Художнику предстояло пересечь всю европейскую часть России и Украину с севера на юг. Подолье расположено между двумя возвышенностями — Бессарабской и Волыно-Подольской, между реками Днестром и Южным Бугом.

Земли, пожалованные некогда Екатериной II братьям Морковым, находились в живописнейшем месте Подолья, вблизи впадения в Днестр реки Лядовы, в окрестностях города Могилева-Подольского. К городу ведет дорога, зигзагообразно поднимающаяся по крутому склону. Вид города открывается неожиданно, сразу за перевалом. Он лежит в огромной каменной чаше, которую образует расступившееся ущелье Днестра. Чаша заполнена пышно разросшимися садами и виноградниками, лишь кое-где оставляющими обнаженный массив скал. По дну чаши, разрезая ее пополам, течет Днестр. Могилев едва ли не самый солнечный город в нашей стране. Климат его близок к климату южноитальянских городов.

Однако дорогой ценой заплатил город за это обилие солнца. Могилев на протяжении своей истории буквально истекал кровью. Он был одним из главных опорных пунктов для казаков в их борьбе с завоевателями. Подолье — окраинная часть древней Киевской Руси — было цветущим, плодороднейшим краем, который из года в год раздирался полчищами поработителей, сперва татар, затем турок и, наконец, поляков. Несмотря на многовековые страдания под игом захватчиков, народ мечтал о соединении с Россией, связывал с ней понятие о свободе и счастье. И во имя этого соединения проявлялись чудеса храбрости и самоотверженности. В центре борьбы был Могилев. Турки и поляки попеременно совершали набеги на город, грабили его, жгли, избивали население и, добиваясь богатого выкупа, уходили, оставляя его своим врагам. Когда победа оставалась за казацкой вольницей, в дело вступали русские войска. Под видом отстаивания прав православных они входили в город и предавали казацких главарей полякам на мученическую смерть. Именно так закончилось одно из последних крупных народных движений, носившее название «калиевщины».

Все это происходило здесь же, близ Могилева, без малого пятьдесят лет до приезда Василия Андреевича Тропинина и было свежо в памяти народа. В результате слово «москаль», произносимое раньше народом с надеждой и любовью — «придут москали, и холоп станет паном, а пан холопом», — превратилось в символ злой, вероломной силы.

Тропинин попал на Украину как раз в то время, когда осуществлялся очередной трагический акт истории украинского народа.

После подавления восстания Тадеуша Костюшки и третьего раздела Польши тысячи десятин земли и десятки тысяч крепостных, конфискованных у мятежных поляков, были розданы русским помещикам. При Павле I права поляков были до некоторой степени восстановлены, земли частично были возвращены польской шляхте. В руках поляков был оставлен весь чиновничий аппарат местного самоуправления, суд и делопроизводство. Да и русские помещики нередко все дела по ведению хозяйства в своих поместьях передавали управляющим-полякам. А те везде, где можно, вымещали на крепостных обиды и недовольство своим положением. Дела же о зверствах управляющих и помещиков поступали на рассмотрение в Дворянское собрание. И всякая такая жалоба расценивалась как мятеж, бунт, неповиновение. Крестьяне, заявлявшие о действиях шляхты, направленных против русского народа, отдавались на произвол той же шляхты. Стоны истязаемых крепостных слышались повсеместно в этой «обетованной» стране.

Как и все художники того времени, Тропинин мечтал об Италии, где можно было бы всецело отдаться искусству, душой слиться с величайшими художниками мира, окунуться в среду творцов, стекающихся в Рим из всех стран. Вместо этого Тропинин ехал в Подолье, и горькой иронией должно было звучать для него даваемое этому краю праздными путешественниками название «русская Италия». Для Тропинина эта «Италия» оборачивалась возвратом в рабское состояние, необходимостью прислуживать за столом, печь пирожное, быть лакеем и от случая к случаю, повинуясь господской воле, браться за кисть, чтобы сегодня расписывать дверцы кареты, завтра красить колодец, а потом вдруг исполнять самое ответственное с точки зрения искусства того времени задание — писать образа для церкви.

В доме Моркова царили порядки и взгляды, сложившиеся в екатерининскую эпоху. Либеральные идеи сюда не проникали, а понятия о человеколюбии и своем долге, модные при Екатерине, легко согласовывались с нещадной эксплуатацией крестьян, с жестокими наказаниями дворовых за малейшую провинность. Так, известно, что позднее уже ставший доверенным графа и управляющим его делами Тропинин за свой счет чинил сломавшийся в дороге экипаж, чтобы не рассердить барина просьбой о деньгах. Ко времени приезда в Подолье Тропинин уже хорошо знал характер своего господина и умел избегать его гнева, быстро и безоговорочно выполняя приказания.

Исследователь украинского периода творчества Тропинина, старожил Подолья А. Рогозинский, черпавший свои сведения от младших Морковых, в 1913 году писал, что «возвращенный в дом графа Тропинин занял место среднее между поваром-кондитером и личным лакеем графа Моркова. И если бы Тропинин проявил хотя бы малейшее стремление к независимости своего положения и таланта, после того когда талант получил правильное, хотя и незаконченное воспитание, то он рисковал бы потерять окончательно всякую возможность заниматься живописью» . Однако одно обстоятельство изменило жизнь и положение крепостного художника. По приказу своего господина Тропинин вынужден был стать архитектором и строить церковь в принадлежащем Моркову большом селе Кукавке.

Церковь в селе Кукавке, которое Морков рассчитывал сделать местом своего постоянного пребывания (до 1818 года семья графа жила в соседнем поместье — Шалвиевке), была построена ранее господского дома. И это не случайно. Дело в том, что находящийся в порабощении у завоевателей народ Подолья сохранил свой язык и православную веру. Русское правительство неоднократно обращалось к Польше с требованиями не ущемлять права православного населения, тем не менее религиозное гонение долгие годы продолжалось. И народ едва ли не больше всего страдал от духовенства, которое вынуждало его полностью или частично принимать католичество. Объединение с Россией не принесло народу подлинного освобождения, зато тем более подчеркивалось «освободителями» дарование населению свободы православного вероисповедания. В этом отношении строительство православной церкви в Кукавке (на месте ранее сгоревшей) и явилось актом благодеяния со стороны Моркова своим новым вассалам.

Эта церковь, когда-то возвышавшаяся над окрестностью своей нарядной ротондой, теперь почти не видна, закрытая густыми кронами деревьев. Разрушенная в конце XIX века ротонда заменена простым куполом, каменные фигуры святых, стоявшие когда-то по краям крыши, перебрались в музей, торжественный портал в ограде разрушен. Но, странное дело, разрушения, уничтожившие внешнее декоративное убранство церкви, типичное для украинской и западной церковной архитектуры, выявили ее конструктивную основу. И в своем теперешнем виде церковь представилась нам чем-то очень родным и знакомым: монолит ее, трактованный как пластический объем, с подчеркнутым значением стен, сверкающих своей белизной, узкие прорези редко расположенных окон без наличников, но с характерными косыми откосами, обнаруживающими толщу каменного массива, сближают кукавскую церковь с русскими церковными постройками. Невольно приходят на память белокаменные массивы Великого Новгорода. И это, наверное, закономерно. Потому что в течение всей жизни Тропинина на Украине не прерывалась его связь с русской культурой, он не переставал быть русским художником.

Никаких подробностей о деятельности Тропинина в связи со строительством церкви нам неизвестно. Однако надо предполагать, что Василий Андреевич должен был ближе познакомиться с местной художественной традицией. Видимо, он бывал в Каменец-Подольском — тогда крупнейшем культурном центре Южной Украины. В период строительства, чтобы наблюдать за ходом работ, Тропинин, скорее всего, жил уже не в господском доме, а у кого-нибудь из крестьян в селе Кукавке. Это давало ему большую свободу располагать своим временем, а главное — сблизило его с украинским народом. Живя в господском доме, он знал жизнь людской, он видел вокруг себя крепостных в среде, неестественной для человека в среде, калечащей не только физически, но и нравственно, духовно. Здесь, в Кукавке, он впервые воочию увидел жизнь народа. А узнав народ, он понял и сумел оценить цельность и чистоту его характера, его естественную красоту, грацию, великодушие и мудрость.

Проследить формирование взглядов художника дают возможность его картины. Сейчас мы располагаем лишь несколькими из этих самых ранних украинских произведений. В ряду их первым хочется назвать профильный портрет украинца Теодосия Бобчака — старосты села Кукавки, где улавливается симпатия и уважение к изображаемому человеку.

В биографии художника есть упоминание о том, что, внезапно оставляя Академию, он не успел окончить копию так называемого «Портрета Яна Собесского» Рембрандта, над которой работал в Эрмитаже. Тропинин закончил ее на Украине с натуры, встретив человека со схожими чертами лица. Теперь эта копия — «Портрет мужчины в польском костюме» — хранится в Дмитровском историко-художественном музее. Легко обнаружить его близость с портретом Теодосия Бобчака, в котором так же светится сквозь сумеречные темные краски горячий красный тон, так же широк то густо весомый, то призрачно легкий мазок и то же сосредоточенно-внимательное отношение к человеку. Таким образом, искусство Рембрандта явилось первоосновой, с которой крепостной живописец начал свой самостоятельный путь в искусстве. Великий голландец был не одинок в своем влиянии на Тропинина, уже очень скоро в его работах можно будет найти отголоски многих других мастеров, которым художник следовал со всей непосредственностью и искренностью увлекающейся натуры.

Самое интересное из ранних украинских произведений — это голова девушки-подолянки, принадлежащая Киевскому музею украинского искусства. Созданная в традициях искусства XVIII века, головка украинки очень близка к аналогичным типам «Кабинета мод и граций». Однако ближе всего она к решению портретов Левицкого. Поворот головы, направление взгляда, разрез глаз украинки почти полностью повторяют известный портрет Анны Давиа Левицкого. Кое-какие черты здесь свидетельствуют о том, что художник пользовался живой натурой. Об этом говорит и чуть более круглый, чем классическая норма, овал лица с острым подбородком, и неправильная форма толстоватого носа, и характерный изгиб губ с приподнятыми уголками. Совершенно реально и весьма подробно передана национальная одежда девушки со сложным узором вышивки и украшающими ее шею нитями бус. В фоне художник наметил очертания обычного деревенского пейзажа. Все это вместе с мастерски наложенными бликами, оживляющими лицо, чарует ощущением свежести и оригинальности.

Образ подолянки пройдет затем через все творчество художника. Мы встретимся с нею еще не раз вплоть до 1840-х годов. Кажется, что в ней воплотилось все лучшее, что нашел Тропинин на Украине. Девушка-подолянка из Киевского музея украинского искусства, украшавшая, по всей вероятности, некогда украинскую хату, была приобретена вместе с произведениями народного искусства и долгое время считалась лубком. Лишь в 1934 году украинский искусствовед Я. П. Затенацкий определил в ней кисть Тропинина. И действительно, в манере письма видна некоторая примитивность, художник не пользовался здесь лессировками. Краски густые, наложены довольно однообразными мазками, прямыми в одних местах и полукруглыми в других. Однако тона их — кораллово-красные, малахитово-зеленые в сочетании с белилами и золотисто-оливковым колоритом всего полотна — чрезвычайно чисты и ясны. Таких красок мы не найдем у учителей и предшественников Тропинина. Их гармонизация проникнута национальным характером, подсказана художнику украинским народным творчеством и обнаруживает в Тропинине врожденного колориста.

Успешное завершение в 1806 году строительства кукавской церкви создало популярность Тропинину среди местных жителей. В следующем году им был выполнен и иконостас для этой церкви.

В начале XX века иконостас был еще цел, в нем были три иконы, написанные на досках, размером в три аршина (около двух метров): Благословляющий Спаситель, Божья Матерь с младенцем и Божья Матерь, простирающая с мольбой руки. Доски были вырезаны по контуру изображения. Сейчас уже редко где в музеях можно увидеть подобные, но в XVIII веке плоские раскрашенные стаффажные фигуры крестьянок, кормилиц, барынь, кавалеров и офицеров в натуральную величину были распространены довольно широко. Они населяли пустынные анфилады дворцовых зал, скрывались в аллеях парка, придавая реальному пространству ощущение театральных подмостков.

Сразу же вслед за освящением кукавской церкви в ней венчался сам художник с местной девушкой Анной Ивановной Катиной.

Свадьба как бы породнила Тропинина с Кукавкой. Долгие годы помнили художника жители села, сближая его образ с памятью о своем легендарном герое Кармелюке. От деда к внуку передавался рассказ о феноменальной силе Тропинина и о том, как он справлялся с буйным Прокопием Данилевским, когда тот в отчаянии напивался пьяным и с угрозами бросался к барскому дому. Легко, как ребенка, уносил Тропинин хмельного лекаря в хату и запирал там до протрезвления, спасая тем самым от господского наказания.

После окончания строительства кукавской церкви художник опять попадает в положение приближенного к барину слуги, его личного лакея.

Господин Тропинина, граф Ираклий Иванович Морков, был известной фигурой. Упоминания о нем разбросаны во многих мемуарах и письмах современников. Правда, бросается в глаза, что упоминания касаются главным образом фактов присуждения Моркову наград и мало что говорят о самих подвигах в ратных делах, за которые награды получены. В одном лишь письме Николая Раевского , еще бывшего юным прапорщиком в 1798 году, описывается дело, чуть ли не ставшее гибельным для Раевского и для всего отряда по вине нераспорядительного военачальника, которым был Ираклий Иванович.

Вершиной славы Моркова было посольство к Екатерине II от Суворова по случаю успеха польской кампании 1792 года. Однако, зная характер великого полководца и его отношение к придворному этикету, можно заподозрить, что выбор посланника диктовался дипломатическими соображениями, то есть желанием доставить удовольствие императрице лицезреть придворного кавалера, имевшего связи и протекции при дворе, а заодно удалить от себя бесполезного человека.

Именно таким блестящим придворным екатерининского времени предстает граф Морков на портрете, исполненном около того времени художником Лампи-старшим, — портрете, известном по копии Тропинина.

В дальнейшем служебная карьера Ираклия Ивановича складывается мало удачно. Правда, в 1796 году все братья Морковы с потомством получили титул графов Римской империи. Однако это было следствием искусных дипломатических шагов, предпринятых старшим из братьев — Аркадием Ивановичем — при дворе австрийского императора. Павел I, первое время оказывавший Ираклию Ивановичу милости, в 1798 году уволил его в отставку. Возможно, поводом послужило то неудачно проведенное сражение, о котором писал Н. Раевский. Александр I при воцарении не возвратил Моркова на службу, и тот, чувствуя себя обойденным, примкнул к дворянской оппозиции царю, которая сосредоточилась в Москве, в Английском клубе, и стал одним из ее лидеров. Для иллюстрации характера Ираклия Ивановича, владевшего большими землями в различных губерниях России, любопытно привести тот факт, что помимо пожалованного ему огромного, в 4 тысячи десятин, поместья в Подолье Морков пытался прихватить в свое пользование и окрестности. Потребовалось особое решение Правительствующего сената, чтобы он оставил свои притязания.

У графа было семеро детей — три сына и четыре дочери. Жена его Наталия Антоновна умерла в начале 1800-х годов. Однако Тропинин, вероятно, успел по приезде из Академии написать ее портрет. В портрете дамы с жемчужным ожерельем, высокомерной, энергичной и недоброй, который мог быть написан около 1805 года, одинаково убедительно чувствуется и рука Тропинина и характер супруги графа. Осиротевших детей воспитывала англичанка Боцигети. У гувернантки была дочь, которая учила детей музыке. Страх перед своевольным деспотичным графом, по-видимому, в какой-то мере объединял домочадцев Моркова и крепостных слуг. Тропинин, приехав из Петербурга, мог найти некоторую поддержку и сочувствие у старой гувернантки. И, возможно, что портреты матери и дочери Боцигети были среди первых работ, написанных крепостным художником в доме Моркова. Видимо, самый первый из них — тот небольшой, который долгие годы хранился у наследников Хитрово и считался, по семейному преданию, портретом матери А. С. Пушкина. Возможно, что это проработанный по натуре эскиз к несохранившемуся портрету. Однако сохранность его лучше. И он обнаруживает, что не прошли даром для Тропинина рассказы Григория Ивановича Угрюмова о Веронезе. Отзвуки искусства знаменитого колориста чувствуются в красках блекло-розового платья пожилой дамы, ее зеленой шали, в нежном цвете ее лица, оттененного черным кружевом.

Розовое и зеленое в различных градациях и оттенках, но всегда очень мягко сгармонированное, будет и в дальнейшем излюбленным сочетанием Тропинина при создании лирических произведений.

Портрет подкупает живостью взгляда, особой мягкостью в очертании лица. Сохранился и рисунок к нему. Умны и проницательны глаза гувернантки, покой и доброжелательность выражает ее лицо, очерченное беглым штрихом итальянского карандаша и оживленное с помощью растушки игрой света и тени. В то же время на незрелость мастерства Тропинина указывает его затруднение в изображении ракурса фигуры, ошибки в рисунке.

Более цельным произведением этого времени представляется портрет Боцигети-дочери. Образ молодой женщины — брюнетки в белом атласном платье с током из белых и красных страусовых перьев — создан вдохновенно. В нем соединилась красота живописи и полнокровная жизненность изображения. Портрет написан плотным, сочным мазком. Женщина эта не раз еще будет позировать Тропинину. Портрет Боцигети-дочери, близкий к образу «Девушки-подолянки», демонстрирует в то же время достаточно широкий диапазон раннего творчества художника от полулубочного произведения, еще всецело лежащего в сфере искусства XVIII века, до мастерского портрета-этюда эпохи романтизма.

В том, что именно портрет стал со временем основным жанром в творчестве Тропинина, немаловажную роль сыграла и местная традиция. Известно, что начиная с первой половины XVII века на Украине было весьма распространено писание портретов. Об этом свидетельствуют сохранившиеся до нашего времени изображения многих гетманов того времени, старшин и полковников. В домах казацких военачальников портреты — или, как их тогда называли, «контрафакты» — хозяина, хозяйки, а иногда и детей были обязательны. Потомки сохраняли портреты предков, присоединяя к ним свои собственные. Писание портретов тогда стоило крайне дешево. Так, например, из одного документа известно, что глухонемой маляр Григорий писал портрет генерального судьи Михаила Турманского за пять копеек.

Во времена Тропинина подобные портреты во множестве находились и в местных церквах — это была своего рода привилегия тех, кто являлся их основателем и жертвователем. Таким образом, Тропинин на Украине имел широкое поле деятельности. И вскоре слава о крепостном живописце разнеслась по окрестностям, а живописец уже не знал отбоя от заказчиков. Рамазанов рассказывает, что иные даже заискивали перед ним, «предлагая ему свои лучшие холсты под грунтовку». Долгое время, однако, эти ранние произведения, писанные на Украине, оставались неизвестными. Первый портрет опознала Н. Н. Гончарова, сотрудница Государственного Исторического музея. Как свидетельствует надпись на обороте холста, он писан В. Тропининым 30 сентября 1806 года и изображает некоего Яна Борейко. Художник в нем обнаруживает умелую руку. Жидко разведенные краски ложатся легко, прозрачно, образуя красивую гамму золотисто-коричневых тонов лица, одежды и фона с белой рубашкой и розовым жилетом. Лицо поляка полно мягкой задумчивости. Вместе с тем портрет производит впечатление плоскостного, в нем не чувствуется глубины пространства и лепки объема. Однако плохое состояние холста — сильная загрязненность и потемневший лак — не позволяет утверждать это безоговорочно. К сожалению, больше подобных портретов мы не знаем, хотя можем предполагать, что их существует немало, затерявшихся среди произведений неизвестных художников и в частных руках и в музеях.

Далекий от искусства Морков в творчество Тропинина не вникал, но не препятствовал ему в исполнении заказов — слава крепостного льстила его самолюбию.