Бросим взгляд на карту Северо-Западной Европы. Здесь на низменной равнине, что лежит между побережьем Северного моря и отрогами Арденн в бассейнах полноводных рек Рейна, Мааса и Шельды, была расположена родина Брейгеля, страна, которую исстари называли по-немецки Niederlanden, по-голландски — Nederland, по-французски — Pays-Bas, что означает «низовые земли» и хорошо передает характер этого ровного пространства.

Земля эта, равнинная и холмистая на юге, низменная и болотистая на севере, издавна пересечена множеством каналов. Там, где от морских волн ее берега не защищены естественными дюнами, очень давно были сооружены защитные дамбы и плотины.

Это земля тучных лугов и влажных туманов, невысоких холмов, небольших рощ, множества городов, городков и деревень. Глазу открывается здесь далеко обозримое и очень разнообразное пространство: он непременно видит и поля, и луга, и широкое течение рек, и узкие полосы каналов, церковные башни и высокие крыши ближних и дальних городов и деревень, плавные подъемы холмов, повороты дороги, старые раскидистые деревья, широкие дороги и узкие тропинки. Это земля, издавна обжитая и уже во времена Брейгеля густо населенная, земля с историей долгой и сложной.

Нидерланды как государство, такими, какими они были во времена Брейгеля, сложились после многих войн, мирных договоров, расчетливых династических браков, восстаний и их подавления, хитроумных компромиссов и сложных переустройств. Они возникли из множества земель, некогда самостоятельных. У каждой из этих земель тоже была долгая и сложная история. Некогда силою и хитростью лишенные своей самостоятельности, они были объединены под властью бургундских герцогов, которые могли потягаться своим могуществом и богатством со многими европейскими государями. Во времена господства бургундских герцогов на этих землях сложились формы жизни и обычаи, сохранявшие свое влияние на десятилетия и века вперед: пышность придворного этикета, яркая красочность городской жизни, соперничество богатых горожан в роскоши со знатным дворянством, устойчивые традиции цехов, корпораций и гильдий.

В 1477 году, после поражения в битве при Нанси армии бургундского герцога, Бургундское герцогство перестало существовать. На некоторое время составлявшие Бургундское герцогство земли обрели вновь независимость, чтобы в начале XVI века утратить ее и стать частью еще более могущественной державы — империи Карла V, в которую входили Испания, Германия, Неаполитанское королевство, Чехия, Венгрия и огромные территории недавно открытой Америки.

Положение Нидерландов под властью Карла V было сложным и исполненным драматических противоречий. С одной стороны, они испытывали тяжкий политический и религиозный гнет императора и несли большое экономическое бремя его владычества: маленькие Нидерланды приносили короне доходов больше, чем огромные заморские колонии, чем все другие европейские владения. С другой стороны, благодаря тому, что они принадлежали огромной империи, Нидерланды были связаны сложными торговыми, налоговыми, правовыми и другими отношениями со многими странами и народами. У маленькой страны — точнее, у ее верхушки, у дворянства и купечества — было ощущение всемирности. За это приходилось постоянно расплачиваться дорогой, часто кровавой ценой.

Графства, герцогства и епископства превратились теперь в провинции единого Нидерландского государства. Вот названия провинций, из которых состояли Нидерланды: Брабант, Лимбург, Люксембург, Гелдерн, Фландрия, Артуа, Геннегау, Голландия, Зеландия, Намюр, Фрисландия, Мехельн, Оверсэйл, Дренте, Гронинген, Лилль, Утрехт.

Суверенным властителем Нидерландов был Карл V, но он посещал их лишь наездом, хотя сам родился в нидерландском городе Генте. Большую часть времени Карл V проводил в Испании, в Германии или в частых военных походах. Управляли Нидерландами от его имени наместники-штатгальтеры, принадлежавшие, как и император, к дому Габсбургов.

Резиденцией штатгальтеров был Брюссель. Штатгальтеры опирались в своей власти на Государственный совет, образованный из высшей нидерландской знати. Совет этот, несмотря на громкие имена и блестящие титулы членов, имел ограниченные совещательные права. В стране существовало еще несколько важных органов администрации — Тайный совет, который ведал судопроизводством, Финансовый совет, занимавшийся налогами и податями. От прежних времен самостоятельности в каждой провинции сохранились провинциальные штаты. Иногда собирались и Генеральные штаты всей страны. Генеральные и провинциальные штаты, а также магистраты городов имели некоторые права в решении местных дел и всячески, хотя и с трудом, отстаивали остатки своей былой самостоятельности.

Все вместе было сложнейшим сплетением новой централизованной власти, исходившей от империи Карла V, и старых традиционных привилегий. За них нидерландцы вели упорную и часто небезуспешную борьбу.

Вряд ли жители той деревни, где родился Питер Брейгель, отчетливо представляли себе все строение государства, в которое входила их провинция и округ, вряд ли знали о законах, по которым оно управлялось — даже законники путались в том, что и когда было записано на пергаменте императорских указов, что и когда составляло предмет договоров между центральными и местными властями, а что было освященным веками обычаем. Впрочем, была одна власть в Нидерландах, введенная Карлом V, хватка которой становилась все ощутительнее и о которой знали даже в самых глухих уголках Нидерландов, — инквизиция.

Карл V жестоко искоренял ереси. Не чистота вероучения занимала его прежде всего. Пример Реформации в Германии показал ему, что вопросы веры влекут за собой большие государственные и политические потрясения. Единство веры означало для него единство империи. Католический император, он, когда это было ему выгодно, не остановился перед тем, чтобы позволить своим войскам захватить и жестоко разграбить папский Рим. По сравнению с этим деянием пустячными могли бы показаться самые серьезные прегрешения еретиков.

Но, простив себе самому тяжкий грех нападения на Рим, Карл V был неумолим и беспощаден, когда речь шла о нидерландских еретиках. Против них были направлены его эдикты, так называемые «плакаты».

Они запрещали печатать, переписывать, иметь, хранить, продавать, покупать, раздавать в церквах, на улицах и других местах все сочинения Мартина Лютера, Ульриха Цвингли, Иоанна Кальвина «и других ересиархов, лжеучителей и основателей еретических сект». Они запрещали собираться в домах для бесед и сборищ, присутствовать на сходках, где еретики проповедуют свои лжеучения и составляют заговоры против святой церкви. Они запрещали мирянам и явно и тайно рассуждать и спорить о святом писании, особенно о тех местах в нем, которые вызывают вопросы или сомнения…

Таковы были запреты. А каковы были кары за их нарушение? «Нарушители наказываются, — гласили „плакаты“, — если не будут упорствовать в своих заблуждениях, мужчины мечом, а женщины — зарытием в землю заживо; если же упорствуют, то будут преданы огню; имущество их в обоих случаях отходит казне». Укрыватели еретиков, те, кто осмелился бы дать им кров, одежду, пищу, убежище или помочь как-либо иначе, подвергаются тем же наказаниям, что и сами еретики. Если тот, кто был однажды заподозрен, пусть даже если его и не удалось уличить в первый раз, будет вновь заподозрен в ереси, даже если не будет доказано, что он нарушил или преступил один из вышеозначенных пунктов, будет считаться вновь впавшим в ересь и наказываться лишением жизни и собственности.

«Плакаты» не только осуждали людей, виновных лишь в том, что на них дважды пало подозрение наряду с теми, чье «преступление» было доказано, они поощряли доносчиков. Доносчик получал половину собственности осужденного, если она не превышала определенной суммы, если же превышала, то получал десять процентов со всего, что превышало ее.

И, наконец, «плакаты» запрещали судьям изменять или смягчать назначенные этим документом наказания и всем людям, какого бы они ни были звания, просить императора или кого-нибудь иного, имеющего власть, о помиловании и подавать просьбы за еретиков. Тень от императорских эдиктов и от инквизиции, которая должна была обеспечить их выполнение, лежала на жизни нидерландцев от рождения и до смертного часа.

Иногда по Нидерландам проносились тревожные слухи, что на них будет распространена власть испанской инквизиции. Но этого не происходило по причине, которая вряд ли могла кого-нибудь особенно утешить. Испанские власти полагали, что нидерландская инквизиция по своему рвению ничуть не уступает испанской, поэтому она и оставалась исполнительницей жестоких императорских «плакатов». Один старый историк писал о Нидерландах XVI века: «Костры не угасали; монахи, более умевшие жечь реформаторов, чем опровергать их, поддерживали огонь в кострах, подкладывая человеческое мясо».

Преследования постепенно объединили нидерландцев в их отношении к Испании, но это потребовало долгого времени. Трудно сказать, в какой степени нидерландцы первой половины XVI века ощущали не только свою принадлежность к провинции, в которой жили, но и к стране — к Нидерландам как единому целому. Различия между провинциями были очень велики. Они проявлялись во всем, начиная с языка: в одних говорили на нижненемецких диалектах, в других — по-голландски, в третьих — по-валлонски, в четвертых — по-французски. Слова «родина», «отечество», «наш прекрасный край Нидерланды» стали звучать позднее, в пору начавшейся борьбы против испанского владычества.

Провинции отличались не только языком, костюмами, обычаями. Брабант и Фландрия издавна, еще со времен бургундских герцогов, были богаче всех других нидерландских земель. По всей Европе славились фландрские и брабантские сукна, тонкие, прочные, яркие.

К XVI веку старинные богатые города стали терять прежнюю славу и былое значение. Тому было много причин. Прежде всего Англия стала все меньше и меньше покупать сукно в Нидерландах, и сукноделие начало приходить в упадок. Старинные города гордились старинной цеховой организацией, всячески охраняли ее от новшеств. Это оказалось роковым, когда стали выдвигаться другие города, уже отказавшиеся от строгой средневековой регламентации производства и торговли.

В Нидерландах стремительно возникали и быстро развивались производства, основанные на новом, мануфактурном принципе. На них выплавляли сталь, ковали железо, варили мыло, рафинировали сахар, тянули проволоку, изготовляли бумагу. В стране появились доменные печи, большие кузницы и даже вместо старых мастерских печатников с одним тискальным станком — большие типографии со множеством станков.

Обгоняя соседей, на севере, в Голландии, рос и богател Амстердам. Некий голландский купец-мореплаватель первым научился засаливать в бочках сельдь и способствовал своим открытием возвышению города. Скромная пища поста, любимое блюдо бедняков, приносило Амстердаму огромные барыши. С амстердамскими корабельщиками, уходившими на лов сельди и плававшими в Северном и Балтийском морях, соперничали мореходы самого большого в Нидерландах торгового порта — Антверпена.

Волны этой бурной — промышленной, торговой, мореходной — деятельности докатывались и до деревень, расположенных в глубине страны. Напрасно старые ремесленные цехи препятствовали крестьянам заниматься традиционными промыслами городских цехов. Процесс этот, начавшись однажды, был необратим. Новые мануфактуры, не считаясь с цехами, раздавали по деревням сырье, а потом собирали готовый товар. Заказы и деньги из города приносили в деревню и отголоски того, чем жили большие города. Да и огромному нидерландскому флоту постоянно были нужны моряки. Деревенские парни уходили в плавания и могли повидать не только порты Нидерландов, но и заморские страны. И в то же самое время в глухих деревнях Люксембурга, Оверсэйла, Гелдерна жизнь шла, как испокон веку. Крепостничество сохраняло здесь самые старые, самые жестокие формы. Но были в Нидерландах и такие провинции, которые никогда не знали крепостного права, здесь крестьяне веками отстаивали свою вольность от феодалов с оружием в руках.

На северо-западе страны тянулись непроходимые топи болот и лесные чащи, а в центре по берегам рек высились прекрасные города, изумлявшие европейских путешественников. Казалось, никак не складывается эта страна, состоящая из множества старинных провинций, в единое целое, которое можно обозначить одним словом. Но медленно и подспудно процесс объединения шел.

В Нидерландах и в соседних странах происходили события, потрясавшие всю страну от Гронингена на северо-востоке до Арраса на юго-западе, от Остенде на берегу Северного моря до Битбурга на немецкой границе.

Самое долгое, самое грозное эхо породили Реформация и Крестьянская война в Германии. Реформация, начавшись на немецких землях, захватывала и соседние нидерландские земли. Из Германии в Нидерланды приходили не только проповедники новой веры, но и вооруженные отряды ее сторонников, а реформаторы, преследуемые в Нидерландах, часто находили убежище в Германии. Одна из самых революционных ересей — движение анабаптистов — вообще не может быть привязано только к Нидерландам или только к Германии — оно перекатывалось из страны в страну.

Сильное влияние оказывало на Нидерланды и все, что происходило в соседней Франции, где гугеноты, хотя и подвергались преследованиям, приобретали все больше и больше сторонников.

Сочинения лидеров протестантизма во всех его оттенках попадали в Нидерланды и из Германии и из Франции, да и сами участники религиозных войн приходили, приезжали, приплывали сюда. Громким эхом отзывались в стране важнейшие события и идеи эпохи. Все, что происходило за ее пределами, становилось скоро известным здесь, иначе и не могло быть, прочные связи и сложные интересы соединяли ее с окружающим миром.

Не только религиозная борьба приводила к событиям, о которых узнавали все Нидерланды. Питер Брейгель был подростком, когда во Фландрии восстал и был подавлен город Гент. От Гента во Фландрии до деревни Брейгель подле Бре в Лимбурге расстояние немалое. Но такие вести распространяются быстро. О них тревожным шепотом рассказывают в деревенском трактире, о них говорят священники в проповедях. Им посвящены королевские указы, написанные на пергаменте с привешенными к ним круглыми печатями на витых шнурах. И во всех городах и во всех местечках Нидерландов королевские герольды, развернув скрипучие свитки, читают эти указы.

Гент уже к началу XVI века утратил часть своего былого могущества. Но все же он оставался одним из самых больших, богатых и прекрасных городов страны. Его населяло без малого двести тысяч человек — огромное число для того времени!

Его знаменитые церкви, крепостные стены, замок и ратуша, его огромные старинные колокола, носившие человеческие имена, были известны далеко за пределами Нидерландов.

Гент гордился тем, что он родина императора Карла V. Но еще больше он гордился своим самоуправлением, вольностями своего сената, цехов и корпораций. Вокруг этих прав и вольностей шла неустанная борьба.

Карл V был еще юношей, когда придворные уговорили его издать особый указ, посвященный вольностям Гента, вернее, отнимавший у города вольности. Ненавистный гентцам указ был написан на пергаменте, который изготовлялся из телячьей кожи и вошел в историю под названием «Телячья кожа». «Телячья кожа», несмотря на свое безобидное название, грозила весьма суровыми карами каждому, кто осмелится напомнить императору о льготах и привилегиях города, в котором он родился.

В 1540 году Карлу потребовались деньги, и он приказал, чтобы Фландрия дала ему сразу неслыханную сумму — треть того, что было возложено на все Нидерланды. Гент осмелился напомнить о старинном обычае, согласно которому Фландрия не должна платить никаких податей без согласия Гента. Напоминание не было принято в расчет. Медным голосом могучего колокола по имени «Роланд» гентцы возвестили городу и государству о своем неповиновении. Они извлекли из городского архива и в ярости разрезали на полосы ненавистную «Телячью кожу». Взбунтовавшиеся горожане в знак протеста нацепили ее клочки на широкие поля своих шляп и в таком виде ходили по городу.

Карл V страшно разгневался и счел за благо наказать такое неповиновение примерно и лично. Для такого случая враждебная ему Франция обещала пропустить его и его войско. Он прибыл во главе армии вначале в Брюссель, а затем в мятежный Гент. Вести о его продвижении разносились по всей стране.

Императорские войска вошли в Гент. Улицы Гента заполнили тысячи копьеносцев, стрелков, алебардщиков, мушкетеров. Кроме вооруженных до зубов солдат с императором прибыли придворные чины, сборщики налогов и податей, кардиналы и епископы. Процессия была внушительная!

В течение месяца Гент ждал решения своей участи, а тем временем кормил императорское войско и свиту, составлявшие шестьдесят тысяч человек, конницу и обоз, которые насчитывали пятнадцать тысяч коней; уже само по себе это было тяжким наказанием для города. Но настоящее наказание было впереди.

Вначале были обезглавлены зачинщики; потом был объявлен приговор императора городу. Все его прежние права и традиционные преимущества уничтожались, оборонительные стены и башни было приказано срыть, городскую артиллерию изъять, всех горожан разоружить, общественное имущество города конфисковать, а мятежный колокол «Роланд» сбросить с колокольни, вырвать ему язык, а затем пустить на переплавку.

Разумеется, не были забыты и деньги, с которых все началось. Генту пришлось теперь уплатить не только сумму, из-за которой все началось, но и огромный штраф за неповиновение.

Так император обезоружил и разорил непокорный город. Но на этом его мщение не остановилось. Он его еще и опозорил. Императорский указ предписывал, чтобы члены городского и цехового самоуправления и другие самые знатные горожане предстали перед ним в траурных одеждах и в позорных холщовых рубахах с веревками на шее и чтобы один от имени всей толпы кающихся громко сказал, что жители Гента оплакивают свою измену, клянутся никогда не совершать ничего подобного и почтительно умоляют императора милостиво даровать им высочайшее прощение.

Режиссером этого зловещего и злорадного спектакля был сам Карл V, а его ландскнехты, окружившие дворец, где происходило покаяние, обеспечили, чтобы вся процедура была выполнена точно по его предписаниям.

Весть об участи Гента разнеслась по всем Нидерландам. Поражала не только жестокая суть наказания, но безжалостно продуманная форма его красочных деталей.

Для того чтобы понять некоторые существенные стороны быта, окружавшего Брейгеля с юных лет, нужно непременно представить себе, что в его время власти стремились карать не в тишине и тайне, а превращать жестокость во впечатляющее, пышное, красочное, можно сказать, театрализованное зрелище.

За карами и казнями, за виселицами и кострами стояли опытные постановщики, озабоченные тем, чтобы зрелище это смотрелось и запоминалось. Подобные обычаи сложились задолго до того, как Нидерланды попали под власть Карла V. Габсбурги заимствовали не только пышный придворный этикет, но и всю детально разработанную внешнюю сторону своего правления у бургундских герцогов. Здесь будет уместно процитировать труд голландского историка Хёйзинги «Осень средневековья». Об обычаях Северной Франции и Нидерландов, предшествовавших веку Брейгеля, но бросивших на него свой отсвет, он пишет:

«Въезды владетельных особ подготовлялись с той красочной изобретательностью и искусством, какие только были возможны. Но также и казни — непрерывные и частые. Жестокая притягательная сила и грубое потрясение чувств, исходившие от эшафота, были важным элементом той духовной пищи, которую получал народ. Это были представления с назидательной моралью… Суд измышлял устрашающие наказания: в Брюсселе молодого поджигателя и убийцу привязали цепью к столбу так, что цепь могла двигаться вокруг столба по вязанкам горящего хвороста». И у этой изощренной казни поджигателя, так же как у казней еретиков, обставлявшихся с не меньшей изобретательностью, не было недостатка в зрителях. Присутствующим не возбранялись возгласы ужаса и слезы сочувствия.

Разумеется, XVI век, на который приходится жизнь Брейгеля, ушел от времен, выразительно охарактеризованных в книге Хёйзинги. Но в его быту, в его нравах, в его судебных установлениях, в его воинских обычаях, в его костюмах сохранялось многое от предшествующей эпохи. В частности, сохранялась и даже отчасти усиливалась пышная красочность государственной жизни: торжественные процессии, карнавальная режиссура победных триумфов и аутодафе, гигантские овеществленные метафоры массовых празднеств и не менее массовых расправ.

До деревни, где рос Брейгель, все это доходило в ослабленном виде, но каждый из односельчан, побывавший в городе, рассказывал о том, что больше всего поразило его воображение, да и не могло не поразить: так было задумано и рассчитано. Листы гравюр, изображавших все наиболее важные события, расходились по всей стране и тоже попадали в деревни.

У Брейгеля, начиная с наиболее ранних работ, в пейзаже часто возникают виселицы, вороны, слетающиеся к ним, высокие столбы с устройствами для колесования. Это не придумано, не заимствовано у предшественников, а запомнилось с детства. Даже в те годы, когда страшные спектакли казней разыгрывались сравнительно редко, декорация и машинерия этих спектаклей тщательно сохранялась как напоминание и предостережение. У Брейгеля есть картины, где недалеко от виселицы бегают и играют дети. Может быть, он сам с детства так привык к этому зрелищу, что воспринимал его как некую обязательную часть жизни; виселица так же входила в пейзаж его страны, как ветряная мельница или колокольня. Но однажды наступил день, когда он ощутил неестественность привычного, неестественность того, что виселица стала привычной. Если бы такого осознания не произошло, не могли бы появиться эти картины.

Во многих ранних работах Брейгеля видят — и справедливо — влияние Босха. Но только ли в нем дело?

Мы не знаем ничего достоверного о детских и юношеских годах художника. Но из истории мы хорошо знаем, сколько и каких зловещих сцен разыгрывалось в Нидерландах в это время. Брейгелю было лет пятнадцать, когда Карл V праздновал расправу над Гентом, ему было лет двадцать, когда в Амстердаме и других городах состоялись массовые и торжественно обставленные сожжения анабаптистов. Гравюра, запечатлевшая это событие, сохранилась, и нам известно, что она была широко распространена в Нидерландах. Можно предположить, что юный Брейгель видел это изображение.

Но, разумеется, его детство и юность не могли складываться только из этих страшных впечатлений. Жизнь в нидерландской деревне шла своим заведенным чередом.

Голландский прозаик Феликс Тиммерманс в своем романе «Питер Брейгель» (1928) — единственной попытке воплотить образ Брейгеля в беллетристической форме — сочинил ему весьма бурное, даже трагическое детство сироты, попадающего то работником к немилосердно жестокому богатею, то в шайку нищих. Долгие и опасные полуголодные странствия, любовь к бедной девочке, встреченной на дороге, смерть этой девочки в доме призрения — вот некоторые детали первой части романа. Под его фабулой нет документального основания, хотя многие детали и колорит романа следуют за работами Брейгеля. Но ход мысли писателя интересен. Тиммерманс изобразил необычайное, бурное, драматическое детство, резко выламывающееся из общего хода жизни нидерландской деревни, для которой его Брейгель почти изгой. Почему? Ему казалось, что только исключительностью судьбы художника можно объяснить все то страшное и дисгармоничное, что характерно для многих, особенно для его ранних работ, то трагическое, чем проникнуты его работы более поздние.

Но нужно ли такое предположение?

Само время, на которое пришлась жизнь художника, таило в себе то, что развилось в его творчестве. Можно видеть трагическое и страшное в своем времени, можно его и не замечать. Брейгель принадлежал к тем великим художникам, чьи глаза всегда открыты. И для трагического и для прекрасного. И для исключительного и для обыденного.

Нам кажется, что ощутить атмосферу детства Брейгеля можно, внимательно перечитывая «Легенду о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гоодзаке» Шарля де Костера.

Шарль де Костер — величайший знаток жизни Нидерландов XVI века. Он изучал ее долгие годы по документам архивов, по изустным преданиям, по картинам нидерландских мастеров, в том числе — это бесспорно — и по картинам Брейгеля.

Его Тиль родился в один день с Филиппом II, в 1527 году, а значит, был почти ровесником Брейгеля. До того как Тиль совершил прегрешение перед церковью и был отправлен в долгое покаянное странствование, его детство изображено как обычное детство в обычной нидерландской семье небольшого достатка. Он даже играет в те же самые игры, которые показаны на картинах Брейгеля.

Наследие Брейгеля было одним из важных источников Шарля де Костера во всем, что касается зрительной, красочной, пластической стороны его прозы. «Легенда о Тиле Уленшпигеле», проиллюстрированная рисунками, гравюрами и фрагментами картин Брейгеля (такое издание недавно вышло в Италии), создает эффект необычайной силы. Но, вероятно, возможен и обратный ход. Не будем, разумеется, полностью отождествлять детство Питера Брейгеля и детство Тиля Уленшпигеля. Вспомним просто, каким было детство Тиля!

Майские ясные утра, когда распускаются белые цветы боярышника, июнь, когда по ночам заливаются соловьи, а днем ветер несет над полями запах жимолости, гудят пчелы в ульях и падает первая скошенная трава; осень, когда желтеют деревья, а на яблонях висят тяжелые краснощекие яблоки; зима, когда снег и град сменяют друг друга. И на фоне этой неторопливой череды дней обычное детство в обычном доме, где все много работают. Где в кошельке, повешенном на стену, часто не звенит ни одной монеты. Где игрушки мастерят из старого башмака. Где оловянная кружка — богатство, которым гордятся. Где себя считают богатыми, покуда в хлебном ларе есть лепешка, а в углу стоит мешок бобов да в кладовке припасена плошка с маслом. Где, чтобы были эти бобы и эта лепешка, отец и мать от зари до зари идут за тяжелым плугом или тащат по твердой земле борону с деревянными зубьями, песней помогая себе побороть усталость.

Таким было детство Тиля, пока в него зловещей черной нотой не ворвался кровавый указ Карла V. Таким же могло быть и детство Питера Брейгеля. Это не больше чем догадка, но не будем упускать ее из виду. Деревенская даль, простор поля и луга, тишина сельской дороги, угол крестьянского дома, раскидистые купы деревьев возникали на картинах Брейгеля даже тогда, когда его острее всего мучили мысли о трагизме окружающей жизни. Не были ли они отзвуком и воспоминанием поэзии его детства?