День рождения Александра Михайловича Врубеля 6 октября 1872 года по неукоснительно соблюдаемой семейной традиции был отмечен утром мессой в костеле, вечером — выездом в театр на спектакль итальянской оперетки.

Хотя Александр Михайлович считал себя в душе русским, православным и частенько сетовал на то, что служебные чины не к добру для него вспоминают его католическое вероисповедание, он не забывал отметить торжественные дни службой в костеле.

На этот раз месса оставила в душе Миши особенно приподнятое, «художественное» впечатление — и пение, и весь ритуал, и благостный, благообразный, картинный католический священник.

Опера «Crispino et Camore», которую давала итальянская труппа, прекрасно завершила этот праздничный день, укрепив Мишу в его радостном и веселом настроении.

После возвращения из театра домой резвушка Лиля, удивляя родных своей музыкальной памятью и артистизмом, комично и верно воспроизводила целые куски из спектакля. Миша разделял восхищение спектаклем и детский непосредственный восторг своей маленькой сводной сестры. Кажется, он готов был признать комическую оперу своим любимым жанром: «Опера, по-моему, прехорошенькая, да и исполнение очень порядочное, — заключал он в письме к Анюте. — Примадонна soprano Тальони имеет хотя и обработанный, но очень маленький голос, так что она никуда не годилась в роли Джульетты в опере „Montecci et Capuletti“, опере серьезной (которую мы слышали незадолго до того), но зато в „Crispino et Camore' elle etait à admirer“».

Такое легкое, светлое настроение поселилось тогда в душе Миши надолго. Он, кажется, становится завзятым театралом. Летом мальчик-гимназист сближается с гастролерами французской труппы. Вскоре он уже свой в их доме, пьет с ними чай, ведет нескончаемые разговоры об искусстве как адепт (по его собственному выражению) последнего и уже усердно трудится над обещанным им в подарок рисунком: «Delpant, вальсирующий с m-elle Keller (в опере „La fille de m-me Angot“)».

Легкомысленный жуирующий отрок, нерадивый к учению и любящий удовольствия? Такое заключение было бы не совсем справедливо. Легкости общения с французскими актерами помогло порядочное знание языков. В письмах, в которых повествуется об одесском житье-бытье, увлечении театром, чувствуется упоение автора своим эпистолярным творчеством, гордость знанием языков.

Несомненно, не было ошибкой, что Мишу отдали в классическую гимназию, а не в реальное училище. Вопреки повальному увлечению «реальностью», Миша и сам никогда не думал о «реальном». Заметим здесь: полемика о принципах воспитания юношества между «реалистами» и «классиками» выливалась тогда, в 1870-е годы, в ожесточенные бои, в чем обнаруживалось глубокое и жизненно важное значение педагогических проблем. Как разобраться, кто был прав в этих спорах — защитники ли реального образования, опирающиеся на прогресс науки, на необходимость ответа практическим потребностям жизни и отвергающие древние языки как отжившие, мертвые? Или адепты классики, последователи того же Грановского, который еще в 1850-е годы выступал горячо в защиту древних языков, видя в них исток мировой культуры, бессмертные традиции, без которых она обречена на гибель? В древних языках, в древней классике, по мнению Грановского и. его последователей, запечатлены те вечные нормы прекрасного, которые неразрывны с воспитанием высоких нравственных норм. Кажется, что в этом споре не было правых и неправых. Это был неразрешимый диалог.

Итак, в 1874 году Миша Врубель заканчивает свое гимназическое образование в классической гимназии Одессы, Ришельевской. Он на весьма высоком счету у преподавателей, проявляет интерес к истории, его отличает знание произведений западноевропейских и русских классиков, древней античной литературы, способность к языкам. В его сочинениях появилась легкость и свобода, в них уже чувствуется свой стиль или, быть может, стремление к определенному стилю. И на юношеских письмах Миши к его сестре лежит печать его гуманитарных склонностей. Они отмечены стилизованным и игривым тоном, подчас и гоголевскими интонациями. В них — удачные метафоры, эпитеты, литературные реминисценции: Одесса — это «солончаковые степи Скифии», а от петербургских писем Анюты «на него пахнуло свежестью Невы». Порой в текст врываются французские, немецкие слова и выражения.

Он тяготел и к древним языкам — с усердием и увлечением изучал латынь, которая у многих его сверстников вызывала отвращение, с удовольствием цитировал латинских классиков и упивался торжественно-размеренным звучанием их речи. Этот суровый и величественный, строгий латинский язык отвечал его естественным природным склонностям, самим своим духом импонировал ему.

Не покажется ли странной тяга к этой «мертвой» канонической форме для живого, артистичного, отзывчивого на впечатления реальной жизни мальчика? Уже теперь, по существу еще отроком, он был готов противоречить сам себе и не поддавался никакому устойчивому определению.

Тогда, может быть, определенную роль в подобном направлении интересов Врубеля и его художественных вкусов играл и сам город Одесса, облик этого города, в котором стилю классицизма принадлежала особая роль. Невозможно было не восхищаться какой-то особенной стройностью ритмов города, прямизной его улиц, регулярностью общей городской планировки. Это чувство достигало своей кульминации, когда Врубель оказывался перед знаменитой лестницей к морю — своеобразными котурнами города — и окидывал глазами площадь с памятником основателю Одессы — Дюку Ришелье. Стоящий в центре площади, он мог показаться даже маленьким. Но вместе с архитектурным ансамблем, с вогнутыми ампирными зданиями, замыкающими пространство, Ришелье, облаченный в античную тогу, уподобленный римским императорам, был великолепен и исполнен величавой, строгой торжественности. Такое же впечатление оставляло здание Биржи, замыкающее Приморский бульвар.

Художественные нормы классицизма внушали чувства логики, соразмерности, рациональности и гармонии, учили верить во всесильный разум, в великие идеи эпохи Просвещения. Но и романтические особняки тоже действовали своим стилем, убеждали в правоте своей свободы, своего протеста против строгих норм и регламента. Одним словом, в камнях Одессы по-своему запечатлелась отшумевшая, но вечно возникающая борьба классицизма И романтизма. По-видимому, с этого времени в сознание будущего художника стал входить и волнующий безмолвный язык каменных архитектурных форм.

Направлению развития художественных интересов Врубеля могли также способствовать и особенности культурной жизни города, в основном определяемой иностранными влияниями даже в 1860-е и 1870-е годы. Итальянские и французские издания, гастроли заграничных трупп, в том числе и особенно успешные — итальянской комической оперы, определяли культурную жизнь и вкусы одесситов. Юный Врубель несомненно подпал под их власть.

Безмятежное, счастливое отрочество! Очаровательный внешне, способный, мальчик утешал родных уже с ранних лет своей разносторонней одаренностью. Он был из тех счастливчиков, о которых говорят, что они «родились в сорочке». Юношеские письма Миши дышат чувством гармонии семейных отношений, любовью к родным, преданностью семье, приверженностью ее заботам. Как печется он о самочувствии мачехи, уставшей от живущих в семье пансионеров, как близко к сердцу принимает болезнь глаз отца! С каким теплом и интересом относится к маленьким сводным сестричке и брату — Лиле, Володе! Особенно он был привязан к единокровной сестре, Анюте, Письма к ней, учившейся на педагогических курсах в Петербурге, и повествуют нам о его жизни в эти юношеские годы.

Полагается в биографии представлять читателю родителей героя, членов его семьи. Александр Михайлович Врубель, отец, — светловолосый и светлоглазый, с мягкими чертами лица, спокойный, слегка даже флегматичный, весьма положительного, «позитивного», как тогда говорили, склада мыслей, с неукоснительными нормами поведения, с твердыми понятиями о добре и зле, о законе и беззаконии, о своеволии. Он не унаследовал от своего отца — деда будущего художника, наказного атамана астраханского казачьего войска — его буйный нрав и склонность к алкоголю. Нрав Александра Михайловича поражал своей уравновешенностью, а его отношение к семье могло бы возбудить зависть жен его сослуживцев. К этому времени ставший военным юристом, Александр Михайлович прошел через строевую службу — окончил кадетский корпус, служил адъютантом. Были у него и воинские подвиги — за участие в сражениях с горцами на Кавказе, в операциях против Шамиля в 1852 году, а также в Крымской кампании 1853–1855 годов он получил бронзовую медаль на Андреевской ленте. Надо сказать, в семье никогда не вспоминали об этих подвигах. Потому ли, что Александр Михайлович разочаровался в строевой службе или военные операции, коих он был участником, не вызывали в нем чувства гордости? Как бы то ни было, сыну он не передал интереса к военной профессии, так часто заманчивой для мальчиков. Ничего не получил Миша по наследству в этом смысле ни от отца, ни от деда по отцовской линии.

Больше оснований для размышлений о наследственности дает другой дед Врубеля, по матери, — Григорий Гаврилович Басаргин, военный генерал-губернатор Астраханской губернии и командир Астраханского порта. К высокому чину вице-адмирала он пришел, постепенно поднимаясь, от гардемарина. Участник ряда морских сражений, плававший в Средиземном и северных морях, он затем занимался ответственными гидрографическими работами в Каспийском море. Не от него ли унаследовал внук особенное пристрастие к образам моря в творчестве, особенную чуткость слуха к «музыке моря»?

Странная судьба выпала Врубелю — родиться в далекой Сибири, в Омске, куда был послан отец на службу в 1853 году, вскоре после женитьбы на Анне Григорьевне Басаргиной. Видимо, суровый сибирский климат со степными ветрами был вреден Анне Григорьевне. Вскоре после рождения четвертого ребенка она скончалась. Мише Врубелю было тогда три года.

Что унаследовал он от матери? Он не мог ее хорошо помнить, и все же он помнил ее всю жизнь. Ее фотографии были с ним неотлучно; едва окрепнув в рисовании, он срисовал с фотографии ее портрет. Ему заменила мать Елизавета Христиановна Вессель — женщина широкой души, судя уже по тому, что она решилась выйти замуж за человека, обремененного четырьмя маленькими детьми. Но хотя Миша был привязан к ней и называл ее Мамой, Мамашей, он никогда не забывал о потере родной матери, ранившей его душу.

Как уже отмечалось, Александр Михайлович был полон здравого смысла. Но, несмотря на это, он сам немало делал для того, чтобы подвести сына к тернистому пути художника. С какой-то естественной неизбежностью его здравый смысл, вера в разум, в силу, науки, в практическую деятельность вызывали в нем влечение к прекрасному, к эстетическому совершенству.

Занятия в школе Общества поощрения художеств, частные уроки рисования с учителем в Саратове — так еще с детства Миша вводился в сферу изящных искусств. К этому следует добавить постоянное соприкосновение с музыкой. Мачеха была пианисткой, и с ранних лет мальчик слушал произведения великих — Бетховена, Моцарта, Шуберта, Гайдна, Шопена. Одним словом, родители всячески содействовали тому, чтобы просветить детей не только в научном, но и в художественном отношении. Таким образом, Миша получал тогда в семье полную поддержку своей тяге к занятиям искусством. Родные гордились его успехами на этом поприще. Он начал уже писать масляными красками и исполнил четыре картинки-копии: с «Заката на море» Айвазовского, «Читающей старушки» Жерара Дове, со «Старика, рассматривающего череп» и «Восхода солнца» Гильдебрандта — с снегом, мостиком и мельницей. И хотя он отдавал себе отчет в том, что это опыты самоучки, не знающего еще профессиональной грамоты, тот факт, что последний пейзаж попал в магазин Шмидта и там продавался за 25 рублей как настоящее художественное произведение, втайне доставил ему тщеславное удовольствие и очень порадовал его родных.

Занятия живописью стимулировались новым знакомством или новой дружбой с неким Клименко, отметившим художественные задатки Миши, особенно в его фантазиях карандашом. По характеристике Миши Врубеля, его новый приятель — «большой знаток в искусствах, весельчак и, что нераздельно в русском человеке с эстетическими наклонностями, порядочный гуляка». И эта черта Клименко отмечается с осуждением. Заметим здесь весьма удивительное для мальчика-гимназиста попутное высказывание о характере Клименко, которое нам придется много раз вспоминать в будущем:

«…не знаю как тебе, а мне кажется, что моральная сторона в человеке не держит ни в какой зависимости эстетическую. Рафаэль и Дольчи были далеко не возвышенными любителями прекрасного пола, а между тем никто не воображал и не писал таких идеально чистых мадонн и святых». Эстетическое может быть не связано с этическим, но, судя по тому, что юный Врубель осуждает с этических позиций Клименко, он еще верит в возможность и необходимость их единства. Да, все пока достаточно просто, ясно и безмятежно в его душе.

Вместе с графическими и живописными опусами проблемы изобразительного искусства настолько прочно вошли в атмосферу дома, что захватили всех членов семьи. И уже частыми стали споры с отцом на художественные темы. Как Миша отметил в письме к сестре, этот вопрос поворачивался «разными сторонами, интересными для исследования». Какими же сторонами? Надо сказать, что художественные вопросы были тогда одними из самых животрепещущих, модных. Казалось, была странная зависимость: чем больше умами людей овладевала «позитивность», положительность, чем более укоренялись в их сознании доводы практического разума, тем с большей силой рвались они к выяснению вопросов судьбы изящного. Все имели тогда — или, точнее, считали, что имеют, — отношение к искусству. Даже газеты, обстоятельно освещая деловую и коммерческую жизнь города, с явным увлечением одновременно предавались разрешению эстетических проблем.

Уже ожидание передвижной выставки подняло в печати Одессы целую бурю словопрений на тему о назначении искусства, о том, что в нем главное — форма или содержание, что важнее в искусстве — тенденция, идея или совершенство, форма, красота. Видимо, вокруг этих вопросов и разгорались споры Миши с отцом — непреклонным приверженцем идейного искусства, хотя, разумеется, и изящного по форме.

Что мы знаем о взглядах юного Миши? Судя по образцам, выбранным для копирования, его привлекает в живописи «искусность», а в мотивах — их противоположность «низкой прозе» будней. Его тянет идеальное, можно сказать, «бесполезная красота». И вслед за тем он, присматриваясь к жизни одесского общества, в частности мамашиных пансионеров и их родственников, выносит приговор пустоте и бездеятельности их жизни вполне в духе идейности 1860–1870-х годов.

Надо заметить, в этом случае Миша Врубель настроен в духе семейных традиций. Он достойный племянник Виктора Антоновича Арцимовича — двоюродного брата отца, просвещенного сенатора, сыгравшего самую непосредственную роль в подготовке и проведении реформы об освобождении крестьян. Мишей Врубелем мог бы быть доволен и другой его дядя — Александр Ильич Скребицкий, создавший огромный исторический труд о проведенной реформе, одновременно врач-окулист, посвятивший свою жизнь разработке и пропаганде в России метода обучения слепых.

Либеральная настроенность поддерживалась в юном Врубеле и его любимыми писателями — И. С. Тургеневым, Н. В. Гоголем, которые воспринимались им тогда под этим идейным углом зрения. Его увлекает и В. Г. Белинский. Как приверженный русской словесности примерный гимназист, он отдает себя во власть воспитательной стихии отечественной литературы. Вот его выводы после поездки в Кишинев в гости: «Если гоголевская картина русского общества устарела, то никак не относительно бессарабского общества. Этот застой, болото с его скверными миазмами и порождает десятки болезней общества: самодурство, кокетство, фатовство, разврат, мошенничество и т. д. Вообще я положил себе за правило отвечать как можно обстоятельнее и логичнее на вопросы, которые задаёшь себе по поводу разных явлений в жизни окружающего — настоящей и прошедшей, этим я занимаюсь лежа в постели, ожидая, покуда „сладкий сон смежит мои веки“, в сочинениях по русской словесности (за что заслужил особое внимание Пересветова), позволь мне излагать мои мысли и в письмах к тебе», — обращается Миша к сестре.

Близок ему и юношеский энтузиазм, которым проникнуты так называемые идеалисты Тургенева. Его захватывает тургеневская стихия света, весь тот неопределенный порыв к чему-то высокому, доброму, чистому, который составляет доминанту творчества писателя, особенно его женских образов.

«Прощай, Анюточка, напиши мне „что ты? как ты? переменило ли тебя время?“, как говорит тургеневский Михалевич… милый Тургенев, — прочла ли ты его всего и что ты вообще теперь читаешь?» «Милый Тургенев…». Заметим: идеалист Михалевич — один из персонажей романа «Дворянское гнездо». Он олицетворяет призыв к деятельности на пользу отечества, одушевленной высокими идеалами, но испытывает по отношению к себе, и легкую авторскую иронию.

Поразительно, как гимназист Врубель, по существу еще мальчик, предчувствует настроения, которые позднее охватят русскую интеллигенцию. И кажется, что в своей защите «бесполезного», нетенденциозного искусства и вообще в своих идеалах он более всего тяготеет к «идеалистам» 1840-х годов — Н. В. Станкевичу, Н. Грановскому, В. Г. Белинскому.

Склонность Миши к искусству радовала Александра Михайловича, но не вносила никаких перемен в его планы относительно будущей профессии сына. Этот человек, плоть от плоти лучшей части интеллигенции его времени, жаждал видеть своего отпрыска достойным гражданином отечества, полезным членом общества и без особых колебаний определил его дальнейший путь — карьеру юриста. Укрепляла отца в этом решении и традиция семьи: его дед, Антон Антонович Врубель, получив образование в Германии, был судьей в Белостоке, сам Александр Михайлович, окончив Военно-судную академию в 1860-е годы, служил теперь военным судьей.

Однако, конечно, дело не только в семейной традиции. Всего лишь немногим более десяти лет прошло со времени освобождения крестьян и судебной реформы, с возникновения суда присяжных, с утверждения гласности и правосудия. Сколько же надежд тогда возникло и укрепилось в связи с этой судебной реформой и как, казалось, стали оправдываться эти надежды поначалу! Может быть, во многом вдохновляемый этими надеждами, и оставил Александр Михайлович строевую службу ради юридической. Теперь, конечно, он не испытывал прежней идеалистической веры в полное торжество праведного суда на Руси. «Да, теперь не то время расцвета военно-судного дела», — говорил он вздыхая. Но все-таки он не потерял веры в будущее и эту веру стремился внушить своему сыну.

В 1874 году Миша окончил гимназию с золотой медалью, которая открывала ему дорогу в жизнь.