ГЛАВА ПЕРВАЯ
Детям хочется видеть родителей прекрасными, лучше других. Мальчик искал такие отличия у отца и находил: природа наделила его папу высоким ростом и благородной статью, акцизное управление — ослепительно-белой фуражкой с кокардой, бесплатным билетом в летний театр на Нижегородской ярмарке и некоторыми привилегиями в перемещениях по российским дорогам. Зимой отец садится в сани, летом — в тарантас. Предстоит ехать на другой берег Волги, через глухие леса и дальние перегоны. Тарантас въезжает на паром. Маленький сын на пристани машет рукой. Он часто остается один и привык махать рукой, прощаясь: до свиданья, до свиданья.
«Мой папа выше верх; он белоснежнее самого белого парохода; его фуражка сверкает, как крыло чайки». Взойдя на палубу большого волжского парохода, этот папа произнес: «Волга впадает в Каспийское море». Одна из немногих отцовских истин, не опровергнутых временем.
В обязанности контролера акцизного управления входило объезжать окрестные села, маленькие городишки и следить за аккуратным взиманием сборов. Николай Иванович Яхонтов получал жалованье, которого всегда не хватало, хотя акцизный контролер к широким тратам и не был склонен. Широта и веселье вообще не были ему свойственны. Скорее, умеренность и склонность к меланхолии отличали этот характер. Мир был строго поделен на то, что есть истина, во что надлежит верить, строго исполнять, и то, что не надлежит. Эти свои представления отец внушал сыну разными способами — от постоянных поучений до порки. Как нередко бывает в подобных случаях, сын с годами стал понимать порядок вещей не так, как отец, а прямо противоположным образом.
В доме Яхонтовых когда-то был семейный альбом с фотографиями — в пухлом бархатном переплете с бронзовыми блямбочками и бронзовой же застежкой. Вот дедушка — протоиерей; вот тетка, сестра отца, красавица, бросилась в Волгу, как Катерина… Дед, говорят, был из бедных, выносил помои в трактире и получал за то три рубля в месяц. Но выучился на священника и служил поначалу в селе Городце. О необыкновенно красивом голосе его прослышало нижегородское купечество. Стал он с годами протоиереем ярмарочного собора.
Портрет отца — на плотном сером паспарту с золотым тиснением — память о визите к лучшему нижегородскому фотографу. Бравый красавец в мундире акцизного управления. Стрижен изящным бобриком, усы высокомерно вздернуты вверх, прищур близоруких глаз барствен, подбородок чуть поднят. Воплощение представительности, благополучия, твердости характера.
На самом деле решительной и прочной в душе Николая Ивановича была лишь вера в бога. Собственный же характер твердости был лишен совсем, ибо определялся бесконечной зависимостью — от жены-красавицы, от отца-протоиерея, в дом к которому он с маленьким сыном вселился, от вечно донимавших долгов и, разумеется, от всевозможного начальства.
«Прошение на имя…» — не сочтет ли нужным начальство обратить внимание на то, что гимназист Яхонтов Владимир, вместо того чтобы прилежно учить уроки, проводит время с некой Борисовой Анной, дочерью церковного сторожа, катается с ней на лодке по Волге и т. п. Просьба отца — вмешаться.
«Прошение на имя…» — может быть, дирекция Дворянского института обратит внимание на то, что воспитанник Владимир Яхонтов, живя на хлебах в доме неких Талановых, вместо добросовестного изучения наук проводит время в недозволенных ночных разговорах и чтении, — просьба вмешаться, запретить и, если найдено будет нужным, наказать.
Эта страсть к прошениям и доносам (трудно отделить одно от другого) — следствие всяческой зависимости, душевной робости, неверия в себя и слепой веры в вышестоящих. Собственного сына отец запросто отдавал в руки «правосудия» и сам заранее склонял голову перед любым приговором.
В результате письма по поводу дома Талановых сына чуть не выгнали из гимназии. «Я стоял шестнадцатилетним юношей и пылал от стыда, не за себя, а за вас… — писал Владимир Яхонтов через десять лет. — Вы умоляли там, плакали и прочее. Это так обычно бывало не только со мной в те странные времена, но и со многими. Я помню только свою пылающую рожу — и с меня этого достаточно… Ничего мудреного не было в том подобострастии, с которым иные родители докладывали начальству о домашнем поведении воспитанников. — Вы, мол, ваше превосходительство, сами видите, мы для отечества ничего не пожалеем — все тайны нашего дитяти вам выложим: и что читает, и что пишет, и кого любит, и к кому ходит, а вы уж лучше знаете, как его на путь истинный направить…»
Это суровое письмо было написано в 1927 году. Надо полагать, отправлено оно не было — родители давным-давно разошлись и разъехались по разным городам. Письмо писалось, скорее всего, для себя — как итог размышлений о заячьих душах и о методах заячьего воспитания.
Мать, Наталья Ильинична, к воспитанию сына вовсе не имела отношения, хотя косвенно на него несомненно влияла.
Вот ее портрет в молодые годы, все из того же семейного альбома. Трудно отвести взгляд: как хороша! Как легок и изящен поворот головы! Будто и не мучил фотограф долгой выдержкой, а просто очаровательная женщина оглянулась на ходу, одарив прохожего улыбкой. У Чехова есть рассказ «Красавицы» — о том, какое странное, щемящее чувство вызывает женская красота. Не удержать ее, не присвоить и не продлить. Красота — это чудо, и, как все на свете, оно кончается. Если не через минуту, промелькнув в дороге, то через годы.
Есть печаль в любом конце, в любом уходе. А в том, что уходит любимая жена, обожаемая сыном мать, — особая боль и особая горечь. Отец с годами переживет боль, найдет свое объяснение и даже оправдание бегству красавицы и женится вновь — на бывшей горничной протоиерейского дома, к которой привык, как к няне. А сына никогда не покинет чувство потери тепла и красоты, а вместе с тем и веры в то, что это тепло может быть долгим и постоянным. Чувство неверия, недоверия поселится в нем, и он укрепит его в себе, перенесет на отношения с окружающими, отчего не сделается ни сильнее, ни защищеннее.
Отец вывез Наталью Ильиничну Крыжановскую из Варшавы; в городе Седлеце у них родился сын; из Седлеца они переехали в село Городец Нижегородской губернии. Из маленького Седлеца в заштатный Городец. Ни блестящей столицы, ни московско-варшавских развлечений, ни веселого окружения, в котором, видимо, нуждалась молодая красавица. Только избы, снега, разговоры за самоваром, долги и заботы…
Вот еще несколько фотографий.
Дом в Городце — изба в три окошка, с железным козырьком над крыльцом. У крыльца запряженные сани, около саней стоит женщина в модной меховой шапочке, кокетливо сдвинутой на лоб. Руки в большой муфте, складки длинной юбки веером ложатся на сугроб. Около женщины — маленький мальчик в башлыке.
А вот та же красавица выглядывает из окна дома, беспечно улыбается кому-то. Пышная высокая прическа, белая кофточка, тонкие руки. Мальчика не видно, наверно, он в доме и не достает до подоконника.
Тот же дом. Но никого нет ни у крыльца, ни в окне. Ранняя весна, снег стаял, голые ветви, за забором виден разлив Волги. Мать уехала обратно в Варшаву и ни в село Городец, ни в Нижний Новгород не вернется. На портрете, оставленном мужу, написала твердо: «Не поминай лихом. Благодарю за все. Береги сына».
Этот странный женский характер, соединивший в себе легкую прелесть с чем-то сухим и жестким, перебаламутил всю жизнь скромного чиновника. При такой красавице Николай Иванович ни минуты не знал покоя. Рассказывают, в Городце дело дошло однажды до дуэли (событие чрезвычайное для глухого села, известного лишь кустарными изделиями). Заезжий англичанин (он как раз приехал закупать ложки и плошки) так пленился очаровательной женой акцизного контролера, что стрелялся с ее супругом. К счастью, пистолеты оказались неисправными, и соперники разошлись, пожав друг другу руки.
Все эти полуводевильные-полудраматические страсти улеглись, когда, собрав саквояжи, красавица отбыла в свою Варшаву.
Издали, из Варшавы, потом из Москвы, где с 1914 года поселилась, она по-своему следила за тем, как растет ее сын. Послала ему, например, свой портрет и надписала: «Владимиру Яхонтову, ученику I отделения. Володя, если ты будешь себя вести скверно, то я совсем домой не приеду. Твоя мама». И не приехала.
* * *
Дом в Городце опустел. Отец и маленький сын перебрались в Нижний, к деду. Сын поступил в гимназию, пышно именуемую: Дворянский институт императора Александра II. Дом деда при ярмарочном соборе стоял на стрелке, у слияния Волги с Окой, так что сыну стали снимать угол в городе. Слова «копейка», «фунт», «долг» наполнились реальным смыслом — надо было платить за ученье, за угол, за керосин. Платил отец, а мать требовала строгого отчета в расходах и поведении. В тисках этого двойного контроля сын взрослел и иногда отваживался сопротивляться.
«Получил вчера твое письмо, — писал он матери, — и, сознаюсь, многих выражений совсем не понимаю. Что это, например, такое: „Следовало бы правильнее понимать меня и мои просьбы на пользу тебе, и тогда бы ты не считал себя несчастным, обиженным“. Это ужасно нелепо, и я прошу тебя пояснить это как-нибудь. Я, конечно, понимаю, что за все, что ни делают родители, дети должны благодарить их, потому что это делается для их же пользы и блага. Но я уж совсем не понимаю, кто считает себя „несчастным и обиженным“. Уверяю тебя, здесь ты очень и очень ошибаешься. Правда, некоторые обстоятельства, касающиеся тебя и отца… в которых мне приходится инстинктивно угадывать, где ложь, где правда, иногда меня очень тяготят. Но право же, я вовсе не считаю себя несчастным человеком. Это ты не поняла. И очень жаль, потому что я тебе писать уже больше не буду об этом. Ты как-то узко все понимаешь и совсем не понимаешь меня…»
Момент, когда ребенок становится взрослым, чаще всего кажется внезапным. С того дня, как ученику Дворянского института был снят угол в городе, внутренняя жизнь мальчика ушла не только из-под отцовского контроля, но вообще из сферы, доступной пониманию родителей.
Отец писал жалобы начальству, мать выговаривала в письмах, сын отчитывался за каждую копейку и за каждую отметку. «У меня не было радостей в школе. Я был одним из самых захудалых ее воспитанников; очень увлекался русской литературой, театром и ровным счетом ничего не понимал в математике… „Не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится, то идти в комнату хозяйки и работать при ее свечке“, — так писал Гоголь об Акакии Акакиевиче. Эта гоголевская свеча знакома мне с детства… „Не зажигать по вечерам свечи…“ — было для меня тяжелым наказанием за совершенно неизвестные мне провинности».
Все очень знакомо по русской литературе. Человечка в казенном мундире за неизвестные провинности лишают того, что ему необходимо. В душе растет сначала непонимание, потом протест. Ищется хоть какая-нибудь щель, куда можно высунуть голову, чтобы не задохнуться.
Может быть, оттого на Руси и рождались в таком количестве провинциальные романтики, чудаки-мечтатели, бродяги-артисты и вечные студенты? Разновидности этого типа населяли жизнь, переходили в литературу, литература в свою очередь возвращала этот тип обратно в жизнь и становилась той самой щелью, куда умевшие читать высовывали голову, дабы подышать и найти отклик тоске и одиночеству.
Дети всегда что-то и как-то читают, этому их учат дома и в школе. Но приобщение к литературе остается все же личным делом каждого. Владимиру Яхонтову, например, литература заменила многие школьные науки.
Эта литература образовала и его характер и взгляд на мир — поселилась в нем, заполнила его собой. Надо сказать, он производил в ней свой отбор, а литература в свою очередь тоже совершала в нем отбор и перераспределение душевных качеств.
Первыми книжками были «Давид Копперфильд», «Дон Кихот», «Отверженные» и «Гамлет». Он хватал томики из талановской библиотеки и погружался в книгу так, что уже ничто вокруг для него не существовало. Детская фантазия, обладавшая могучей силой, преображала книжные сюжеты в происшествия едва ли не с ним самим случившиеся. Париж или Эльсинор становились не менее реальными, чем улица Варварка, видная из окон гимназии, Жан Вальжан был лучшим другом, Гамлет, сирота при живой матери, навсегда стал братом.
Потом был открыт Достоевский. Неизвестно, с чего это началось — с «Неточки Незвановой» или прямо с «Идиота»; неизвестно, когда «Братья Карамазовы» стали любимым романом. Но то, что именно Достоевский, открыв подростку мир человеческих страданий, уже так и не отпустил его рассудок, то, что именно этот писатель остался самой глубокой, самой интимной привязанностью — факт, хотя и не слишком охотно разглашаемый Яхонтовым впоследствии.
Гоголь, Чехов, Пушкин. «Шинель» и «Портрет», как только были прочитаны, оказались выучены наизусть. Вообще с памятью стали происходить чудеса. Не желавшая запоминать алгебраических формул, вялая и отсутствующая при виде черной школьной доски, эта память мгновенно преображалась, касаясь строк Пушкина или длинных периодов Достоевского. Целые страницы запоминались сами собой, будто голова только и ждала такого наполнения. Какой-то гипнотической силой обладала нескончаемая нервная фраза Достоевского и не меньшей властью — краткая строчка Пушкина.
Можно поручиться, что ни один самый успевающий ученик Дворянского института не изучил так обстоятельно Пушкина и так глубоко не прочувствовал Достоевского.
Разумеется, об этом ничего не знали ни мама, ни папа, ни гимназическое начальство.
Лидия Ивановна Таланова — красивая дама с легкой проседью и постоянно дымящейся папироской в руке — внимательно, но с легкой иронией поглядывала на своего забавного постояльца, изредка проявляя к нему тот лукавый порхающий интерес, который женщины ее возраста охотно проявляют к человеку, на их глазах переживающему лихорадку возмужания. Милая женщина, лишенная предрассудков, она осталась равнодушной к сплетням в околотке и вызовам к гимназическому начальству. Ее ум, интеллигентность, ее разговорчивое, вольное студенческое окружение, наконец, ее библиотека — все явилось для Володи Яхонтова атмосферой, в которой он стал воспитываться независимо от родителей, как бы сам собой, то есть естественным и верным способом.
Была и еще одна сфера, о которой мало что знали родители, а узнав, остались чужды ей и даже враждебны. Это была страсть к театру.
Своего увлечения он поначалу не скрывал — писал маме подробно о том, что обещает афиша летнего театра на Нижегородской ярмарке, о том, как ему нравится игра трагика Смурского и героя-любовника Двинского, и о том, что однажды, проводив известного гастролера до гостиницы, он отважился продекламировать ему монолог Чацкого.
Но вскоре он замолчал и затаился. Он уже играл и ставил в любительском кружке института, и это слишком ясно сказывалось на посещении занятий и успеваемости.
Жизнь раздвоилась. Одна ее половина, явная, существовала под благословением родителей и начальства. Эта явная жизнь не занимала ни ума, ни сердца. Зато вторая, тайная, была полна истинных волнений, живых радостей и печалей. И не существовало силы, способной оторвать человека от того, что приносило ему эти волнения.
Он не выговаривал буквы «л». Ну и что?! Ведь никто в зале не смеялся, когда в финале спектакля этот чеховский Иванов, решительно минуя злосчастную букву (превращая ее в подобие буквы «в»), выкрикивал в зал: «Проснувась во мне моводость, заговорив прежний Иванов! Довго катився вниз по наквону, теперь стой!»
Что значили эти мелкие изъяны произношения, когда все перекрывала живая страсть? Сердце, переполненное чувством, получило, наконец, возможность высказаться открыто и громко. Только вчера он стоял с «пылающей рожей» перед институтским начальством — брюки выше щиколотки, пузыри на локтях и коленках, — стоял и глаз не смел поднять, потому что знал, что, подняв, увидит жалкую физиономию отца, который в этом кабинете, кажется, стал меньше ростом. А теперь он свободен и от отцовского контроля и от всякого начальства — стоит в центре сцены, во весь голос произносит красивые слова, а из зала в ответ несется гром аплодисментов. Ну, может быть, не гром, но благодарные хлопки, которые оглушают больше, чем самый громкий гром и долго еще звучат в ушах, наяву и во сне.
Театр вошел в жизнь человека как единственный мир, в котором можно свободно действовать. Действовать — подчеркнем это слово, оно в природе театра.
Увы, за «свободные» действия надо было платить, и прежде всего враньем. И гимназист Владимир Яхонтов научился врать, потому что иного способа сохранить свой мир он не знал. Враньем были отчеты отцу в израсходованных копейках. Враньем были письма маме про репетиторов, будто бы нанятых, и про то, что он вовсе не собирается ставить «Чайку»: «Успокойся, пожалуйста, никаких спектаклей нет и не будет!.. Ну, одним словом, я сказал: пьес не будет, репетиций тоже не будет!»
Все было — и ночные репетиции, и бесконечные двойки по математике, и волшебный миг, когда над ним, случайно поранившим себя в финальной сцене «Иванова», склонилось личико некой Тамары Мшанской, игравшей Сашу, и он сказал ей: «Я очень люблю вас».
В этом смешении юношеских восторгов, впервые испытанных минут свободы, счастья и власти над чужими сердцами, в этом вихре прекрасной болезни, от которой нет лекарств, самым примечательным, однако, представляется список ролей, сыгранных Владимиром Яхонтовым в любительском кружке Дворянского института. Ведь в ярмарочном театре он смотрел все подряд и все ему нравилось.
Шла ли мелодрама или водевиль, он волновался уже от первых звуков театрального оркестра, в восторге хохотал на пустейших комедиях и горько плакал, сострадая «благородному одиночеству» тех, кто по ходу сюжета в одиночестве на сцене оставался. Казалось, царила полная неразбериха в привязанностях и жадном поглощении всего того, что есть театр. Но когда дело дошло до самостоятельного выбора, он проявил неожиданную строгость вкуса и выбрал «Иванова», «Чайку», «Бесприданницу». Других названий не сохранила ни его память, ни свидетельства очевидцев.
* * *
Когда началась первая мировая война, ему было 14 лет. Как раз летом 1914 года он гостил у матери в Варшаве. По дороге домой он увидел то, чего раньше не мог себе и вообразить. Россия, которая представлялась неподвижной, осевшей, эта Россия теперь будто сорвалась с места и понеслась невесть куда. Гимназистик затерялся в толпе, куда-то бежал, за что-то цеплялся, от кого-то получал по шее. Добравшись до Москвы, он дал маме телеграмму, что жив, а вернувшись в Нижний, попробовал по заведенному порядку отчитаться в своих действиях:
«…Что делалось у кассы III класса, и описать невозможно. Увидя, что в III класс мне не попасть, я докупил дополнительный билет II класса за 2 р. 50 к. Едва-едва, употребив в дело все, что мог, я вскочил на ходу в вагон, в котором было уже полно. Поезд идет, и люди, цепляясь друг за друга и толкая друг друга под колеса, вскакивают в вагон. Ругань, свалка… Если бы ты все это видела, ты бы с ума сошла… Разбивали окна, летели чемоданы, тюки, чайники на головы ребятишек… Люди пролезали в разбитые окна, изранивали себя… По дороге везде рыдания и стоны матерей и жен, провожающих своих мужей на войну… На каждой станции толпа врывалась в вагон и требовала места… Происходили настоящие стычки, кончавшиеся вмешательством полицейских…»
Не стоит преувеличивать социальной впечатлительности четырнадцатилетнего гимназиста. Совсем другие впечатления занимали его равным образом. «Все три ночи я простоял на площадке, не уснув ни минуты. В дороге познакомился, помнишь, с той барышней, которая прощалась с прапорщиком в Варшаве. Замечательная барышня… Теперь она живет пока что в Смоленске. Узнай, пожалуйста, если тебе не трудно, есть ли сообщение между Москвой и Смоленском… Я ей хочу написать. Она кончила гимназию, идет на драматические курсы. Она очень похожа на тебя… Жаль, что таких барышень встречаешь только мельком…» Познакомиться поближе с «замечательной барышней» летом 1914 года, разумеется, не удалось. С того самого лета и в Нижнем и во всей российской империи жизнь изменилась решительно и навсегда.
Всех, кого можно, брали на войну. С пристани день и ночь доносился стон и вой — провожали новобранцев. Дом деда, где уныло постукивал счетами отец, стал совсем чужим. Казенное учебное заведение предстало символом рабства и предметом нескрываемой ненависти. «Формула моего воспитания была примерно такова: можешь сложиться во что угодно, лишь бы только ты получил высшее образование». А человек не желал складываться «во что угодно». Он дрался за себя, как за свободную личность, пусть еще весьма туманно представляя себе эту свободу.
«Дорогая мамочка! — сын пытался утихомирить материнские нервы. — Спешу выяснить тебе мое положение в институте. Вероятно, скоро ты получишь из института бумагу, где тебя могут опять вызвать „для объяснения“. Последнее время я опять не ходил в институт… Мне кажется, что ходить в институт, ничего ровно не зная, бесполезно…»
Ходить в институт он не желал.
Зато, навещая маму в Москве, он постоянно ходил в Художественный театр.
«Сначала я ничего не мог понять: на сцене цветут белые вишневые деревья, поют птицы, и не актеры, а настоящие люди тихо о чем-то говорят друг с другом. Потом приезжают женщины, и одна из них — точь-точь моя мама, когда я видел ее в Варшаве: такое же элегантное и очаровательное, беспечное существо… Когда Раневская получает из Парижа телеграмму и рвет ее в мелкие клочки, я невольно сжимаю руку мамы (в сущности, очень одинокой сестры милосердия в сером платье), давая ей понять, что я ее не осуждаю никогда.
Боже мой!.. Даже этого бродягу я отлично помню, и горничную Дуняшу, и неуловимость этих окликов в темноте, и все, все до мельчайших подробностей. И те же самые лубяные коробки мамы, и сборы, и суматоху расставанья — ведь это было со мной и с мамой, со всеми нами.
В антракте я не в силах сказать ни слова…»
Он от природы был наделен способностью чувствовать. Бывает от природы поставленный голос, как говорят, дар божий. Дар чувствовать — тоже дар божий. Владимиру Яхонтову это было дано от природы — способность пропускать стороннее явление через себя, откликаться на все мгновенной вспышкой ассоциаций и острых, почти болезненных переживаний. Эта способность — первое условие творчества — не только счастье, но и мука, крест. Не только связь с миром и другими людьми, но и какой-то (трагический временами) разрыв с ними.
На «Вишневом саде» подросток-сын несомненно почувствовал больше и глубже, чем его вполне взрослая мама, хотя та, если верить сыну, и была похожа на столь впечатлительную даму, как Раневская. Они сидели рядом, плакали и смеялись вместе, радовались этому единству, но нет сомнения, что природа их чувств была разной. Сын не много знал о жизни, но чувствовал уже как художник; мама, хоть и знала гораздо больше, — чувствовала просто как мама.
Они ходили на «Три сестры» с Качаловым, Книппер, Вишневским и Леонидовым, смотрели «Сверчок на печи», «Гибель „Надежды“» в Первой студии МХТ и «Зеленое кольцо» во Второй. Мама к приезду сына хлопотала, доставала билеты, обновляла шляпку и перчатки. Притом она не подозревала, какую духовную пищу своему сыну этими походами в театр дает, какой напряженной внутренней работе способствует.
Сын как одержимый стремился в Москву, переживал в Художественном театре состояние почти шоковое и возвращался в Нижний. Нервное потрясение как будто проходило — до нового приезда. Но с каждым следующим появлением в Москве перед мамой представал как бы новый сын. Он не только вытягивался вверх и во все стороны, норовя вылезти из старенького институтского мундира. Он хранил на себе следы переживаний, для мамы неведомых и уже навсегда непонятных.
С годами меняются письма сына к матери. Еще год назад он отчитывался в расходах, что-то лепетал, оправдываясь по поводу неуспехов в институте, и вот он уже пробует высказать матери какие-то собственные мысли по поводу того, какой образ жизни представляется ему достойным человека.
«Дорогая мамочка! — пишет он летом 1916 года (очередной раз он навестил мать в Москве, чуть не задохнулся в ее проходной комнате, наслушался жалоб, упреков и, вернувшись в Нижний, сел писать обстоятельное письмо, каких не писал никогда, — своего рода общественно-семейное воззвание) — …Вот ты говоришь, я все насчет часов пишу, а ты пойми меня и подумай. Тик-так — и ты счастлива, тик-так — и вот тебе в сердце вливается жгучий яд горя, и оно может остаться на всю жизнь с тобой, на все часы данной тебе жизни, если ты не постараешься наполнить каждую секунду чем-нибудь новым и живым. Страдание соблазнительно: это опасная привилегия; обладая ею, мы обыкновенно не ищем другого более высокого права на звание человека. А его так много, этого страдания, что оно стало дешево и почти уже не пользуется вниманием людей. Поэтому едва ли следует дорожить страданием — следует наполнять себя чем-либо более оригинальным, более ценным, не так ли? Страдание — дешевое средство. И не следует жаловаться на жизнь: слова утешения редко содержат в себе то, что ищет человек в них. Всего полнее и интереснее жизнь тогда, когда человек борется с тем, что ему мешает жить… Жизнь человека до смешного кратка. Как жить? Одни упорно уклоняются от жизни, другие всецело посвящают себя ей. Первые на склоне дней будут нищи духом и воспоминаниями, вторые — богаты и тем и другим… Все люди одинаково несчастны, но более всех несчастен тот, кто украшает себя своим несчастьем. Эти люди больше всех других жаждут внимания к себе и менее всех достойны его. Стремление вперед — вот цель жизни. Пусть же вся жизнь будет стремлением и тогда в ней будут высоко прекрасные часы.
Да здравствуют сильные духом, мужественные духом люди, которые служат истине, справедливости и красоте! Мы их не знаем, потому что они горды и не требуют наград, мы не видим, как радостно сжигают они свои сердца. Освещая жизнь ярким светом, они заставляют прозревать даже слепых.
Нужно, чтобы прозрели слепые, которых так много, нужно, чтобы все люди с ужасом и отвращением увидели, как груба, несправедлива и безобразна их жизнь. Да здравствует человек прозревший! Весь мир в его сердце; вся боль мира в его душе. Есть только две формы жизни: гниение и горение. Трусливые и жадные изберут первую, мужественные и честные — вторую.
Спасибо тебе за все, дорогая мамочка. Целую крепко. Любящий сын».
За некоторой выспренностью стиля и явными следами прочитанной недавно литературы легко рассмотреть живого человека — в тот самый момент, когда он обретает свой взгляд на мир и жаждет внушить открывшиеся ему истины всем, кто, по его мнению, живет неверно.
Но время и общественное переустройство весьма мало повлияли на образ жизни родителей, так что и сын с его призывами лишь отдалялся, пугая переменой.
Мама вряд ли читала газету нижегородских учащихся под названием «К новой жизни». За подписью ее сына там был напечатан развернутый критический отклик на пьесу модного тогда Леонида Андреева о молодом Достоевском. Ее Володя смело вступал в полемику с «мнениями различных рецензентов». Мнения эти, на его взгляд, «не совсем правильны», так как неверно, что в пьесе выведен молодой Достоевский, Некрасов, Белинский. «Изображения Андреева все-таки не портреты. Тут разрешена весьма интересная и тонкая задача: написана не пьеса из жизни каких-то и таких-то исторических личностей… а дано лишь отражение их жизни». Или еще: «Автор представил своего Достоевского… Это, конечно, менее всего фотография, ибо она-то улавливает только внешнее сходство, тогда как целью Андреева было отойти возможно дальше от грубой портретности и создать вымышленного, жившего в его сознании Достоевского…»
Автор статьи переполнен «призрачностью» петербургской атмосферы так, будто вырос не в Нижнем Новгороде, а где-нибудь на Гороховой или у Пяти углов. Ему бесконечно дорог писатель, «живущий возвышенной любовью к человеческой скорби», близкими и родными он ощущает всех его «несчастных, обездоленных» героев. Он прекрасно знает этих людей-призраков, этих женщин, гордых и страстных. Мелькает в их толпе и тень Настасьи Филипповны.
Примечательны настойчивые подчеркивания: «своего Достоевского», «не портретные». Стоит их запомнить.
Другая статья носит название «Грустные мысли». Летом 1918 года прошел слух, что разрушено чеховское имение и вытоптан его сад. На этот слух взволнованно откликается Владимир Яхонтов. Пафос статьи — в спасении «островов культуры», того, что создано человеческими руками, во что вложен труд и высокий смысл. И свобода, и культура, и человечность понимались молодым человеком сквозь одну призму: русской литературы. Это был его единственный, вполне самостоятельно приобретенный опыт. Истинная его ценность, так же как и недостаточность реального жизненного опыта, стали ясны со временем.
* * *
В 1918 году сын переехал к матери, в Москву. С этого момента он, казалось, потерял всякий интерес к дому с китайскими розами на окнах, часами с боем и фотографиями родни в пухлом альбоме.
Отца он навестил спустя лет восемь. Посидел, помолчал, глядя на тихого нижегородского фининспектора, переглянулся с его новой женой Полей, которую помнил как горничную, и уехал.
Про часы как-то вспомнил, узнав о смерти отца. Кто-то из знакомых поехал в Нижний. «Там часы были с боем… Может, взять их оттуда?» Но часы, конечно, не взяли. А остатки семейного альбома уже в 50-х годах были перевезены в Москву.
Одна из первых глав книги Яхонтова «Театр одного актера» начинается словами: «Я иду, но куда бы я ни шел и где бы я ни жил, мое детство всюду со мной; я ношу его за плечами».
Балаганы на нижегородской ярмарке — ширмы петрушечников, крики зазывал, девочка в блестящем трико под самым куполом.
Пожарная каланча — кругом пыль, но сверкают медные каски, пожарные дуются в карты, и брошенная колода веером остается лежать на столе.
Колокольный ряд на ярмарке — монахи ходят, дергают за языки, ищут колокол с малиновым звоном.
Капитаны волжского пароходства. Гудки пароходов — ближе, дальше, совсем далеко.
Купцы на ярмарке. Молодые купчихи задумчиво стоят на волжском откосе. Вмерзший в лед ялик — символ детской свободы.
Отец, уныло щелкающий своими счетами; отец в кабинете начальства; отец с розгой в руке; отец прячет на дно сундука фотографию мамы.
Старинные пистолеты, дающие осечку; золотые монеты, от которых не отвести глаз; лубяные коробки, куда укладываются шляпы… Печаль прощаний, суета отъезда.
Поезда из Нижнего в Москву; проводы новобранцев на пристани, вой, плач, причитания…
Свеча, при которой запрещено читать. Томики Диккенса в коричневом коленкоре, старое кресло на террасе чужого дома, керосиновая лампа.
Театры на ярмарке, осенний ветер рвет афиши с тумб. «Театр» деда-протоиерея: множество свечей, торжественные лица, голос, уходящий куда-то в поднебесье…
На каких весах можно взвесить то, что из жизни отбирается и переходит потом в творчество? «Лаборатория художника — неизученная химия», — говорил Яхонтов. Но если спрашивали, откуда в его спектаклях то или это, он, задумавшись, показывал куда-то туда, в сторону детства.
