Живой француз, увидев вошедшего художника, схватил порожний стул и принялся усаживать на него Тропинина за графский стол. Граф и его семейство этим поступком иностранца были совершенно сконфужены, как и сам художник-слуга. Вечером того же дня граф обратился к своему живописцу со словами: „Послушай, Василий Андреевич, твое место, когда мы кушаем, может занять кто-нибудь другой!“» Так случайность освободила Тропинина от одной из самых тягостных его обязанностей. Он стал наконец по преимуществу живописцем. Слава Василия Андреевича была приятна тщеславию Моркова, и он охотно поощрял занятия своего недавнего лакея, поручая ему исполнять портреты своего семейства, писать копии, готовить новый иконостас для кукавской церкви с портретными изображениями своих детей в виде святых. Не препятствовал граф и выполнению сторонних заказов.

В Москве в ту пору было трудно достать «порядочного живописца», и в заказах недостатка не было. «Благодарю, что предупредила меня о приезде живописца. Я полагаю, что ему найдется работы немало; после 12-го года хорошие живописцы стали редкостью», — читаем в письме Марии Волковой, посланном из Москвы 23 октября 1816 года петербургской приятельнице .

До недавнего времени число известных произведений Тропинина, датируемых 1810-ми годами, было очень невелико, но и теперь еще нельзя достаточно оценить работы живописца этого периода. Как правило, художник не подписывал тогда свои произведения, а окружающие мало интересовались именем крепостного. Наиболее ответственными были заказы на групповые семейные портреты. И, судя по сохранившимся эскизам и рисункам, таких работ было немало. Однако, кроме семейных портретов Морковых, они нам не известны.

Попробуем опять обратиться к аналогии, чтобы взглянуть на этот вид творчества Тропинина глазами современника.

В тех же «Рассказах бабушки…» Д. Благово описывает портрет семейства Чернышевых, подобный морковским: «Дом был отделан внутри очень просто: везде березовая мебель, покрытая тиком; нигде ни золочения, ни шелковых материй, но множество портретов семейных в гостиной и прекрасное собрание гравированных портретов всех известных генералов 1812 года. В зале, либо в бильярдной, была большая семейная картина во всю стену — изображение семейства Чернышевых; фигур много, и все почти в натуральную величину; кисть по времени прекрасная; надобно думать, что такая картина стоила очень больших денег, когда портретная живопись была искусством, а не ремеслом, как сделалось впоследствии» .

Не мог ли быть Тропинин автором и этого не дошедшего до нас произведения? Ведь ко времени, к которому относятся воспоминания, старшая дочь Моркова, Наталия, носила фамилию Чернышевой. А в биографии художника сказано, что семейные портреты были заказаны ему графом в качестве приданого дочерям. Однако обе известные группы Морковых постоянно находились в их доме — вначале в Москве, а затем в Кукавке, откуда и поступили в Третьяковскую галерею. Возможно, они были не единственные в творчестве Тропинина. Но на этот вопрос мы вряд ли когда-нибудь получим ответ.

Достигнув уже определенного признания как художник, Тропинин вместе с тем продолжал совершенствовать свое искусство. Обучая графских детей рисованию, он учится и сам. Именно от этого времени сохранилось множество его рисунков с оригиналов. Он повторяет свои рисунки академических натурщиков. Но редко теперь прибегает к штриховой манере, а пользуется мягкой растушкой, итальянский карандаш подцвечивает сангина. На одном из таких листов поверх карандашного рисунка натурщик частично прописан масляной краской.

В отличие от конструктивной четкости построения объема, характеризующей академических рисовальщиков, рисунки Тропинина мягки, живописны, в них менее чувствуется анатомическая логика формы, но в них присутствует живое ощущение тела и окутывающая тело воздушная среда. Излюбленным приемом Тропинина становится сочетание живой прерывистой контурной линии с растушкой.

Именно в 1810-е годы живописная мягкость, присущая рисункам художника начиная с академической поры, приобретает определенное светотеневое решение, отличное от характера рисунков других русских художников того времени. Возможно, что правы специалисты, связывающие эту особенность графической манеры Тропинина с влиянием Рембрандта. Как раз в эти годы поклонником Тропинина был адъютант Ираклия Ивановича Моркова — Мосолов, один из членов семьи известных собирателей и владельцев великолепной коллекции офортов Рембрандта. Однако если светотень в графике Рембрандта была средством для передачи драматизма внутреннего состояния человека и придавала изображению психологическую напряженность и экспрессию, то светотень Тропинина по существу своему импрессионистична. Она давала художнику возможность в быстром рисунке с натуры сохранить характерное своеобразие живого выражения. Тем не менее это был шаг в сторону естественности и натуральности, это был вклад Тропинина в развитие русского искусства.

Множество рисунков и эскизов, датируемых 1810-ми годами, свидетельствует о необычайной творческой активности Тропинина в это время.

Они едва ли не больше, чем законченные произведения, дают почувствовать истинное лицо художника тех лет. По-видимому, с натуры был исполнен рисунок, запечатлевший на одной из страниц хозяйственной книги концерт в доме Морковых (не он ли лег в основу «Семейной группы 1813 года»?). Живость и изящество изображения, как бы пронизанного музыкальной мелодией и освещенного колеблющимся пламенем свечей, достигнуты свободной манерой владения светотенью. Прерывистому, скользящему штриху здесь сопутствуют нанесенные с помощью растушки теневые пятна.

Вот два живописных эскиза портрета какой-то молодой семьи. Красив их горячий золотисто-пурпурный колорит. Рядом с сидящим мужем прилегла на диване женщина, прижимая к себе ребенка.

Жанровая сцена эта так интимна и тепла, что дала повод предположить в ней изображение семьи самого художника.

Нежным лирическим чувством полон легкий изящный рисунок, изображающий небольшое общество в парке. В светлых, серебристых тонах написан эскиз портрета молодого военного в рост. Спешившийся юноша задумчиво стоит в изящной позе, опершись на белого в яблоках коня. Небольшая, не совсем законченная картина изображает художника за работой в парке. Белокурые волосы молодого живописца, чертами лица напоминающего автопортреты ван Дейка, его светло-алый жилет и белые панталоны на фоне яркой зелени парка создают красивую, нарядную гамму, очень характерную для ранних произведений Тропинина.

Естественное изящество пронизывает этюды, эскизы и рисунки к женским портретам. В легких белых платьях с голубыми, светло-алыми, зеленоватыми или вишневыми шалями, с букетом цветов или книгой, эти современницы Татьяны и Ольги Лариных, прототипы героинь «Войны и мира», сидят в задумчиво-непринужденной позе. Разные по характерам и положению, они одинаково чужды всякому кокетству и жеманству — искренние, душевные русские женщины эпохи Отечественной войны 1812 года.

Одна из них оставила нам свои письма, по которым можно проследить, как воспитанная на французских романах барышня выучила русское слово «отечество», как стала понимать она речь и чувства своего народа. Письма Марии Волковой помогают нам узнать тех русских женщин, которые спустя десять лет заточат себя в сибирских казематах в знак согласия с благородным делом мужей-декабристов.

А пока из обновляющейся Москвы Волкова пишет, что танцует на балу у Морковых. И, по-видимому, немало участниц и участников морковских вечеров сохранилось в портретах и рисунках крепостного художника.

В те же годы знаменитый А. П. Глушковский учил их танцевать, а не менее знаменитый Джон Филд — играть на фортепьяно.

Написанные Тропининым около 1813 года картины «Девочка с попугаем» и «Девочка с птичкой», хранящиеся в Загорском музее игрушек, по розыскам Н. Н. Гончаровой, оказались портретами представительниц старинных дворянских фамилий — княжны Веры Салтыковой и графини Лидии Бобринской. Обеих их вспоминает Глушковский среди своих учениц.

Широк был круг заказчиков Тропинина. Вначале это было вызвано нехваткой портретистов в Москве, так как иностранцы не ехали в разрушенную столицу, боясь неудобств.

Скоро о необыкновенном таланте крепостного живописца знали уже многие москвичи и охотно заказывали ему портреты.

«Года с два после неприятеля Москва все еще обстраивалась, а мы все кряхтели, — пишет со слов бабушки мемуарист Д. Благово, — а с 17 и 18 годов, когда царский двор долго пребывал в Москве, все опять пошло на прежний лад и стало во всем больше роскоши…» .

Правда, из двадцати двух московских журналов после 1812 года продолжали существовать первое время только три, но зато московский «Вестник Европы» не имел себе равных в северной столице, и лицеисты Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер присылали свои: первые сочинения в Москву.

Вся Россия следила за сооружением в древней столице долгожданного памятника Минину и Пожарскому. Александр Лаврентьевич Витберг работал здесь над своим проектом храма в честь победы над Наполеоном, который и был торжественно заложен на Воробьевых горах в 1818 году.

Конец 1810-х годов — пора надежд и чаяний в русской жизни. Надеждами в те годы жила вся Москва, но они были глубоко различны. Дворянская Москва надеялась на милости императора, который почтил ее приездом. Балы во дворце и Дворянском собрании сменялись балами в домах московских вельмож. Дворянство веселилось, танцевало, проматывая огромные деньги в честь приезда государя. Знатные любители искусств толпились в магазине Лухманова, выбирая редкости и сокровища для пополнения своих коллекций, а затем ездили друг к другу смотреть приобретенные шедевры, любоваться редкостной жемчужиной, осматривать новый выезд или охотничью свору. Купцы бойко торговали, коверкая свою русскую фамилию на иностранный лад, и старались выдать отечественный товар за только что привезенный из Парижа.

С утра до ночи сновал по улицам Москвы рабочий люд — плотники, каменщики, штукатуры: Москва продолжала быстро отстраиваться и украшаться. Крепостные кружевницы сидели, не разгибаясь, за тонкими кружевами, золотошвейки вышивали узорами бальные платья для своих господ, в которых их потом писали такие же крепостные художники.

И после разрушения Москва продолжала оставаться центром русской культуры. Здесь опять собираются богатейшие коллекции, которые до поры до времени хранятся «под кровом неведения» но только иностранцев, но и самих москвичей. Они дают «понятие об образованности и занятиях высшего класса московских жителей». Журналист П. П. Свиньин, который увидел «несметные богатства» после опустошений, произведенных «1812 годом», утверждал, что «одна Англия может соперничать с Москвой в количестве и качестве оригинальных картин», которые, помимо больших собраний, «рассеяны здесь по многим домам и дачам» . Свиньин связывает интерес богатых любителей искусства к художественным произведениям с московским гостеприимством. Вновь приобретенные картины и редкости служат, по его утверждению, радушным хозяевам для развлечения гостей. Касается автор и вопроса продажи произведений искусства. Он говорит о той легкости, с которой в Москве, в отличие от Петербурга, всегда можно купить продать или поменять любое произведение. Он перечисляет библиотеки со старопечатными и рукописными книгами и нумизматическими кабинетами, кабинеты физических, оптических и астрономических инструментов, описывает магазины, где продаются разные редкости и произведения искусства. Подробнее же всего останавливается на художественных коллекциях Н. Б. Юсупова, М. П. Голицына, А. С. Власова, А. А. Тучкова, Ф. С. и Н. С. Мосоловых, А. И. Долгорукова, Л. А. Яковлева и других. Свиньин подробно передает историю некоторых произведений, в его описаниях читаем имена Леонардо да Винчи, Тициана, Рафаэля, Пармеджанино, Мурильо, Корреджо, Рубенса, Рейсдаля, Терборха, Брейгеля, Метсю, Тёрнера, Рембрандта и многих других. Он называет даже древние скульптуры, вошедшие в европейские печатные каталоги и после наполеоновских войн перекочевавшие в московские собрания из коллекций французских вельмож.

Некоторые из перечисленных Свиньиным картин встретятся нам в списке копий, исполненных Тропининым. Однако исполнением копий не исчерпывалось значение коллекций в формировании крепостного художника, никогда не покидавшего пределы России. Главное их значение в том, что Тропинин, не выезжая из Москвы, имел возможность воочию познакомиться с подлинными произведениями почти всех величайших живописцев мира и что мерилом художественности для него служили лучшие образцы искусства. На протяжении первых периодов деятельности Тропинин впитывает в себя и претворяет в своем творчестве самые разнообразные впечатления. По всей вероятности, во второй половине 1810-х годов он открывает для себя искусство итальянского Возрождения. На смену увлечения Грёзом и Рембрандтом приходит увлечение Рафаэлем.

Пожалуй, не менее интересна и характерна, чем оригинальные произведения тех лет, исполненная Тропининым копия с «Мадонны в зелени» Рафаэля. Она также, видимо, писалась с гравюры, так как в цвете не совпадает с оригиналом. В копии привлекает не столько идеальная красота рафаэлевского образа, сколько жизненная одухотворенность поэтично трактованного сюжета. Обращался Тропинин и к искусству Леонардо да Винчи, хотя строгая рационалистичность этого мастера менее органично сочеталась с творческими устремлениями русского художника.

Для одного портрета, датированного 1818 годом, им была заимствована композиция «Джоконды». В изображенной на портрете женщине удалось определить Боцигети-дочь. Мы помним ее по раннему портрету Тропинина в белом атласном платье с током из белых и красных страусовых перьев. Еще в 1813 году она в скромной роли учительницы музыки позировала художнику для заднего плана семейной группы старших Морковых. Теперь же на странице хозяйственной книги эскиз к ее портрету представлен в паре с эскизом к портрету самого графа, а Рамазанов свидетельствует, что в 1818 году Тропинин писал портрет Наталии Морковой и Боцигети для Ираклия Ивановича. Оба они нам известны — они одного размера и составляют удачный пандан друг другу. Красное с черным платье графини и белые страусовые перья ее головного убора вполне гармонируют с синим и черным в туалете Боцигети, также в токе из белых перьев. Ровесницы в жизни, на портретах Тропинина они представлены различно: одна подчеркнуто юна, другой, с помощью леонардовской композиции, придан облик матроны. Пять лет — срок для истории искусств ничтожный, но для судьбы человека весьма значительный. Какая метаморфоза произошла с дочерью гувернантки за это время? Что хотел выразить Тропинин, придавая ей позу и таинственную полуулыбку загадочной Моны Лизы? А вот еще один ее же портрет — на этот раз акварельный. Образ молодой женщины идеализирован в духе того же итальянского Возрождения. Прекрасно ее лицо, которому приданы классически правильные черты. На темные локоны наброшено светло-зеленое покрывало с золотой каймой, чело венчают колосья ржи.

Великолепная акварель эта сохранилась в альбоме Аркадия Моркова, и, если бы не надпись под ней, мы вряд ли узнали бы изображенную. Но известен и подлинный ее облик. Натурный рисунок к портрету 1818 года представляет нам далеко не красавицу и, видно, недобрую женщину с грубыми чертами лица. Разрыв искусства и жизни достигает в этот период предельной для Тропинина степени.

Общение с произведениями великих мастеров обусловило в творчестве Тропинина особое чувство своей сопричастности к искусству, в котором он хоть и занимал скромное место, но которое обязывало его ко многому.

Еще современники рассказывали о приписывании полотен Тропинина тому или иному из известных мастеров, когда необходимо было вмешательство самого художника, чтобы выявить истину. Вместе с тем, говоря о том или другом произведении, друзья Тропинина часто указывали, в манере какого мастера оно написано, изредка отмечая те, которые создавались художником не по заказу, а из дружбы в собственной манере.

Это обстоятельство позволяет предполагать, что целый ряд, особенно ранних, работ русского живописца до времени еще числится среди итальянских или голландских мастеров.

Эпитеты, связывающие его имя то с тем, то с другим из известных мастеров, на которые не скупились современники, не только не коробили художника, но подчеркивали единство его с этими мастерами в решении общих задач искусства. Тропинин как бы обращался за советом и поддержкой к тому или иному из своих великих предшественников. Иной раз он копировал известные произведения, прибегая лишь к незначительным переделкам, в другом случае, идя по стопам известного образца, создавал свое. Однако и эти работы оказывались столь близкими по духу и манере выполнения к своим прототипам, что принимались знатоками и любителями за произведения иноземные.

Подобные рассказы можно было бы отнести за счет неосведомленности «знатоков и любителей», однако случай доставил возможность проверить справедливость этих свидетельств, сравнив икону с изображением св. Варвары, написанную Тропининым для второго иконостаса кукавской церкви в 1818 году, с изображением св. Аполлонии Сурбарана, демонстрировавшимся в Москве на выставке луврских произведений. Поистине удивительно умение Тропинина, не копируя (картина эта никогда ранее не была в России), создать картину в том же ключе, причем так, чтобы она вместе с тем была как бы списана с натуры и вполне отвечала своему времени и назначению.

В религиозной и жанровой живописи крепостного художника влияние итальянской живописи сочетается с впечатлениями современного театра. Как героиня классической трагедии представлена св. Варвара — в царском венце, с пальмовой ветвью в руках. Танцовщика, застывшего в сложной позиции, напоминает фигура св. Дмитрия Солунского. Сцену из мелодрамы разыгрывают на полотне святые Наталия и Андриан. Изящным дивертисментом выглядит этюд очаровательной девушки в русском костюме, несущей корзину с цветами.

Огромный, в рост, портрет многообещающей танцовщицы Карпаковой, погибшей в ранней юности, — свидетельство близости Тропинина в это время к театральной Москве. Портрет был написан в 1818 году. В этом же году Карпакова, только что начавшая свой блестящий дебют на сцене, умерла от чахотки. Возможно, что картина была написана уже после ее смерти. Оригинал для этой картины — этюд, изображающий танцовщицу Карпакову с неизвестным юношей, — посчастливилось найти доктору искусствоведения Э. Н. Ацаркиной в Елецком краеведческом музее. Прелестна улыбающееся юное личико с неправильными чертами в картине Тропинина, изящно проста фигурка присевшей отдохнуть в парке танцовщицы. И опять, как в этюде, изображающем художника за работой, алая шаль и белое платье красиво сочетаются с зеленью деревьев.

Портрет Карпаковой не единственное свидетельство театральных связей художника. Тропинин писал сестру знаменитого П. С. Мочалова — трагическую актрису, дебютировавшую на московской сцене в середине 1810-х годов. Недолгое время она была кумиром московской публики. В газетах печатались посвященные ей стихи. Не выдержав, однако, соперничества с приезжавшей из Петербурга знаменитой Екатериной Семеновой, игравшей те же роли, Мочалова ушла на провинциальную сцену и вскоре незаслуженно была забыта, а впоследствии и осмеяна прессой за исполнение не по возрасту молодых ролей. Конец жизни актриса доживала в доме М. С. Щепкина. В воспоминаниях Нестора Кукольника о Щепкине читаем про хлопоты последнего по поводу продажи портрета актрисы в коллекцию В. А. Кокорева. Кукольник говорит об изображении ее в молодые годы и о том, что портрет — один из лучших в ряду тропининских полотен.

После распродажи коллекции Кокорева след портрета Мочаловой теряется. И так как других ее портретов не сохранилось, поиски казались тщетными. Случай, однако, с большой долей вероятности позволяет предположить потерянное произведение в картине под названием «Женщина со скрипкой», экспонирующейся во дворце-музее в Алупке с авторством итальянского художника Д. Романелли. Дело в том, что именно эта скрипачка в качестве произведения Тропинина некогда поступала на экспертизу в Государственный Русский музей. И действительно, «Женщина со скрипкой» органично вписывается в творчество Тропинина.

Образ актрисы, охваченной творческим воодушевлением, напоминает портрет гравера Скотникова, написанный художником в 1821 году. А великолепное мастерство живописи, элегантное изящество рисунка фигуры приводят на память женские образы нашего художника 1810-х годов, образы святых второго кукавского иконостаса. Картина эта красиво и тонко расцвечена. Синий плащ и светло-зеленый шарф поверх белого платья актрисы гармонично сочетаются с сиреневым тюрбаном и оттеняются золотым позументом. Воздушная легкость этих красок подчеркивается плотным коричнево-красным тоном дерева скрипки, лежащей на переднем плане. И, кажется, именно эту нежно-звучную гамму красок имел в виду издатель «Отечественных записок» П. П. Свиньин, когда в «Письмах из Москвы» давал характеристику крепостному Тропинину: «Имеет счастливые дарования и склонность к живописи. Колорит его похож на Тицианов…»

Действительно, колорит полотен Тропинина 1810-х годов строится на сочетании изящно сгармонированных светлых и ярких красок удивительно красивого тона. Они горят и переливаются, как драгоценность, напоминая картины венецианцев. Так, например, светло-изумрудный хитон, светло-коричневая юбка на иконе св. Варвары оттеняются блестящим золотом ее венца. Голубой сарафан русской девушки гармонично сочетается с золотистым галуном, бледно-розовыми и белыми цветами в ее корзине. В этюдах горячий пурпурный цвет соединен с охрой различной светлоты, создающей иллюзию сверкающего золота.

Появление в 1820 году в печати имени Тропинина обеспокоило Моркова. В ту пору бывшие на выданье старшие графини спорили между собой, кому из них в приданое достанется крепостной художник. Однако Ираклий Иванович на просьбы дочерей ответил, что он никому не достанется.

В это время в Хамовнических казармах уже собиралась военная молодежь: открыто велись разговоры о просвещении, о конституции, данной Польше, тогда как в России все еще процветает рабство. Говорилось о свободе, о том, что стыдно пользоваться трудом крепостных. Поднималась волна свободолюбивых идей: мысли о правах человека, о правах крепостных все более овладевали обществом, проникая и в дом убежденного крепостника Моркова. Все чаще теперь обращались к нему разные люди, настаивая на освобождении крепостного живописца, который уже завоевал себе прочное место в русском искусстве.