Брейгель добрался до Рима, быть может, в конце 1552 года, но в 1553 году он был в Риме определенно. Некоторые офорты по его рисункам, изданные после его возвращения, носят пометку: «Сделано Питером Брейгелем в 1553 году». Это одна из немногих точно установленных дат его биографии. Косвенными доказательствами устанавливается, что он провел в Риме большую часть этого года, если не весь год.

Описаний Рима, относящихся к самым разным эпохам, сохранилось без счета. Чтобы вообразить облик Рима времен Брейгеля, нужно проделать сложнейшую мысленную работу, нужно представить себе, какие из зданий папского Рима были уже построены в 1553 году, а какие еще строились, какие из сооружений античного Рима отрыты из-под земли и сохраняются, а какие открыты и, увы, несмотря на гневные и горькие слова, написанные Рафаэлем за несколько десятилетий до этого, продолжают служить каменоломнями для новых строек и источниками кирпича, облицовочных материалов и мрамора. Известные нам по музейным залам древние скульптуры нужно мысленно разбросать по земле под открытым небом, а некоторые даже наполовину зарыть в землю.

Если мы, внимательно перечитав знаменитое письмо Рафаэля, написанное в начале века, представим себе по нему, какие из великих сооружений древности ко времени приезда Брейгеля могли быть спасены от разрушения, этого будет мало, потому что между этим письмом и приездом Брейгеля был еще поход войск Карла V на Рим, который нанес великий ущерб городу.

Можно, конечно, составить перечень зданий и скульптур, которые мог бы увидеть Брейгель в 1553 году. Но сколь добросовестно мы ни составляли бы его, он все равно останется только описанием архитектурного фона. Если бы Брейгеля влекли в Рим те же интересы и устремления, что и многих его современников, то перечень этот был бы важен. Но интересовала ли Брейгеля архитектура Рима: античные памятники, сооружения раннехристианского Рима, здания эпохи кватроченто? Зарисовок, которые свидетельствовали бы о таком интересе, нет. Скажем осторожнее: зарисовок, которые свидетельствовали бы о таком интересе, не сохранилось. Сохранился всего-навсего один рисунок пером. Он называется «A Ripa grande». Рипа означает по-итальянски «крутой берег, обрыв, край». Так назывался и речной порт на Тибре. Брейгель сам подписал этот рисунок по-итальянски. За время итальянских странствований он, вероятно, немного научился языку.

На рисунке изображен старинный монастырь и колокольня церкви Сан Франческо а Рипа, старая городская башня, таможня, крутые лестницы, поднимающиеся на высокий берег. К нему причалено несколько небольших парусников со спущенными парусами. На лестницах и набережной видны повозки и крошечные фигурки людей. Все это на берегу, противоположном тому, с которого делал свой рисунок художник. От узкой полоски ближнего берега отвалила гребная лодка перевозчика, ей вслед лает собачонка. Другая лодка с напряженно гребущим гребцом плывет вдоль по реке. Водонос набирает воду в мехи, его ослик тоже вошел вслед за хозяином в реку и пьет, низко наклонив голову. По небу без единого облачка стремительно летят птицы. Ни на земле, ни на воде нет теней. Солнце, видимо, стоит в зените. Полдневное мерцание речной воды передано короткими энергичными штрихами. Рисунок выполнен чернилами двух цветов: черными и коричневатыми.

На этом рисунке нет ничего величественного, ничего парадного, ничего от Вечного города. Берег Тибра живет обычной жизнью, люди заняты своими обыденными делами, старинная башня с колокольней монастыря никак не выделена. Это деталь пейзажа, деталь композиции, архитектура вовсе не занимает художника сама по себе.

Вероятнее всего, и на других рисунках Брейгеля, если бы они сохранились, мы увидели бы такой же не величественный, не парадный город: здания, построенные много веков или всего лишь несколько десятилетий назад, входили бы так же просто в сиюминутный для Брейгеля пейзаж Рима и были бы наполнены его сегодняшней жизнью.

Все, что мы знаем о Брейгеле, умевшем любую историческую тему наполнить содержанием своего времени, позволяет сделать такое предположение. Как знать! Может быть, когда-нибудь будут найдены рисунки, которые подтвердят это.

Имена Брейгеля и Монтеня никогда не встречались нам рядом. Любой эпизод древней истории Монтень воспринимает как страницу современной литературы, он всегда связывает историю с сегодняшними своими наблюдениями, наблюдениями над собой и над окружающими, цитата из античного автора соседствует у него с современной ему народной поговоркой — во всем этом есть нечто близкое Брейгелю. Никакой античный, никакой библейский сюжет не был интересен художнику сам по себе, если он не мог соотнести его с современностью. Конечно, Монтень и Брейгель разные люди, взор одного — взор ученого, философа и литератора; взор другого — взор художника. Но в широте их воззрений, в непредвзятости взгляда на мир, в отсутствии пиетета перед традиционными правилами есть нечто общее. Поэтому, хотя Монтень побывал в Риме на три десятилетия позже Брейгеля и хотя за тридцать лет многое должно было измениться, нам кажется интересным обратиться здесь к наблюдениям Монтеня, ибо именно они скорее, чем что-либо другое, помогут нам представить не только то, что мог увидеть Брейгель в Риме, но и то, как Брейгель это видел.

Монтень, осматривая Рим, пришел к поразительному выводу, который и продиктовал своему секретарю, писавшему его путевой дневник. Он нашел, что от древнего Рима в Риме XVI столетия можно увидеть только небо и общие очертания тех мест, где он некогда стоял.

«Тот, кто утверждает, что здесь можно увидеть по крайней мере руины Рима, — диктовал Монтень, — утверждает слишком много, руины такого огромного организма в его воображении должны быть более величественны, чем то, что он видит перед собой, а то, что он видит, всего лишь надгробия. Мир, восставший после долгого и непрерывного господства Рима, вначале отламывал кусок за куском от его прекрасного тела, а когда увидел, что мертвое, поверженное и изувеченное тело все еще внушает страх, он заточил в землю самые обломки…».

Таким увидел Рим тридцать лет спустя после Брейгеля Монтень. И отказавшись описывать свои впечатления от остатков древней Рима, который жил в его воображении несравненно более отчетливо чем он мог увидеть его по руинам, Монтень обратился к Риму сегодняшнему, дивился, что в этом городе нет торговых улиц, одни лишь сады и дворцы, описывал процессию всадников и вооруженной стражи, сопровождающую выезд папы в город, скачки и конные состязания, которыми здесь неожиданно знаменуют пасху, не без иронии рассказывал о процедуре изгнания бесов из одержимой в одной из римских церквей — сцена, которая могла бы привлечь внимание Брейгеля, — с изумлением рассказывал о шествии бичующихся, которые с факелами и зажженными свечами идут к храму святого Петра, нанося себе в знак покаяния ужасные побои и даже увечья.

Резкие контрасты его описаний, их внутренняя ироничность, их цепкая наблюдательность позволяют нам, помня, разумеется, обо всех отличиях, все же прочитать эти страницы как возможный и, во всяком случае, красноречивый комментарий к месяцам, проведенным Брейгелем в Риме.

Брейгель не мог ходить по улицам Рима как праздный наблюдатель. Рисунки для будущих гравюр — он сделал, например, зарисовки знаменитого Тибуртинского водопада в Тиволи в окрестностях Рима, который, кстати, привлек внимание Монтеня, — принесут ему заработок только после возвращения на родину и только если они понравятся издателю. А жить на что-то нужно уже сегодня.

В Риме было много мастерских, где приезжий художник мог найти заработок в качестве помощника. Высокая подготовка и добросовестность нидерландских маэстро (в Италии их чаще называли по самой богатой провинции — мастерами из Фландрии) была хорошо известна, и попасть в одну из таких мастерских, вполне вероятно, мог и Брейгель. В разных мастерских к художникам из Нидерландов относились по-разному. Микеланджело приписывается пренебрежительная их оценка. Однажды, если верить его ученику Франсиско де Ольянда, он сказал так:

«Во Фландрии пишут картины, собственно, для того, чтобы дать глазу иллюзию вещей… Пишут они также платья, архитектурный орнамент, зеленые луга, тенистые деревья, реки, мосты и то, что они называют пейзажами, и при них множество оживленно движущихся, рассеянных тут и там фигур. И хотя это глазу некоторых кажется привлекательным, но поистине этому не хватает подлинного искусства, правильной меры и правильных отношений, так же как и выбора и ясного распределения в пространстве, и в конце концов даже самого нерва и субстанции, хотя я не хочу отрицать, что в других местах пишут хуже, чем во Фландрии. И я порицаю фламандскую живопись не за то, что она насквозь плоха, но за то, что она слишком много вещей стремится хорошо сделать (в то время как каждая из них достаточно велика и трудна), так что ни одна из них не доводится до совершенства».

Собственные ли это слова Микеланджело? Это часто ставится под сомнение. Может быть, это даже не пересказ, а сочинение самого Франсиско де Ольянда. Но так или иначе, здесь выражена одна из точек зрения на нидерландских художников.

А уж такие слова — их также приписывают Микеланджело: «Лишь произведения, возникающие в Италии, заслуживают быть названными подлинными произведениями искусства», да еще с оговоркой, что речь идет не о любой картине, созданной любым художником в Италии, а лишь о вполне совершенной, то есть созданной по правилам итальянской живописи, — Брейгель мог снисходительно смягченными или обидно заостренными услышать не раз.

Молодому художнику, попадающему в чужую мастерскую, где существуют свои сложившиеся правила и взгляды, не легко утвердить свою самостоятельность, особенно если он рассчитывает получить в этой мастерской работу и заработок. А если эта мастерская существует в другой стране, которая справедливо, но безмерно гордится своими собственными традициями, почитая их превыше всех, тем больше острых переживаний, тем сильнее желание, пусть не сразу, но непременно утвердить свою самостоятельность, не дать себя подчинить, подмять, растворить в манере весьма совершенной, но чужой.

Это догадки. А факты?

Какие фактические сведения существуют о римском периоде жизни Брейгеля?

Их мало. Известно, что он познакомился здесь с Джулио Кловио — прославленным миниатюристом, у которого была большая мастерская. Богатый и знаменитый, он провел полную превратностей и приключений жизнь. В ней были и путешествия, и тяжелое ранение, и плен, и бегство из плена, и даже пострижение в монахи. Вполне вероятно, что двери этой мастерской Брейгелю открыла рекомендация Майкен Верхюльст. Итальянцы знали ее как художницу-миниатюристку. Гвиччардини упоминает ее среди известных нидерландских художников.

Когда Брейгель был в Риме, Джулио Кловио пользовался покровительством кардинала Гримани, одного из самых образованных римских прелатов. Общаясь с Джулио Кловио, можно было услышать много интересного и познакомиться с разными людьми, посещавшими его мастерскую, может быть, даже войти в круг художников и ученых, центром которого был Гримани.

Но была ли мастерская Кловио первой и единственной, где Брейгель работал в Риме? На каких правах он находился здесь? Был он равноправным сотрудником Кловио или скромным помощником?

Кловио принадлежало несколько работ Брейгеля: «Вавилонская башня», написанная на слоновой кости (очевидно, миниатюра; вот когда пригодились уроки Майкен Верхюльст и вот когда впервые возникла под кистью Брейгеля эта тема), «Вид города Лиона», «Пейзаж с деревом» (обе работы водяными красками) и, наконец, четвертая работа — тоже миниатюра. Ее начал Кловио и закончил Брейгель. Все эти работы не сохранились и известны только по завещанию Кловио.

Кажется, англичанам принадлежит поговорка: «Факты святы, толкование свободно».

На этом примере можно хорошо показать, сколь различны, сколь противоположны толкования известных фактов биографии Брейгеля.

Г. Едличка считает, что Брейгеля связывала с Кловио дружба. Он пишет: «Дружба зашла так далеко, что они совместно выполнили одну работу… Кловио начал миниатюру и предоставил ее заканчивать своему гораздо более юному другу, может быть для того, чтобы дать ему случай поупражняться в технике, может быть просто повинуясь душевному порыву, которые часто сопровождают дружеские отношения художников». А Г. Менцель склоняется к тому, что «отношения Брейгеля к Кловио — самому знаменитому миниатюристу Рима — не были дружбой, а были зависимостью приезжего художника, ищущего работу… Работы Питера Брейгеля, упомянутые в завещании, это образчики его умения, предъявленные, неизвестным нидерландцем прославленному мастеру, который был старше Брейгеля на тридцать лет. Кловио не вернул этих работ. Четвертая работа — миниатюра, которую начал Кловио и завершил Брейгель, означает не то, что он состязается со знаменитым миниатюристом, а то, что он работает в его мастерской по найму».

Каждая из этих полярных точек зрения опирается на известную традицию ранее высказанных предположений.

Вполне вероятно, что первые три работы были образцами, которые Брейгель показал Кловио. Какие еще могут быть у художника верительные грамоты? Но неужели Брейгель нес с собой пластинку слоновой кости из Нидерландов, чтобы написать на ней в Риме «Вавилонскую башню»? Тут снова возможны только догадки. Он мог написать эту миниатюру еще на родине. Он мог написать ее в мастерской Кловио, если тот предоставил ему такой дорогой материал. А для этого нужно было доказать свое умение другими работами.

Если бы их последующие отношения были бы только отношениями нанимателя и рабочего, Кловио мог, заставив Брейгеля кончить свою работу, не упоминать о его участии. Видимо, это упоминание не снижало, а повышало ценность этой работы, иначе зачем бы ему появиться в завещании? Пожалуй, Брейгель был в мастерской Кловио не только младшим другом известного художника и не только неведомым подмастерьем, а и тем и другим. Он работал и на Кловио и вместе с Кловио, получал от него плату и был с ним в дружбе. Такие отношения, которым не препятствовала большая разница в возрасте, были обычными в те времена.

Жизнь Брейгеля в Риме, так же как его жизнь в Антверпене, не замыкалась стенами мастерской. И тут, вероятно, он должен был сделать некоторые печальные наблюдения. Поначалу, пока он еще плохо понимал по-итальянски, пока он мало с кем был знаком, ему, наверное, показалось, что в Италии легче дышится, чем у него на родине, где действуют грозные «плакаты» Карла V против еретиков, где свирепствует инквизиция.

Но чем больше он осваивался здесь, тем сильнее чувствовал обманчивость этого ощущения. Италия 1552–1553 годов сильно отличалась от Италии, о которой рассказывали ему те, кто побывал здесь раньше. К середине XVI века Италия и Рим дали миру многих смелых мыслителей, но эпоха итальянского гуманизма и Возрождения уже перевалила через свою верхнюю точку. Впоследствии историки скажут, что именно в эту пору из Италии и Рима началось наступление контрреформации, в течение десятилетий иссушавшей души страхом, замедлявшей развитие науки, разжигавшей костры, проливавшей кровь.

За двенадцать лет до приезда Брейгеля в Рим папа Павел III опубликовал буллу, вошедшую в историю под названием «Licet ab initio». Ею учреждалась Верховная комиссия инквизиции и разрешались пытки. Великим инквизитором был назначен мрачнейший фанатик кардинал Караффа. Он оставался на этом посту долгие годы и к тому времени, когда Брейгель приехал в Рим, был постоянным кошмаром города и многих областей Италии.

Папская булла предписывала инквизиции расследовать все преступления против истинной веры, а Великий инквизитор разработал правила для инквизиционного судилища. Их хорошо знал каждый итальянец.

Нет необходимости в полном доказательстве вины, оно совсем не обязательно. Можно и должно наказывать по одному подозрению в ереси. Инквизиция должна быть чужда всякого снисхождения к еретикам. Она не смеет обращать внимания ни на светское, ни на духовное положение подозреваемого. Эти общие правила были дополнены и тщательнейше разработанной тактикой инквизиционного процесса.

Вот некоторые ее характеристические черты. Рассказать о них нужно потому, что они с некоторыми отступлениями действовали и в Нидерландах.

Инквизиционный процесс не делал различия между обвиняемым и осужденным. Наказание начиналось не после приговора, а в ходе следствия. Следствие имело своей целью не установить факты, но вынудить признание. Узников инквизиции многие месяцы держали в темных, сырых камерах, которые кишели насекомыми. Подследственные страдали от голода, от жажды, от духоты. Но главное — от неизвестности. Им долгими неделями, а то и месяцами не предъявляли обвинения и не начинали формальных допросов, а лишь посылали к ним инквизиторов, которые уговаривали узника, не дожидаясь обвинения, самому признаться во всем и испросить для этого аудиенцию, угрожая в противном случае еще худшими испытаниями и даже смертью.

Когда заключенный после многих месяцев такой подготовки представал перед судьями, ему по-прежнему не объясняли, в чем он обвиняется, а старались, чтобы он проговорился сам, попав в одну из расставленных судьями ловушек, и лишь после такой обработки к тому, кто оказывался ею не сломленным, применяли допрос «без пролития крови», то есть пытку веревкой, водой и огнем, поскольку церковь запрещала пролитие крови. Впрочем, иногда этой стадии предшествовала другая. Ее стыдливо называли «увещеванием». Узника отнюдь не пытали, его только вводили в камеру пыток и оставляли там, чтобы он мог рассмотреть все устройства для мучительства, которые были приготовлены, и вообразить себе все предстоящее. Иногда этого оказывалось достаточно.

Как писал один историк об этих годах жизни Италии:

«Инквизиция жестоко свирепствовала по всей Италии. Семейные раздоры и партии, раздиравшие почти все города Италии, сильно помогали ей; этому же служила и ненависть монахов к гуманистам. Всюду царили междоусобия, доносы, страх; героизма обнаруживалось мало, но взамен него много подлости и низости! То было уже время упадка и вырождения Италии, когда она утратила свою силу и нравственное величие».

Один из многочисленных эдиктов Великого инквизитора был направлен не только против людей, но и против книг. Он грозил высоким штрафом, отлучением от церкви, вечным изгнанием любому книгопродавцу, который осмелился бы продавать книги, написанные авторами, подозреваемыми в ереси, а также книги, не получившие одобрения инквизиторов.

Ко времени пребывания Брейгеля в Риме этот эдикт действовал уже около десяти лет, нанес сильнейший ущерб итальянским типографиям и книжной торговле, и никаких признаков его смягчения не было видно.

Мог ли приезжий нидерландец, так остро ощущавший гнет инквизиции у себя на родине, не почувствовать его в Италии? Мог ли он уговорить себя, что его как приезжего и постороннего все это не касается? Конечно, нет. Положение иностранца отнюдь не освобождало от возможных подозрений, тем более что в Риме хорошо знали, сколь распространилось протестантство в Нидерландах. Да кроме того, так же как и у него на родине, инквизиция отнюдь не пряталась в тени. Тайным было ее судопроизводство, но наказания обставлялись так, чтобы их видел или по крайней мере слышал о них каждый.

В том самом году, когда Брейгель жил в Риме, был сожжен при большом стечении народа некто Толио, схваченный в Ферраре и привезенный в Рим. Был возвращен в тюрьму инквизиции некий итальянский священник, которого папа Юлий III выпустил было на волю. В ответ на действия папы Великий инквизитор, не испрашивая разрешения, демонстративно покинул Рим и не возвращался, покуда помилованного не схватили и не бросили в тюрьму снова. Теперь весь город говорил, что инквизиция сильнее самого папы.

Брейгель видел, как на прекрасной площади Кампо деи Фьори пылали костры, сложенные из книг. Он слышал, как из окон дома, который Караффа, не пожалев своих личных средств, превратил в трибунал инквизиции, доносились крики пытаемых!

Карель ван Мандер называет Брейгеля малоразговорчивым человеком. Не в эти ли годы, годы его молодости, на которые бросили свою тень две инквизиции — нидерландская и итальянская, — сложилась эта черта его характера, более чем естественная, если представить себе обстоятельства его жизни? Не в эти ли годы возникли и замыслы некоторых его будущих произведений?

Впрочем, католическая нетерпимость проявлялась не только в ужасных, но и в гротескно-комических формах. В постные дни Великий инквизитор, окруженный стражниками, самолично отправлялся в обход города. Он не пропускал ни одной лавки, гостиницы, таверны. Все мясо, которое стражники находили на кухнях и в кладовых, отнимали у хозяев, грузили на мулов и увозили. Историк, в сочинении которого мы нашли этот рассказ, пишет: «Легко можно представить крики и отчаяние несчастных лавочников, хохот и насмешки толпы, привлеченной этим странным зрелищем, и среди всего этого фигуру кардинала с сумрачным лицом аскета, невозмутимо идущего через толпу, окруженного своими сбирами и мулами, которые едва двигаются под тяжестью все увеличивающейся добычи».

Брейгель был достаточно благоразумен, чтобы не зарисовать такую сцену прямо с натуры, но он был слишком художник, притом особенно чуткий к гротеску, чтобы не запомнить ее навсегда. Мы не найдем у Брейгеля картины с таким сюжетом. Но фигура сумрачного аскета, отправляющегося в поход против мяса, вспомнится нам, когда мы будем смотреть работу Брейгеля «Битва Масленицы с Великим Постом».

Образ постнолицего праведника с узким как щель ртом, с фанатически сжатыми губами и глазами одержимого пройдет через многие произведения Брейгеля. Уж не Великий ли инквизитор Караффа послужил ему прототипом?

Духовный гнет все нарастал, и очень может быть, что именно это сократило срок пребывания Брейгеля в Риме. Кроме того, Брейгель так и не освоился здесь, ощущал себя чужим. Все его замыслы были связаны с родиной, с Нидерландами.

Питер Брейгель стал собираться домой. Он решил возвращаться другим путем — через Швейцарию и Альпы. Такая возможность появилась потому, что война за Парму и Пьяченцу закончилась и дороги Северной Италии снова стали относительно безопасны для путешественников. Ему хотелось на обратном пути повидать то, чего он еще не видел. Не станем гадать, через Сьену, Ассизи или Перуджу попал Брейгель во Флоренцию — существовали все три возможности, и каждая из них была по-своему привлекательна.

Плавная волнистость Умбрии, дымка, лежащая над ее холмами, голубоватая зелень ее полей… а может быть, поля уже сжаты, и краски стали осенними, — мы ведь не знаем, когда совершал он этот путь, — но мягкие очертания умбрийских холмов нельзя забыть, и они узнаются в его картинах позднейших лет.

Вполне вероятно, что он свернул с дороги, чтобы повидать Пизу. Сравнение одного из вариантов «Вавилонской башни» с падающей башней Пизы кажется несколько натянутым, но перекличка «Триумфа смерти» Брейгеля с изображением на сходный сюжет в Кампо Санто в Пизе несомненно существует.

Во Флоренции работали два соотечественника Брейгеля — Ян Рост и Николай Кархер. Искуснейшие мастера ковроткачества, они были приглашены ко двору Медичи, основали здесь мастерскую, пользовались известностью и почетом. Они оставили Нидерланды за десять лет до приезда Брейгеля во Флоренцию и, хотя получали вести с родины, конечно, обрадовались гостю, с которым можно поговорить на родном языке, которому можно похвалиться тем, как они преуспели, которому можно показать город, где они себя чувствовали уже почти как дома.

Не станем перечислять всем известных достопримечательностей Флоренции, которые, уж конечно, показали Брейгелю гостеприимные соотечественники. Многие из них в то время еще не были овеяны стариной. Постройка церкви Санта Мария деи Фьори только завершалась. Множество историй, связанных с работой ее зодчих, например, историю знаменитого конкурса скульпторов на право исполнить рельефы дверей баптистерия, рассказывали приезжим. Если друзья Брейгеля хотели показать ему картины современных художников, они шли в мастерские. Великое флорентинское искусство жило не только в мастерских, но и в церквах, во дворцах, на улицах Флоренции.

Трудно строить догадки, что приковало внимание Брейгеля, а что оставило его равнодушным. Огромное многолюдство, вмещенное Гиберти в барельефы на дверях баптистерия, десятки фигур, где каждая — образ и характер, наконец, изображения самого скульптора на дверях, одно — каким он был, когда начал огромную эту работу, и второе — каким стал, когда закончил ее, наверное привлекли взгляд художника. Он пристально вглядывался в огромный мир, созданный Гиберти на таком сравнительно малом пространстве. Это было весьма поучительно.

И наверное Брейгель не мог остаться равнодушным к реке Арно — реки всегда притягивали его. Шумные набережные, лавки ювелиров, вышивальщиков, резчиков, которыми был застроен Понте Веккьо, привлекали его. Здесь все было непохоже на Антверпен. Стремительнее жесты, громче речь, навязчивее продавцы.

Когда Брейгель должен был оставить Флоренцию, Рост и Кархер дали ему письма на родину, а потом устроили в его честь прощальный пир: флорентинские блюда и фламандское щедрое изобилие встретились за одним столом. В этом доме нидерландцев, ставших флорентинцами, Брейгель особенно сильно почувствовал — пора возвращаться.

Время, проведенное им в Италии, не прошло зря. От работ (кроме рисунков), которые он сделал здесь, за исключением тех, что упомянуты у Кловио, не осталось никаких следов, но, конечно, были и другие. Так или иначе, но ко времени своего возвращения на родину Питер Брейгель приобрел некоторую известность. После Флоренции он оказался в знаменитом университетском городе Болонье. Здесь привыкли к приезжим, но появление Брейгеля не осталось незамеченным.

В Болонье жил известный географ Сципио Фабио. Подобно большинству ученых своего времени, он состоял в оживленной и постоянной переписке с собратьями. Одним из его постоянных адресатов был картограф Абрахам Ортелиус — соотечественник Брейгеля. Так вот, среди прочих дел, достойных упоминания в высокоученой переписке, Сципио Фабио, и притом дважды, справляется о Брейгеле и передает ему приветы. Очевидно, художник не только задержался в Болонье, но и произвел такое впечатление на Фабио, что тот надолго его запомнил. А Брейгелю приятно было, прощаясь с Италией, познакомиться с таким образованным человеком, особенно потому, что тот хорошо представлял себе родину Брейгеля. Упомянув в своем письме Брейгеля, Сципио Фабио обеспечил себе известность не только среди историков географии, но и среди историков искусства.

Брейгель шел пешком, как странствующий мастеровой. Он останавливался в пути, чтобы поработать вместе с крестьянами, но он мог войти в мастерскую знаменитого художника вначале как помощник, а потом как собрат, и ему было о чем поговорить с одним из самых образованных людей своего времени.

Он был человеком широким и восприимчивым и при этом очень самостоятельным. Он долго учился у Питера Кука, но вышел из этого учения не подражателем, он провел много времени в Италии, но и отсюда унес то, что было нужно только ему. И оказалось, что и на обратном пути для него всего важнее стали впечатления дороги. Многие художники до него пересекали Альпы, он стал одним из первых, кто изобразил их.

Брейгель шел через Альпы, скорее всего, в конце весны или в начале лета. Горные перевалы освободились от снега. Альпийские луга цвели, и трава на них стояла по пояс пешеходу. Вершины гор, покрытые вечными снегами, пылали на солнце.

День за днем, неделя за неделей шагает он то в гору, то под гору, перевал, который ему предстоит преодолеть, то возникает перед его глазами, то исчезает, скрытый за поворотом петляющей дороги.

По скрипучим, шатким мосткам переходит он через горные реки, воды закипают на речных камнях. Дорога то выводит путника на простор горных долин, то втягивает его в узкое темное ущелье. Он не просто смотрит на этот пейзаж, он живет в нем, он вживается в него, он запоминает его глазами художника, ногами путника, прошагавшего все эти подъемы, повороты и спуски; телом, ощущавшим опасную близость пропасти, легкими, дышавшими чистым, разреженным до головокружения воздухом высоты.

«Ни на озере, ни на горах, ни на небе ни одной цельной линии, ни одного цельного цвета, ни одного одинакового момента, везде движение, несимметричность, причудливость, бесконечная смесь и разнообразие теней и линий, и во всем спокойствие, мягкость, единство и необходимость прекрасного» — так описывает Альпы Л. Толстой.

Встреча с Альпами превратилась в одно из самых сильных впечатлений, даже потрясений жизни Брейгеля. Нет, наверное, ни одной книги о Брейгеле, где не было бы приведено меткое слово Кареля ван Мандера: «Во время своего путешествия он нарисовал много разных видов с натуры, почему про него говорили, что он, находясь в Альпах, глотал все горы и склоны, а потом, вернувшись домой, стал извергать их на полотно и доски, до такой степени он верно и в этом и в другом отношениях передавал природу».

Но воспоминания о горных пейзажах придут в его работы много позже, уже на родине.

А пока он еще только идет и идет по альпийским дорогам, ест в придорожных харчевнях, останавливается на ночлег в деревнях или монастырских подворьях, то присоединяется к случайным попутчикам, то шагает один, останавливаясь, чтобы сделать набросок горного склона, берега бурной речки, замка или монастыря, прилепившегося к горе. Правда, таких рисунков, исполненных в пути и, очевидно, прямо с натуры, сохранилось немного. Вот один из них. Его называют обычно «Горные вершины». Можно только подивиться тому, как совладал художник с этим новым для него материалом. Огромность горных громад не устрашила его: он взглянул на них с любопытством и уважением, но без робости. Горные великаны этого листа не придавливают человека к земле своей грозной массой, они зовут его хотя бы взглядом последовать за ними в вышину. Так мог изобразить горы человек, уже прошедший по горным дорогам и тропам немалый путь, уже ощутивший свою внутреннюю человеческую соразмерность с горами…

Брейгель нес с собой из путешествия великое богатство впечатлений, но не так уж много подготовительных работ. Если считать, что он действительно отправился в путь по совету, а может быть, даже по поручению Иеронима Кока, то нельзя сказать, чтобы он особенно преуспел, выполняя поручение издателя. Рисунки, которые он делал для себя, живые и обаятельные, видно, показались слишком простыми издателю. Разве это Вечный город? Великие Альпы? Гравюр по этим рисункам сделано не было. Лишь некоторые из них частично были использованы в пейзажных композициях, превратившихся в гравюры. Рисунки двух речных пейзажей с мифологическими сценами — «Дедал и Икар» и «Похищение Психеи», впоследствии изданные как офорты, и рисунок «Тибуртинский проспект» — вид на знаменитый водопад в окрестностях Рима, который впоследствии стал листом в серии так называемых «Больших пейзажей», «Морское сражение в Мессинском заливе», о котором мы уже говорили, да еще один-два альпийских пейзажа, превращенных в гравюры и сильно отличающихся от альпийских же зарисовок, сделанных в пути с натуры, — вот, пожалуй, весь запас, привезенный с собой Брейгелем из путешествия.

Очень вероятно, что кроме дошедших до нас рисунков существовали и другие, сделанные во время путешествия. Школа, которую прошел Брейгель, требовала, чтобы художник работал ежедневно. Но эти рисунки для себя, эти живые наброски не были превращены в гравюры и сохранились лишь частично.

Не исключено и другое. Обосновавшись временно в Риме, попав в одну из римских мастерских, скажем в мастерскую Кловио, Брейгель мог работать не только как график, но и как живописец. По наиболее строгим оценкам, кисти Брейгеля принадлежат около сорока работ. Но существуют и другие, более подробные, хотя и менее бесспорные списки. Недавно изданная в Италии книга «Все живописное наследие Брейгеля» включает в каталог восемьдесят семь номеров. Здесь описано все — и картины, безусловно принадлежащие Брейгелю, и приписываемые ему с большей или меньшей степенью достоверности, и те, что известны по копиям, и даже те, которые вовсе не сохранились, но существование которых можно предположить, потому что они упоминаются в разных источниках.

В этом наиболее полном и вместе с тем достаточно условном перечне к периоду путешествия Брейгеля отнесено несколько названий. Пейзаж с кораблями и горящим городом, или «Конец света», пейзаж с апостолами, вид Лиона и гостиница, два безымянных пейзажа, вид перевала Сен-Готард.

Вид Лиона и два безымянных пейзажа не сохранились и внесены в каталог на основании того, что упомянуты в завещании Кловио, принадлежность остальных работ Брейгелю вызывает споры и окончательно не установлена.

В какой степени были эти работы связаны с наблюдениями, сделанными в путешествии? Кто возьмется ответить на э. тот вопрос?

Впрочем, одно предположение можно сделать.

Если вам случалось путешествовать вместе с художниками, вы, наверное, могли заметить два подхода к пейзажу далеких краев, к новым типам лиц, новому освещению.

Есть художники, которые немедленно начинают осваивать эту новую для себя действительность; ошеломляюще сильные впечатления совершают почти мгновенный путь от воспринимающего взора к создающей руке, и срок от первого знакомства с неведомым прежде краем до беглых путевых набросков, даже композиций оказывается сравнительно недолгим. На иных художников поток непривычных впечатлений действует совсем иначе. Это зависит от склада художника, от его темперамента.

Новые сильные впечатления — а какие впечатления для художника могут быть сильнее и острее зрительных — на первых порах оказывают не побуждающее к творчеству, а тормозящее действие. Они усваиваются медленно и не сразу, перерабатываются трудно и постепенно. Новая, непривычная природа, небо совсем другого цвета, чем на родине, горы, которых на родине нет вовсе, иная пластика жестов, иные одежды, иной ритм движений — все это может вызвать подобие глубокого шока. Напрасно художник будет заставлять себя спешить. Новые впечатления не будут поддаваться перу, карандашу и кисти. Это вовсе не значит, что они прошли незамеченными, нет, они проникли глубоко в душу художника. Очень глубоко. И должна будет пройти немало времени, прежде чем художник сможет извлечь их из глубины своей памяти.

Слова ван Мандера, только что нами процитированные, обычно относят только к ошеломительному впечатлению, которое на Брейгеля произвели Альпы, горные вершины, скалистые утесы, глубокие пропасти. Воспоминания о них возникли на его картинах долгие годы спустя.

Но следы путешествия Брейгеля нужно искать не только там, где есть отзвуки итальянского пейзажа или где можно усмотреть в композиции влияние итальянских мастеров. В специальной литературе сделано немало наблюдений такого рода — иногда они убедительны, иногда гадательны. Неизвестно, например, видел ли и мог ли видеть Брейгель те картины итальянских мастеров, с которыми иногда связывают композицию его «Крестьянской свадьбы» или центральную группу персонажей в «Несении креста». Может быть, видел гравюры, сделанные с них, может быть, даже нес эти гравюры с собой. В Италии их много печатали. Но итог его путешествия шире и значительнее этих перекличек. К нему можно применить старое мудрое изречение: «Путешествия избавляют от предрассудков».

В путешествии Брейгель увидел множество людей — знатных: путников, искателей приключений, купцов, паломников, солдат, странствующих музыкантов, кочующих из университета в университет школяров. Разные лица, разные характеры, разные народы предстали перед ним. Менялись люди, менялся их говор, менялись их обычаи, менялся окружающий их пейзаж.

В путешествии Брейгель увидел и значение той профессиональной школы, которую он обрел за годы ученичества, и пределы ее ценности. Он увидел и итальянские образцы и понял свою неспособность и нежелание следовать им путем подражателя. Пред ним предстал мир в бесконечной сложности и многообразии. Он оказался неизмеримо шире традиционных правил, испытанных приемов, готовых образцов.

Позади остались, отодвигаясь все дальше и дальше в область воспоминаний, то отчетливых и ярких, то словно проступающих сквозь дымку, дороги и города Франции, Средиземное море, плавание вдоль западных берегов Италии, Сицилия, Неаполь, Рим, Флоренция, Болонья, Альпы, Тироль…

Прошло много месяцев, из них незаметно сложились почти два года в постоянной смене мест, впечатлений, людей…

Ни одного портрета, ни одного наброска, изображающего француза, итальянца или швейцарца, не привез Брейгель из путешествия. Только пейзажи! Если на его рисунках и набросках появлялись люди, это были крошечные фигурки, входившие в пейзаж и подчиненные ему. Исключений как будто бы нет. Дорога, горы, вид города, корабли, утесы, теснины, но не люди. Может быть, он был связан поручением Иеронима Кока привезти подготовительный материал для новой серии пейзажей, привезти зарисовки античных развалин, ведуты и тому подобное? Но и само это поручение Кока не больше чем догадка! Да и почему бы в «Лавке на четырех ветрах», где издавалось так много гравюр, различных по темам и жанру, были бы отвергнуты рисунки, изображающие иноземцев, — их лица, их костюмы, их нравы, забавные или поучительные сцены из их жизни?

Дело тут, видимо, в другом. Брейгель провел сравнительно много времени в чужих краях, но для человека и художника его склада этого, видно, было недостаточно. Он не успел или не захотел войти в окружавшую его жизнь изнутри, ощутить ее корни. Он не мог идти к постижению человеческих характеров через картины, как бы ни были прекрасны эти чужие картины, а проникнуть в суть этих характеров ему мешало то, что он был здесь приезжим и ощущал себя чужим. Италия открыла ему многое, но даже на время не стала его второй родиной.

Зато первая же работа, сделанная по возвращении, — «Катанье на коньках у ворот Антверпена», гравюра по рисунку Брейгеля, а может быть, и по не дошедшей до нас картине, — поражает обилием людей. Все пространство катка занято конькобежцами, пешеходами, зеваками. Одни только надевают коньки, другие уже скользят по льду, третьи движутся неуверенно и неуклюже. Осторожно идут солидные горожане, спустившиеся на лед без коньков. Мальчишка в круглой шапке — любимый персонаж многих последующих работ художника — сидит в салазках и катит по льду, отталкиваясь палками, любопытствующие глядят на конькобежцев, указывают на них пальцами, хохочут. Живая толпа, и каждая фигура в ней — тип.

Схвачено не только движение, но и характер. Свобода и раскованность, чувство сопричастности к людям господствуют на этом листе, где словно бы ощущается звонкость морозного воздуха, скрипение льда, отчетливость голосов в зимнем холоде.

По мосту через канал, задержавшись в своем движении, едет такая же огромная крытая фура, как та, что медленно и трудно преодолевала весеннюю грязь на рисунке, навеянном путешествием Брейгеля. Только теперь телега эта едет в другую сторону: не из Антверпена, а в Антверпен. Какой-то человек — он сидит в телеге пассажиром — приподнял край брезента и оглядывает все вокруг. Может быть, так же, на попутной телеге, завершал свое путешествие и сам Брейгель?

Это одна из самых жизнерадостных работ Брейгеля. Художник рвался на родину и обрадовался, когда перед ним возникли городские ворота Антверпена и он увидел людей, которых хорошо понимал, потому что жил среди них и с ними. Он привез им пейзажи далеких городов и высоких гор. Вернулся, чтобы изображать их жизнь. Их жизнь, которая была и его жизнью. Но прежде чем это решение осуществилось, должны были пройти годы.