С именем Григория Ивановича Жебелева будет связана вся дальнейшая биография Яковлева. Они познакомились, по всей видимости, во второй половине восьмидесятых годов (когда нашему герою было лет шестнадцать-семнадцать) и пронесли свою дружбу до дня смерти Алексея Семеновича. Жебелев умер девяностолетним стариком, на сорок лет пережив своего знаменитого друга. Но и в конце жизни память неизменно возвращала его к «любимому Алексею». Именно ему обязана история русского театра сведениями о юношеских годах Яковлева.

За пять лет до смерти на пяти листах почтовой бумаги мелким убористым почерком написал Григорий Иванович свои воспоминания. К сожалению, до нас они дошли только в пересказе газеты «Санкт-Петербургские ведомости», опубликовавшей очерк, посвященный Жебелеву, в 1857 году — через неделю после кончины Григория Ивановича. Оригинала его воспоминаний найти не удалось. Но и в газетном пересказе, обильно оснащенном цитатами, они представляют большой интерес.

Торговавший неподалеку от лавки Шапошникова, Григорий Жебелев еще до знакомства с Алексеем Яковлевым почувствовал к театру непреодолимую страсть. Побывав на представлении «Димитрия Самозванца» Сумарокова с актером Шушериным в главной роли, он, по собственному признанию, «совершенно обезумел». «Этим „Самозванцем“, — рассказывал он, — бредил я наяву и во сне… На первые же деньги купил трагедию, выучил ее всю наизусть и декламировал, стараясь подражать Шушерину… дома и на улице, так что прохожие стали принимать за сумасшедшего».

«С тех пор, — комментируют рассказ Жебелева „Санкт-Петербургские ведомости“, — страсть к театру не оставляла его, особенно после представления „Магомета“ Вольтера, и, не имея денег, чтобы покупать себе билеты в раек, часто молодой человек карабкался снаружи к окошкам, откуда была видна часть сцены, или в антрактах, пользуясь теснотой, втирался gratis с входившей публикой».

Дружба Яковлева с Жебелевым не была случайной. «Охота к чтению, — продолжают свой пересказ „Санкт-Петербургские ведомости“, — сблизила будущих артистов. Они по целым дням разговаривали, читали вместе, так что Шапошников… возненавидел Жебелева, видя, что он постоянно вместе с его шурином, и полагая, что Жебелев сбивает его с пути. В это время попался молодым людям какой-то журнал, где был переведен монолог из „Кориолана“ Шекспира, и вдохновленные в подражание, они, оба самоучки, пустились писать трагедии. Яковлев написал два действия, Жебелев пять. Судьею своих произведений они выбрали купца-соседа, страстно любившего стихи, Федора Ивановича Милова, но он, прочитав обе трагедии, не высказал своего мнения. Тогда они обратились к Шушерину, которого знал несколько Жебелев, потому что Зеленков шил на него платье, считая правилом, что актеру следует шить в долг. Шушерин прочитал трагедии, но тоже не сказал об них ни слова. Между тем они все чаще и чаще виделись; когда запирались лавки, Яковлев заходил на квартиру к Жебелеву, и они вместе декламировали „Димитрия Самозванца“ и „Магомета“. Потом это их уже не удовлетворяло, они стали костюмироваться: Яковлев сделал Жебелеву из папки корону с пухом, бусами и фольгой и из одеяла устроил порфиру. Этот костюм служил и для Магомета и для Димитрия. Яковлев до сих пор ни разу не был в театре и все расспрашивал Жебелева о том, как играют актеры.

— Ну, когда один говорит на сцене, то другой, слушающий, изъявляет ли мимикой, что он понимает мысль говорящего, что он разделяет ощущения его, или просто стоит столбом?

— Разумеется, да, — отвечал Жебелев.

И Яковлев во время чтений его старался придавать своему лицу всевозможные выражения. В обеденное время, когда в лавке не было покупателей и Шапошников уходил к себе, — временная сцена переносилась в лавки, и в одно из этих представлений Жебелев, в пылу вдохновения, рассказывая, как он убил Зопира палочкой, которою он выколачивал пух из шляп, расшиб в кровь Яковлеву лицо под самым глазом; с этих пор представления прекратились. Сознав в себе крайнюю неспособность к торговле, Жебелев попытался вступить на сцену; для этого, оставя лавку, обратился к Шушерину…»

Большая и емкая по фактам цитата, вероятно, не нуждалась бы в комментарии, если бы не одно обстоятельство, на которое следует обратить внимание: знакомство Жебелева, а затем и Яковлева со знаменитым уже в те годы актером Яковом Емельяновичем Шушериным. Вскоре, в 1791 году, Жебелев уедет вместе с ним в Москву. На первых же порах, воспользовавшись кое-какими советами актера, он организовал домашнюю «труппу» из четырех человек. Кроме него самого в нее вошли его старший брат и двое приятелей: Милов и Яковлев. «Труппа» Жебелева принялась разыгрывать сцены из идущих на петербургской сцене и напечатанных трагедий.

Любопытно, что Яковлеву, несмотря на высокий рост, доставались женские роли. Объяснить это можно тем, что он был на несколько лет моложе своих партнеров. И вполне естественно, что братья Жебелевы поделили между собой в пьесе Сумарокова роли Самозванца, Георгия (обе их играл Григорий Иванович) и Шуйского (ее исполнял его старший брат). Яковлеву же пришлось изображать страдания печальной Ксении. Да и в «Магомете» он с таким жаром декламировал речи главной героини Пальмиры, что однажды во время репетиции в лавке Шапошникова вдребезги разбил остекленный прилавок, причем поранил себе руку и вдобавок получил потом соответствующую «мзду» от опекуна.

Все биографы свидетельствуют о непримиримо враждебном отношении Шапошникова к театральным пристрастиям своего подопечного. «По строгости опекуна, — сообщает один из первых жизнеописателей Яковлева, Павел Свиньин, — Яковлев являлся к товарищам своим только в праздники, когда хозяин его уезжал в гости. Зрители их были не только домашние, но и соседи…» Репетировали они, а иногда и представляли трагедии либо в доме Жебелева, либо в лавке Милова, находившейся на втором этаже дома, где снимал помещение для торговли и Шапошников.

Не имел возможности Яковлев открыто посещать и профессиональный театр. По словам Свиньина, «строгий опекун отнимал все средства к удовлетворению его желания». Но «однажды, по какому-то делу, зять его уехал за город на целые сутки. Яковлев летит к своему другу и вместе идут в театр — украдкою от знакомых! Яковлев в восхищении, в нетерпении! Несколько минут до поднятия занавеса кажутся ему веком!» Смотрят они какую-то второстепенную комедию с незамысловатым сюжетом. Но и она кажется Яковлеву волшебной.

Когда это могло произойти? Скорее всего на исходе восьмидесятых годов, перед отъездом Жебелева в Москву. В каком помещении смотрел Яковлев комедию? По-видимому, в деревянном Малом театре, откупленном казной у частного антрепренера Книппера, на Царицыном лугу (получившем потом название Марсова поля). Там были более дешевые билеты, чем в другом публичном — каменном Большом театре. Да и комедии шли преимущественно в театре на Царицыном лугу.

После отъезда Жебелева пристрастие Яковлева к сцене не исчезло. Никакие угрозы опекуна на него подействовать не смогли. Каждому, кто начинал увещевать его, он отвечал монологом из какой-то прочитанной трагедии:

Читал он монолог уже тогда, в ранней юности, по свидетельству очевидцев, с большим чувством. Но монолог этот, как и все другие, которые он тогда исполнял, принадлежал женщине…

О дальнейших событиях в жизни Яковлева Свиньин повествует так: «Не имея более товарища и друга… а потому чувствуя всю тягость своего состояния, потребовал от своего опекуна свободы. Твердость, с какою скромный юноша в первый раз предстал пред угрюмого опекуна своего, заставила согласиться на его желания и выдать ему наследие его, состоявшее из 1800 рублей.

— Куда ты денешься, куда пойдешь, что знаешь? — угрожая, с сердцем говорил ему зять его.

И он решительно, с врожденной ему горделивостью, праводушием и жаром отвечал, указывая на образ божьей матери:

— Вот моя надежда, моя заступница; на нее и на бога возлагаю свое упование: она меня не оставит».

На первых порах самостоятельной жизни божья матерь помогала ему плохо. Буквально вырвав у Шапошникова свой капитал, девятнадцатилетний Алексей Яковлев пошел к предсказанному опекуном банкротству куда быстрее, чем тот предполагал.

Для начала он снял так называемое окошко под № 67 в Зеркальной (идущей по Садовой) линии Гостиного двора. Таких окошек с прилавком в Гостином дворе было много. В них торговали мелочным товаром, и аренда их стоила значительно дешевле, чем наем помещений с входными дверьми и кладовыми, где обычно хозяйствовали более состоятельные купцы. Занялся он уже знакомым ему галантерейным делом. Съездил за товаром на ярмарки в прибалтийские города: Юрьев, Ревель и Нарву. Товар разложил в окошке с присущим ему артистизмом. На том и кончилась его забота о продаже. Ни зазывать покупателей, ни уговаривать их, ни даже предлагать товар Яковлев не стал. Сидя целые дни в «окошке», читал книги, сочинял стихи, декламировал вслух.

За этим занятием и приметил его один из директоров Ассигнационного банка, Николай Иванович Перепечин. Получивший университетское образование, преуспевающий чиновник был одержим неустанным стремлением находить одаренных людей. Открытие одного из талантов и сохранило фамилию его для потомков. Прожив пятьдесят лет и дослужившись до чина тайного советника, Николай Иванович, как утверждает краткая справка «Русского биографического словаря», «заслужил память о себе тем, что обнаружил талант известного впоследствии трагика А. С. Яковлева, которому оказывал покровительство и содействовал определению его на сцену».

Каким образом состоялось их знакомство? На этот вопрос дает ответ Жебелев:

«Часто гуляя по Гостиному двору, Перепечин дивился на молодого купца, который вечно сидит, потупя нос; книги не было видно, она помещалась за прилавком; любопытство заставило его заглянуть: видит раскрытую книгу; „А, вот что…“ И заключил из сего, что молодой человек, верно, сам хозяин… Начал почаще поглядывать и видел Яковлева уже не читающего, а пишущего стихи, — а тот и не замечал этого. Но Перепечин, заинтересованный этим явлением, вступил с ним в разговор, познакомился, принимал ласково. Яковлев, вероятно, у него, перед ним, может быть, и гостями читал монологи или всю трагедию…»

Больше о их взаимоотношениях, уверяет Жебелев, он не слыхал от Яковлева «ни слова, ни полслова». Не упоминает Жебелев и о том, какую именно трагедию мог читать в доме Перепечина молодой Яковлев. Но тот сам пролил свет на это. В 1793 году, через два года после отъезда Жебелева в Москву, была издана пьеса «Отчаянный любовник» (трагическое происшествие) сочинения санкт-петербургского купца А… Я… Пьесе было предпослано посвящение:

Уже то, что сюжет для своей пьесы Алексей Яковлев взял прямо из жизни, а не воспользовался набором надуманных схем, в изобилии бытующих в то время на русской сцене, делало ее в какой-то мере оригинальной. История, которую пытался драматургически воплотить молодой купец, была нашумевшей. О ней много говорили тогда в Петербурге. Гвардейский офицер горячо полюбил бедную девушку, но, не получив согласия своего отца на женитьбу, застрелился. Обо всем этом и рассказывало «трагическое происшествие», облеченное автором в взволнованные стихи:

Состоявшая всего из нескольких явлений, пьеса казалась незавершенной. Она оставляла ощущение одаренности автора. В ней было много чувствительности и пыла. Но характеры едва намечены, сюжет не завершен. Что же касается стихов… то прав один из современников Яковлева, заметивший: «Конечно, эти стихи нехороши. Но они… по-тогдашнему могли возбудить всеобщее внимание и удивление. Особливо от поэта-самоучки». Поставлена пьеса на сцене не была. А в кружке Перепечина похвалы заслужила.

Интерес у Яковлева к торговле пропал начисто. По крутой купеческой лестнице он спускался все ниже и ниже. И Шапошников мог не без злорадства поглядывать на шурина, идущего к пропасти полного разорения. Расставшись с «окошком» в солидном Гостином дворе, Яковлев приобрел легковесную «овечку» — небольшой столик со шкафчиком, в который укладывал незатейливые товары: галантерейную мелочь и лубочные картинки. «Паслась» его «овечка» на торговой бирже всего несколько часов в день (что очень устраивало молодого поэта). Но концы с концами ему едва-едва удавалось сводить. От наследства уже почти ничего не осталось. Вот-вот должен был наступить крах.

Положение было бы безвыходным, если бы Перепечин не познакомил Яковлева со старейшим актером русской сцены Иваном Афанасьевичем Дмитревским. Тот сразу почувствовал в молодом купце истинный актерский талант.

Алексей Яковлев обладал великолепными физическими данными. Был высок ростом, строен, превосходно сложен. Отличался повышенной возбудимостью, неистовым темпераментом, обостренным чувством ритма, природной пластичностью. То был необработанный, по выражению современных Яковлеву рецензентов, «алмаз огромной величины». Дмитревский без раздумья принялся за его огранку.

Как ни курьезно казалось это окружающим, но маститому Дмитревскому пришлось уговаривать бывшего гостинодворца заниматься с ним. Вкусив в кругу Перепечина немалую дозу яда первого поэтического признания, молодой купец не испытывал уже того страстного желания лицедействовать, которое обуревало его ранее. Человек решительный, настойчивый, даже упрямый, Алексей Яковлев сдался не сразу. И все же соблазн был слишком велик. Он начал брать уроки у Дмитревского.

«Дмитревский, — рассказывал Григорий Жебелев, — проходил с каждым роль и отдельные места. Больше контрастов требовал он. Он иногда слово за словом разбирал реплики с ним игравших. Показывал положения, переходы и даже отдельные позы и движения. Эффекты он придумывал самые интересные, неожиданные, но все не нарушало общего хода пьесы, а каждое лицо не проигрывало в своей характеристике. О декламации и говорить нечего. Здесь он плавал как рыба в воде и показывал такие пассажи, о которых годами не додумаешься… Он заставлял любить театр, интересоваться делом своим и работать над каждым пустяком… Все искали его советов, указаний, и он расточал их для драматургов и актеров, как расточает золото богач, не знающий предела своего богатства».

Опираясь на опыт французского и английского театров, актеров которых ему довелось повидать во время заграничных поездок в шестидесятых годах, Дмитревский тяготел к классицистскому театру времен Вольтера — с его изысканным рационализмом и регламентированным изяществом.

Какие требования предъявлялись актеру? Ответ на это дает опубликованный в 1790 году без подписи (очень близкий взглядам Дмитревского) трактат «Разные мнения о качествах комедианта и о первых предметах, которые вступающий в сие звание особенно наблюдать должен». Он был единственным в России того времени печатным пособием, освоить который могли будущие актеры. Основные положения его сводились к следующему:

«Из всех причин, побуждающих принять состояние комедианта, главнейшею и достохвальнейшею почесться может любовь к славе; та непреодолимая над человеком власть, которая… подает твердость, нужную для преодоления всех трудностей, с сим состоянием соединенных… К толь благородному расположению потребно пылкое воображение, живость и нежность души; сердце, способное к принятию разных страстей: нельзя того заставить чувствовать других, чего кто сам не чувствует… Первая наука начинающего должна состоять в познании просодии (ударения слов). Не принимаясь еще ни за какую роль, он должен научиться правильно говорить. Для сего ему нужно читать творения лучших трагических и комических писателей… Научившись просодии, непременно должно с рачением обработать изменение голоса и выговора… Всякому актеру, а особливо вновь вступающему в сию должность, нужно как можно лучше обдумать о действии драматического творения; необходимо, чтобы он заранее изыскал объяснения, потребные к доставлению себе средств, дабы выполнить в точности порученную ему роль; и потому нужно для актера не только постоянное учение, но и величайшая понятность.

Расположение корпуса и телодвижение суть два предмета, довольно важные для театра… Множество телодвижений всегда может почесться пороком… Телодвижения можно назвать быстрым действием душевного чувствия; если они заранее вытвержены, сложены, настроены и приготовлены, то ослабляют силу действия. Редко случается на театре, чтоб должно было прикасаться к актрисе, брать у ней руку, сжимать ее в своих объятиях; когда же сие по необходимости бывает, то да соблюдается при том возможная осторожность и благопристойность, особенно в трагедии… Поющая либо надутая декламация несовместна с истинным искусством; однако в трагедии природная простота должна соответствовать важности содержания, всегда остерегаться должно, дабы не уронить оную низким разговором… Хотя и должно, сколько можно, ближе подходить к естественной простоте, но при том не надо забывать и того, чтоб не представить природу в неприятном и отвратительном виде… Вопль, происходящий от чрезмерной горести во всей своей силе, на театре отвратителен, подлинные терзания, отчаянием произведенные, видеть ужасно… Ни от чего пьесы не могут исправнее выходить, как от репетиций… Хотя сие скучно бывает для старых актеров, но вступающие в сие звание ничем не могут столько поправить себя и усовершенствовать. Искусство комедианта весьма трудно: в оном иначе прославиться не можно как непрерывным учением, долговременным старанием и величайшими усилиями».

Всеми этими качествами в совершенстве владел Иван Афанасьевич Дмитревский. Всему этому он несомненно пытался научить Алексея Яковлева. На первых порах ученик послушно шел за своим учителем. Во время их занятий — в начале 1794 года — Дмитревский хвалил его безоговорочно. По воспоминаниям актеров, он устроил Яковлеву такую рекламу, что многие любители театра ожидали от дебюта молодого купца настоящего чуда.

И чудо действительно произошло.