Портрет Александра Сергеевича Пушкина был самым значительным в искусстве Тропинина 1820-х годов, искусстве, так высоко поднявшемся на гребне общей волны русской художественной культуры декабристской поры. В течение второй половины 1820-х и начала 1830-х годов Василий Андреевич много работает, галерея его портретных образов продолжает пополняться. Однако гражданственные нотки в них звучат все менее явственно, уступая место индивидуально-портретной характеристике человека. Художник поэтизирует индивидуальные качества, особенности характера.

В прекрасном портрете друга Тропинина Ивана Петровича Витали, портрете, казалось бы, полностью совпадающем по своему замыслу с аналогичными портретами 1820-х годов, в частности с портретом гравера Николая Ивановича Уткина, где Витали также изображен в своей мастерской, на первый план выступает не одухотворенность скульптора, поглощенного работой, но сердечное радушие гостеприимного хозяина, приглашающего полюбоваться своими произведениями. Индивидуальные черты характера оказались сильнее творческой характеристики художника.

Любимая ученица Тропинина Любовь Степановна Бороздна также представлена на портрете перед мольбертом, с палитрой и кистями в руках. Однако и здесь творческое начало отступает на задний план перед чисто женским обаянием юной модели.

Не случайно теперь, в годы свирепствовавшей николаевской реакции, когда будто ураганом смело всякое открытое проявление общественной жизни и все замкнулись в узком кругу только очень близких людей, в эти годы в портретах Тропинина акцент перемещается на женские образы. Возвращается нежная грация живописных сочетаний. Лучшим произведением этого времени явился портрет Ершовой с дочерью. Спокойная радость и чистота материнского чувства, кажется, пронизывают каждый сантиметр этого холста, присутствуют в каждом мазке кисти художника, диктуют ему нежнейший рисунок композиции двух фигур, гармоничную гамму красок, сочетающих приглушенно-зеленоватый цвет полыни в платье матери, опушенном соболями, с легким белым платьем дочери, украшенным бледно-розовыми бантами. Матовая поверхность лица матери и нежно розовеющее личико девочки, будто освещенное влажным блеском глаз, пушистая мягкость каштановых кудрей, бархат, мех, кисея переданы с поразительным мастерством. Однако полотно это более удивляет совершенством исполнения, нежели захватывает силой и глубиной творческого воодушевления. Оно остается портретом частной семьи, интересным памятником эпохи.

Не надо думать, что привлекательность Бороздны и Ершовой с дочкой на полотнах Тропинина шла вразрез с жизненной правдой, что в них художник кривил душой, идеализируя натуру. Тропинин всегда оставался принципиальным и в своей интерпретации образа исходил из самой жизни. Достаточно вспомнить одно из самых живописных его полотен этого времени — так часто воспроизводимый портрет Зубовой, почти иронический по своей характеристике образ престарелой модницы. Именно в связи с ним хочется привести рассказ самого художника, записанный его ученицей: «Художник… должен быть хозяином своего дела. Нельзя позволять и соглашаться на все требования снимающего с себя портрет. Вот вам пример!» И он показал нам портрет уже очень пожилой женщины, но во всей посадке, в изысканности наряда видно было желание молодиться: мелкие букли украшали ее лоб; огромный бархатный малиновый ток со страусовым белым пером был надет на голову; черное бархатное платье и соболий палантин (мантиль — шарф), из-под которого была заметна обнаженная шея и руки с разными драгоценными украшениями. «Вот, — сказал Василий Андреевич, — этот портрет остался у меня. Ей хотелось написаться совершенно с открытыми грудью, руками и талией. Я самопроизвольно накинул на нее соболь, чтобы скрыть нравственное безобразие старухи; она рассердилась и не взяла своего портрета, а я не согласился его выпустить из своей мастерской в неприличном виде на посмешище публики».

Уже к 1820-м годам закончилось формирование творческого метода художника, основанного на свободном владении живописной техникой, воспитанной годами копирования и изучения старых мастеров и одновременно настойчивым наблюдением натуры.

В следующем десятилетии кисть Тропинина приобретает особую свободу и широту, краски ложатся легко и непредвзято. Художника уже не ограничивают те или иные приемы и правила. Они теперь соблюдаются как бы по инерции и не сдерживают, не ограничивают мастера.

Акцент в 1830-е годы с законченных полотен перемещается на малоформатные портреты — этюды. Призванные ранее быть лишь подсобным материалом, они теперь определяют творческую «температуру». По вдохновенному мастерству исполнения и полноте выражения при минимальных средствах они значительно превосходят большие полотна.

В основе таких портретов-этюдов лежит первоначальное живое впечатление и непосредственный контакт с натурой, по-прежнему являющийся для художника сильнейшим творческим импульсом. Малоформатные произведения Тропинина ранее не привлекали внимания исследователей, да и сам художник, вероятно, видел в них прежде всего вспомогательный материал. Как правило, они остались не подписанными. Таковы портрет Джона Филда, опубликованный М. Ю. Барановской, портрет неизвестного и портрет Аркадия Ираклиевича Моркова из собрания Третьяковской галереи.

Психологизм всегда был чужд творчеству Василия Андреевича, однако на протяжении лет можно проследить периодическое обращение его к великому мастеру психологического портрета — Рембрандту. К системе рембрандтовского колорита с глубокой насыщенностью темных тонов Тропинин прибегал в тех случаях, когда модель требовала углубления во внутренний душевный мир, превалирующий по яркости и силе над внешним проявлением характера.

В конце 1820-х — начале 1830-х годов наиболее интересным произведением этого рода является портрет сибиряка Василия Марковича Яковлева. Высокого роста, с выразительными чертами лица, в свободной, типа армяка, одежде, с красным шарфом на шее, Яковлев, по свидетельству современника, был написан «экспромтом, в рембрандтовском тоне». То, что Тропинин не мог позволить себе в заказных портретах, где несведущие заказчики могли обвинить его в поспешности и небрежности, в этом, исполненном «по дружбе», как говорил художник, полотне явилось залогом выразительной цельности сильного и яркого образа. Однако подобные портреты, заставляющие вспомнить лучшие полотна 1810-х годов, теперь, в 1830-е годы, — редкость.

Мотивы Грёза, к которым периодически обращался Тропинин в оправдание ходячего мнения о нем среди московских любителей как о «русском Грёзе», теперь приобрели неприятное сентиментально-слезливое выражение. «Мальчик, оплакивающий умершую птичку» 1829 года свидетельствует о том, что и тема и ее трактовка полностью изжили себя и стали ложными.

Зато продолжение работы над типом простого трудового человека, типом, максимально приближенным к жизни, без условной идеализации натуры, приносит Тропинину успех. В 1829 году он пишет так называемый «Портрет матери», принадлежащий Тамбовскому областному художественному музею. Лишь условно можно назвать это произведение портретом, это жанровая картина, в которой устранено все, характеризующее какое-либо определенное лицо. Перед нами пожилая русская женщина. Голова ее повязана темным платком холодного красноватого оттенка, на плечах кирпично-красная шаль, скрывающая всю фигуру; лишь у горла изображенной видна узкая светло-сиреневая полоска домашней кофты. Женщина сидит у столика, на котором — забытое ею вязанье. Художник выделяет освещенное лицо, выражающее беспокойное напряжение, и крупную, натруженную руку на темном фоне одежды. Поза ее устойчивая, привычная. Так сидят у постели тяжелобольного, сидят часами, сидят неподвижно, исполненные забот и тревоги.

Сложный колорит картины, построенный на вариации одного цвета разной интенсивности — от темно-вишневого до совсем светлого розовато-сиреневого, сопутствует усложненной внутренней характеристике изображенной.

Контраст между покойной устойчивостью силуэта и беспокойным выражением лица сообщает изображенной внутреннюю напряженность. И это особенно бросается в глаза при сравнении с гармоническим покоем «Старика нищего», написанного шесть лет назад, в 1823 году.

«Портрет матери» открывает новый ряд жанровых полотен, в которых задача предельно правдивой передачи жизни сочетается с задачами живописно-художественными. Человек умиротворенный, ограниченный узкими рамками повседневной домашней жизни, приходит на смену действенному человеку предыдущей эпохи.

Труд, каким он изображен в картинах Тропинина начиная с середины 1830-х годов, — спокойный и неторопливый, дает человеку удовлетворение, но лишен той радости, которой были полны «Кружевница» и «Золотошвейка»; в нем нет и вдохновения, наполнявшего когда-то обращенный к зрителю взгляд «Каменщика».

В картине «Старик, обстругивающий костыль» 1834 года впервые мы не видим глаз человека, тогда как на прежних полотнах именно глаза всегда главенствовали в изображении. Видимо, художник умышленно устранил все выходящее за рамки обычного, будничного. Здесь мы встречаемся с приемом, который впоследствии станет характерным для позднего творчества Тропинина: поверх легко и свободно, без детальной проработки написанного изображения нанесены тонкие белильные прожилки, с помощью которых акцентируется редкая бородка старика, морщины на его лице и руках.

Любопытен исполненный тогда же и большой неоконченный этюд под названием «Сплетница». Женщина на нем как бы косится на зрителя, улыбающиеся губы ее поджаты, жест руки нарочито-доверительный, как бы приглашающий послушать любопытную новость.

Этюд позволяет проследить живописную манеру художника от подмалевка в правой части холста до почти законченной головы и правой руки женщины. Поверх основного оливково-зеленого тона темной краской и белилами слабо намечены складки левого рукава, очертание руки, держащей какой-то предмет — карты или письмо. В одежде по теплому коричневому подмалевку положены широкие мазки более светлой на свету и темной в тенях краски, обозначающие складки ткани. Так же, только менее широкой кистью, легко прописана шаль на груди спокойного красного тона. Прозрачный слой жидко разведенных белил, оттененных сажей, передает тонкую белую ткань правого рукава. И по-прежнему гладко, лессировками написаны лицо и правая рука с как бы просвечивающей кожей. Хорошо видна последовательность наложения краски: темно-золотистой, прозрачной в тенях, плотной белой и розовой — на свету. Веки еще лишены ресниц, брови обозначены лишь просвечивающей полосой подмалевка, но карие глаза уже живут и хитро смотрят на зрителя. Мазочки чистой голубой, желтой и белой красок придают блеск гладко причесанным каштановым волосам; пятнышко красного рефлекса на гребне подчеркивает объем головы.

Такие отдельные яркие мазочки, при общей приглушенной тональности, несущие в себе новое отношение к живописному строю, встретим мы и в небольшом полотне, изображающем известный уже нам тип украинца с палкой. Видимо, картина эта явилась результатом каких-то важных для художника поисков, поэтому она подписана и датирована 1836 годом, хотя полотна такого типа Тропинин редко подписывал.

Быть предельно скупым в средствах выражения, класть краску на холст только там, где это совершенно необходимо, — этот тезис будто защищает художник другим своим небольшим полотном с изображением мальчика-живописца. Очищенная и промытая от многолетних наслоений, картина на первый взгляд показалась смытой по вине реставратора — так необычна манера письма художника, оставившего в подмалевке лишь слегка прописанными целые куски полотна. Однако именно эти части убедительно передают легкую прозрачную тень, падающую на лицо и фигуру мальчика. В освещенных же местах холст по-прежнему плотно прописан лессировками, тронут сочными бликами.

«Юный художник» — единственное из жанровых произведений, сохранившее черты высокой поэзии тропининского искусства 1820-х годов. В нем продолжает звучать оптимистическая устремленность в будущее «ранних мальчиков». Возможно, что созданный в начале 1830-х годов «Юный художник» явился в предвидении того нового большого дела, которое не могло оставить Тропинина равнодушным и которому он в следующие годы отдался со всей любовью и бескорыстием своей души. Это была педагогическая деятельность.

С 1 июля 1833 года в Москве официально начал действовать публичный художественный класс, одной из главных задач которого было развитие народных талантов, обучение искусству людей неимущих. А десять лет спустя Тропинин был избран в почетные члены Московского художественного общества за то, что он «без всякой обязанности, из особого усердия постоянно посещал класс и содействовал своими советами в его успехах». Во главе организации Московского художественного класса стал декабрист Михаил Федорович Орлов, для которого, ввиду невозможности продолжать военное и политическое поприще, искусство стало одним из главных занятий. Таким образом, передовое мировоззрение, революционная теория, унаследованные от декабристов, нашли свое продолжение в осмысливании и практике изобразительного искусства. Герцен в «Былом и думах» писал: «Москва входила в ту эпоху возбужденности умственных интересов, когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни».

В 1835 году, по случаю первого отчета художественного класса, Орлов выступил с целой художественной программой. В речи Орлова роль творческого воображения, вдохновенное претворение натуры художником, кругозор которого подготовлен и развит к восприятию прекрасного, противопоставляются «холодным советам опытности» и неосмысленной передаче натуры, как бы она ни была «хороша сама собой и искусно поставлена».

Говоря о подлинном художнике-творце, Орлов характеризует его так: «Артист зрелостью дарования и поэт силой воображения», который умеет «чертой выражать мысль и воображением одушевлять черты». Искусство, художественное образование представляется ему «делом государственным». «Живопись, — утверждает Орлов, — есть также язык, и язык красноречивый, выражающий истины для тех, кто умеет его понимать и им говорить».

Именно в эти годы Василий Андреевич является центральной фигурой московской художественной жизни — первым авторитетом среди ее живописцев. Поэтому то отличное от петербургского направление искусства, которое в эти годы зарождалось в Москве, неразрывно связано с именем Тропинина.

Мы располагаем немногими материалами о педагогической деятельности Василия Андреевича, но и это немногое чрезвычайно красноречиво. Вот что пишет один из первых учеников художественного класса, И. Тучнин, о Тропинине:

«Какой прекрасный человек, отец милосердный к ученикам, портретист великий, натуралист неподражаемый; авторитет, всеми любимый. Мы приходили к нему, он нас, учеников, принимал, как отец принимает детей, приехавших из учебного заведения на вакацию, радушно, ясно мы видели, что он ученика почитал за будущего художника-действователя. Показывал с любовью к ученику свои работы — и после приходил в класс и подходил к ученической работе как знакомый с теплым словом о живописи его… Василий Андреевич Тропинин часто приходил и говорил на ученическую работу ученику: хорошо, хорошо у вас — в особенности вот это место, и укажет где, — а потом ласковым голосом скажет: а вот тут поправьте немножко, вот таким колером, — и показывал на палитре колер, — иногда брал у ученика кисточку, велит держать палитру и составляет колер и тронет работу, говоря: вот так продолжайте; в другой раз приду — у вас лучше будет; вот тут это поправьте и вот это поотчетливее, а выходит у вас хорошо… То скажет: начните теперь новое, а тон пригляделось вам, но вышла хорошенькая вещь… Все места похвалит и все места велит поправить и окончательно скажет лекцию о живописи. Его приятную краткую авторитетную речь мы любили, а по уходе его… охотно стараемся к его второму приходу получше написать…» .

Случай сохранил нам некоторые сведения о советах, которые Тропинин давал начинающим художникам. В начале 1830-х годов его друг Яков Аргунов — представитель славной семьи крепостных художников — привел к нему свою ученицу. Бедная воспитанница самодурки барыни, крепостная по положению и барышня по воспитанию, Татьяна Александровна Астракова стала впоследствии известна как близкий друг семьи Герцена. Она оставила воспоминания о Герцене и его жене, дошедшие до нас в пересказе Пассек . Ей-то и принадлежат интересные записки о посещении мастерской Тропинина и о советах его молодым художникам.

Астракова пишет, что Яков Иванович Аргунов ей всегда рассказывал «чудеса» о «таланте и прекрасных качествах» души Василия Андреевича. «Старайтесь хорошенько! Я вас свожу к Василию Андреевичу Тропинину; там вы насмотритесь и научитесь многому», — говорил он. И вот наконец Астракова, совсем молодая, почти девочка, глотая от волнения слезы, — у Тропинина.

«Из маленькой комнаты вышел в гостиную Василий Андреевич… передо мною стоял пожилой человек (так мне тогда казалось), среднего роста, с умною, открытою физиономией, в очках, с добродушной улыбкой, в халате, с палитрой в руке… „Вы меня извините, барышня, что я в халате, но я усвоил это платье: в нем свободнее работать, да уж и принимаю свою братию, художников…“ Мы вошли в маленькую комнату с одним окном, где по стенам стояло и висело множество начатых и оконченных портретов». Рассказала Астракова, как, рассматривая ее рисунки и портреты, подробно, штрих за штрихом, Василий Андреевич толковал, что хорошо и что дурно, и почему. «Каждое прикосновение кисти проследил он и тотчас толковал, что нужно избегать, чего держаться. Чтобы поправить кисть, он советовал пописать с хороших оригиналов (которые сам присылал мне)… А больше всего советовал писать с натуры и подражать ей точнее, сколько сумею. Вот некоторые из его советов: „Лучший учитель — природа, — говорил Василий Андреевич, — нужно предаться ей всей душой, любить ее всем сердцем, и тогда сам человек сделается чище, нравственнее, и работа его будет спориться и выходить лучше многих ученых“. Он советовал: „…всегда, постоянно, где бы вы ни были, вглядываться в натуру и не пропускать ни малейшей подробности в ее игре“».

«Не упускайте из вида, что в портрете главное — лицо, — говорил он, — работайте голову со всем вниманием и усердием, остальное — дело второстепенное. Обращайте внимание при посадке для портрета кого бы то ни было, чтобы это лицо не заботилось сесть так, уложить руку этак… постарайтесь развлечь его разговором и даже отвлечь от мысли, что вот он сидит для портрета». «Никогда не должно укладывать, устраивать что-либо в платьях, а, приглядевшись в первый сеанс к натуре, бросайте на болван платье так, чтобы складки легли возможно естественно».

Астракова свидетельствовала, что Василий Андреевич наотрез отказывался от частных уроков и вообще от платы за помощь и руководство молодым живописцам. «Я люблю живопись и всегда охотно помогу и словами и делом тому, кто искренне желает изучить ее. Возмездия я за это не возьму ни с кого — это святотатство», — говорил он. Однако различал, кто истинно нуждается в его советах, кто попусту отрывает от дела.

Вместе с тем художник не мог пройти мимо, если чувствовал, что начинающему живописцу нужна его помощь. Рамазанов приводит рассказ Петра Михайловича Боклевского, который «как-то, гуляя в Сокольниках, увидел в окне маленького домика халатника-мальчика, писавшего масляными красками турку с литографии Ястребилова, и тут же у окна встретил старика очень почтенной наружности, который обратился к мальчику со словами: „Зачем ты все флейсом пишешь? Постой, я тебе покажу!“ С этими словами старик вошел в домик, где писал мальчик, и, сев на его место, как будто не по доброй воле, а по необходимости, взял маленькие колонковые кисточки, подмалевал лицо пятнисто, как бы мозаично, — и голова турка вдруг ожила. Боклевский, наблюдавший за всем этим, мучился любопытством узнать имя художника, наконец не выдержал и, обратясь к почтенному старику, спросил: „Позвольте узнать вашу фамилию?“ „Тропинин“, — отвечал тот. „А ваша фамилия?“ — „Студент Боклевский“. — „Тоже занимаетесь, может быть, живописью?“ — спросил Василий Андреевич. „Акварелью“, — ответил Боклевский и поспешил вынуть из бывшего с ним портфеля акварельную головку цыганки… Тропинин сделал на нее несколько замечаний». Впоследствии Боклевский исполнил сангиной превосходную копию с автопортрета Тропинина.

Все отношения Тропинина к начинающим художникам говорят о его горячей, кровной заинтересованности в судьбе русского искусства, от которого он не отделял себя.

Руководя учениками изо дня в день, постоянно бывая в классах, Тропинин не оставлял в покое и учителей. Рамазанов приводит слова художника к преподавателям: «Ученики-то вот в классах одни, а вы, получая здесь жалование, разъезжаете по городу на посторонние уроки!» Бывая на занятиях и постоянно наблюдая за учениками, Тропинин делал все это по своему личному побуждению, не числясь официальным преподавателем. Василий Андреевич соглашался поступить в класс и, несмотря на скудность его средств, брался преподавать совершенно бесплатно, поставив единственным условием, чтобы за казенную квартиру ему не пришлось платить более двухсот рублей в год, которые он платил, живя на Ленивке. «Тогда буду заниматься с учениками, и из класса меня не выгоните», — говорил он. Однако некоторых из преподавателей, и прежде всего помощника директора А. С. Добровольского, страшила перспектива постоянного надзора со стороны честного, принципиального Тропинина, и он ответил Василию Андреевичу, что условия его приняты быть не могут.

Но Тропинин, и не числясь преподавателем, до конца дней продолжал по мере сил следить за классом, а потом и за Училищем, помогая его ученикам и советами и своим примером. «Он был так же полезен классу, что и законный преподаватель», — свидетельствует тот же Тучнин. А принимая во внимание, что в профессиональном отношении Тропинин был значительно выше «законных» учителей, то роль его в воспитании будущих художников надо признать особенно значительной. В Училище, очень бедном подлинными художественными произведениями, картины Тропинина служили многие годы оригиналами для копирования.

Тропинина в Московском Училище застал еще В. Г. Перов, поступивший туда в 1853 году. Преподаватели Училища В. С. Добровольский, И. Т. Дурнов, К. И. Рабус были близкими его друзьями. В совместных беседах, в тесном общении вырабатывались их взгляды на искусство, их методы работы, которые положили основание новой, более прогрессивной по сравнению с Петербургской Академией художеств системе обучения. И хотя имя Тропинина не значилось в протоколах совета Училища, когда принималась и обсуждалась новая программа, в ней нашли отражение и его мысли. Выработанная им система преподавания, в основе которой лежало изучение натуры, вошла в повседневную практику Училища. В 1850-х годах твердо сложившаяся система взглядов на искусство живописи, обоснованное художественное мировоззрение Тропинина являлись опорой для передовых преподавателей Училища в их борьбе с проявлениями позднего классицизма, за естественность и простоту искусства. Таким образом, базой для возникновения московской школы в живописи явилось, с одной стороны, демократическое и реалистическое искусство Тропинина, а с другой — передовое мировоззрение прогрессивной части русского общества, сформировавшееся в первой четверти XIX века.

Согласно теории, выдвигавшейся Орловым, искусство не только призвано доставлять наслаждение и развивать изящные чувства — оно дело государственное и служит просвещению. Если с этой точки зрения проанализировать творческий метод Тропинина, то станет ясно, что не в «угоду безвкусным заказчикам» приукрашивал он в портретах своих современников, а исходя из своего понимания идеала, глубоко веря в благотворную силу искусства.