VIII

В начале 1956 года распространились слухи о размолвке между Наматжирой и его посредником Рексом Бэттерби. Альберта стало стеснять решение Арандского художественного совета распоряжаться картинами по своему усмотрению. Ему хотелось свободы как в установлении цен, так и в выборе покупателей. Некоторые белые сочувствовали его желанию, хотя и понимали, что совет был создан с целью защиты художников-арандцев от эксплуатации. Альберт и до этого довольно часто продавал свои работы перекупщикам и заезжим туристам. Однако определенное количество работ он передавал Рексу Бэттерби, хотя и был недоволен тем, что приходится ждать денег до тех пор, пока они не будут проданы.

Отказ Бэттерби вести дела Наматжиры не вызвал поэтому особого удивления. Его заявление напечатала аделаидская газета «Ньюз». В нем говорилось: «За последний год моей деятельности как единственного посредника по продаже работ арандских художников, включая акварели Наматжиры, я продал тысячу тридцать четыре произведения восемнадцати художников на сумму приблизительно семь тысяч шестьсот фунтов. За все мои хлопоты я получал десять процентов комиссионных и был счастлив тем, что могу помочь всем им. Но теперь самозваные дельцы требуют только работ Наматжиры, и художники — соплеменники Альберта очень обеспокоены поисками рынка. Альберта же эта проблема мало волнует. Спрос на его работы дает ему возможность в любой момент рассчитывать на самую высокую цену. Но он идет на продажу за цену, предложенную первым встречным, поскольку знает, что в случае надобности, стоит ему подналечь, и он получит желаемые несколько фунтов, даже если акварели будут явной халтурой».

Бэттерби не преминул заметить, что некоторые самозваные посредники в Алис-Спрингсе загребают до четырехсот процентов на продаже работ Наматжиры и других художников-аборигенов. Наматжира сам признавался, что одна его акварель, выставленная в витрине магазина в Алис-Спрингсе и оцененная в девяносто фунтов, была куплена у него всего за двадцать. Бэттерби в свою очередь рассказал, как один турист купил семь работ Наматжиры за сто фунтов, хотя настоящая цена им была около четырехсот.

Законодательный совет Северной Территории был настолько обеспокоен сообщениями о спекуляции акварелями художпиков-арандцев, что внес поправку в акт о нарушениях полицейских правил и установил наказание за непосредственную покупку произведений у аборигенов без разрешения местного отделения департамента по делам туземцев: штраф в сто фунтов или шесть месяцев тюремного заключения, а в ряде случаев и то и другое. Однако, несмотря на такие постановления, нелегальная торговля продолжалась. Поговаривали, что купленные из-под полы произведения пересылаются в Сидней, где на них был огромный спрос, особенно на Наматжиру.

Когда факты о подпольной торговле стали достоянием прессы, отделение департамента по делам туземцев в Алис-Спрингсе попало под огонь критики за неспособность пресечь махинации предприимчивых дельцов. Один репортер, приехав в Алис-Спрингс, обнаружил в открытой продаже в магазинах акварели Наматжиры стоимостью от восьмидесяти до ста гиней. Бэттерби заявил репортеру, что он устал от расточительности художников, которые зарабатывают и пускают на ветер целые состояния, что его деятельность как посредника отнимала у него очень много времени и отрицательно сказывалась на его творчестве, и поэтому он порвал связи с художниками-аборигенами.

Потом в газетах появилось сообщение, что Альберт остался без средств. Директор департамента по делам туземцев X. Гис объявил, что Наматжира в серьезных долгах. Был такой случай, когда у него едва не конфисковали по суду грузовик для погашения долга. Как рассказал представитель Хермансбургской миссии, Альберт сам признался, как-то будучи в миссии, что довольно много задолжал магазинам и гаражам в Алис-Спрингсе. Особенно его заботило то, что у него нет каких-то нескольких сот фунтов, чтобы расплатиться за починку своего грузовика, который и в тот момент стоял в гараже на очередном ремонте. Из-за отсутствия машины ему приходилось нанимать такси, а каждая такая поездка до Хермансбурга влетала ему в пятнадцать фунтов!

Пока Альберт жил в миссии, его основные расходы контролировались ее персоналом. До 1951 года у него никогда не было сколько-нибудь серьезных долгов; более того — сбережения, вложенные в военные облигации, достигали девятисот фунтов. Трехтонный грузовик по непомерной цене, полтонны снаряжения и подержанный автомобиль в плохом состоянии он купил, уже оставив миссию. Поскольку сам он водил редко, то на этих машинах по бездорожью катал любой из соплеменников, мало-мальски умевший сидеть за рулем. В результате машины то и дело ломались, их приходилось ремонтировать, а это стоило немалых денег.

В марте 1956 года умирает отец Альберта — Джонатан. Смерть отца сильно потрясла его, хотя последние годы они виделись довольно редко. Джонатан, одним из первых арандцев принявший лютеранство, большую часть своей жизни (а прожил он восемьдесят лет) провел в миссии. К своему единственному выжившему сыну он питал самые нежные чувства и с гордостью, говорил о нем: «Альберт очень богатый, большой человек стал… — но тут же добавлял: — Жаль, что Альберт покинул миссию».

Джонатан умер, не ведая, что Альберт уже «не при деньгах» и что фактически изгнан из общества белых в Алис-Спрингсе.

Туристов, приезжавших из-за океана познакомиться с известным аборигеном, поражал жалкий вид лагеря, в котором приходилось жить ему. Альберт принимал посетителей весьма учтиво, но всякий раз горько жаловался на закон, который возлагает на него кучу гражданских обязанностей, но не дарует ему ни одного гражданского права. В качестве туриста посетил его и шведский газетный издатель Ивар Харрис. Он увидел Наматжиру, когда тот, сидя на земле и не обращая внимания на мух и клубы пыли, писал свою акварель. Издатель поинтересовался, нет ли у Альберта завершенных работ. Художник достал одну из дупла эвкалипта, под которым он расположился. Она была обернута в какую-то грязную тряпку. «Мне больше негде хранить мои картины, — сказал Альберт. — Если пойдет дождь, то пропадет вся работа, пропадет сотня гиней, все пропадет».

А цену своим работам Альберт в какой-то степени уже знал. Жена управляющего банком в Алис-Спрингсе как-то предложила ему двадцать фунтов за акварель с изображением горы Сондер, объяснив, что это все, что она может заплатить за нее. Альберт не стал спорить и лишь отрицательно покачал головой: «Поезжайте-ка в Новый Южный Уэльс. Вы знаете Энтони Хордерна? Ну так вот, зайдите в магазин Энтони Хордерна. Там вы увидите картину Альберта Наматжиры, цена ей сто двадцать пять гиней. А маленькие — по сотне. Вы же не скажете там: «Какая прекрасная работа, она мне очень нравится, даю двадцать гиней». Нет, вы заплатите столько, сколько назначил Энтони Хордерн».

Высказав свое мнение, Альберт собрал свои работы и зашагал прочь. Какое-то время спустя эта же дама попросила Альберта написать пейзаж горы Макдоннелл. Альберт согласился, но запросил двадцать гиней вперед. Она заплатила, но затем начала беспокоиться, что не получит обещанной картины. Муж укорял ее, говоря, что она поступила опрометчиво. Как-то встретив Альберта, она напомнила ему о заказе.

«Я принесу, — заверил ее Альберт. — Я не такой, как плохие белые. Я христианин, воспитанный лютеранской миссией».

Через несколько недель он принес работу. Он не терпел и тени сомнения в его честности.

В ноябре 1956 года Фрэнк Клюн выступил со статьей «Гений в оковах», в которой критиковал власти Северной Территории за отношение к делам Наматжиры. Вскоре после этого Клюн попытался договориться о том, чтобы Альберт приехал в Сидней в качестве гостя и заодно получил в дар от «Эмпол петролеум компани» новый грузовик. Он позвонил по телефону в Канберру и попросил власти дать разрешение на приезд в Сидней Альберту и его сыну Киту. Канберра ответила, что просьба должна быть выражена письменно. Вскоре директор департамента по делам туземцев Гис позвонил Клюну из Дарвина и выразил свои сомнения в целесообразности вновь подвергать Наматжиру неудобствам, связанным с множеством приемов, церемонии и встреч. Клюн заверил его, что подобного рода неудобствам Наматжира подвергаться не будет и что сам приезд художника только повысит спрос на его картины. Разрешение было дано через пять дней, буквально за несколько часов до намеченного времени отъезда. Альберт с Китом вылетели на Юг. Их сопровождал старый друг, владелец алис-спрингсской компании такси Берт Гардинер.

В Сиднее Альберт провел семь дней, до предела насыщенных официальными встречами и церемониями, включая, конечно, и церемонию передачи в дар нового грузовика. Церемония транслировалась по радио, и репортаж о ней вел ныне покойный Джек Дейви. В Сиднее Альберт был принят губернатором Нового Южного Уэльса Джоном Норткоттом и познакомился с комиссаром полиции К.-Дж. Делани, с лорд-мэром олдерменом Иенсеном и кардиналом Гилроем. По приглашению Эдуарда Холстрома побывал в зоопарке Таронга, а с Джеком Дейви Альберт ездил на акулью охоту. Присутствовал на рождественском празднике в столичном магазине, смотрел эстрадное представление. Альберт был также гостем на коктейле для спортсменов, принимавших участие в Олимпийских играх в Мельбурне. На коктейле и во время других подобных встреч он — а вместе с ним и другие присутствующие — попадал в неловкое положение, поскольку закон запрещал ему употребление алкогольных напитков. Единственным «сухим» приемом оказался для него и Кита день, проведенный на борту роскошной прогулочной яхты «Морской туман», принадлежавшей популярнейшему деятелю Австралийского радио Джеку Дейви. Позднее Альберт говорил, что день на борту яхты доставил ему самое большое удовольствие за все время его пребывания в Сиднее.

В честь Альберта был дан завтрак художниками совместно с писателями и журналистами. Сотни людей, собравшихся у ресторана посмотреть съезд знаменитостей, стали свидетелями прибытия Альберта и Мэри Гильмор, девяностолетней поэтессы, «старейшины австралийской литературы». Альберт, галантно поддерживая свою спутницу под руку, провел ее через толпу к подъезду ресторана. Завтрак был нелегким испытанием для Альберта. Он молча и оторопело слушал ораторов, которые один за другим превозносили его и его работы в выражениях, смысл которых был ему не очень понятен. Он только важно кланялся каждый раз, когда очередной оратор называл его имя.

Будучи в Сиднее, Альберт позировал хорошо известному художнику Уильяму Даржи.

«Когда Фрэнк Клюн спросил меня, не хотел бы я написать портрет Наматжиры, я охотно согласился, — писал Даржи, — но, узнав, что в течение дня единственно свободным временем Альберта от нескончаемых официальных и частных встреч были часы от пяти до восьми утра, я было заколебался. Однако Клюн уверил меня, что Альберт в пять утра всегда на ногах. Ну, раз Альберт может вставать в пять, сказал я, то и я, чтобы писать его, буду делать то же самое. Так четыре утра подряд Альберт позировал мне в импровизированной студии на Макли-стрит.

Во время сеансов мне удалось довольно близко познакомиться с Альбертом. Я обнаружил, что это очень умный человек; родись белым, он преуспел бы в любой области. Одним словом, я, как художник-портретист (и поэтому кое-что смыслящий в задатках, которые приводят белых к успеху в среде своих сограждан), полагаю, имею право утверждать, что Альберт Наматжира был исключительной личностью, какие редко встречаются среди людей, независимо от расы и цвета кожи. Альберт оказался столь же хорошим критиком, как и художником. Я убедился в этом, когда об одном хорошо известном австралийском художнике он сказал: «Он не умеет делать так, чтобы сторона дерева, которая ярко освещена, была того же цвета, что и сторона в тени. Переверните его картину вверх ногами, и гора на заднем плане будет казаться ближе, чем деревья на переднем. Так неверно. Я умею делать лучше». Это было очень тонкое профессиональное наблюдение, и я понял, что могу относиться к Альберту только как к коллеге.

В течение четырех дней, что я писал портрет Альберта, мне приходилось бывать вместе с ним на всевозможных встречах и приемах, и там я увидел, что он очень и очень несчастен в этой чуждой для него среде. Как-то он подошел ко мне, легонько подтолкнул сзади и, когда я обернулся, прошептал: «Пошли отсюда — пойдемте в вашу студию и поговорим о картинах».

Я не мог не сравнить Альберта здесь с Альбертом, каким он был в родном краю, в Центральной Австралии, где я некогда сопровождал его в поездках на натуру. В своей среде он чувствовал себя несравненно счастливее и был в высшей степени интересным собеседником. Мне нет надобности говорить о том, что многие австралийцы, путешествовавшие по местам, которые он писал, знают, насколько акварели точно воспроизводили облик его родного края. Его цвета нисколько не преувеличены, за исключением, может быть, ранних работ, когда он только постигал технику акварели. Альберт, конечно, не является самым великим акварелистом, которого когда-либо рождала Австралия, однако его достижения не могут быть преуменьшены ни одним мало-мальски честным художником».

Даржи нашел в Наматжире великолепный объект для своего полотна.

«Альберт обладает большим чувством собственного достоинства, — говорил он. — Его внутреннее достоинство ассоциируется у меня со спокойствием, которое присуще античным скульптурам римлян и жителям пустыни — арабам. Его лицо — великолепный материал для портрета».

Портрет Наматжиры кисти Даржи был удостоен премии Арчибальда за 1956 год.

А как относился к Даржи Альберт? «Мистер Даржи умный, прекрасный художник, — говорил он. — Он пишет мое лицо таким, какое оно есть. Мы о многом говорили, но не слишком много: мистер Даржи не так разговорчив, как другие».

Хотя Альберт и очень интересовался работой Даржи маслом, но сам он писал в Сиднее в привычной для него технике акварели. Его попросили написать несколько городских пейзажей и отвезли на площадь Мартина. Он поставил мольберт, раскрыл коробку с новыми красками и кистями и попытался запечатлеть вид суетливого, полного движения города, но непривычность обстановки, шум и толпы любопытных мешали ему. Прекратив работу, он сменил кисть на перо и стал раздавать автографы. Охотники за автографами осаждали его всюду, где бы он ни появлялся, и он никогда не отказывал, хотя обилие людей, толпящихся вокруг, смущало его. Когда он подписывал в столичном магазине рождественские открытки с его репродукциями, лицо его выражало терпеливую покорность и лишь глаза, которые он время от времени поднимал на окружавшее его скопище людей, выдавали глубокое смятение.

Где бы на людях ни появлялся Альберт, он казался скучающим, выглядел утомленным; лишь когда пришло время возвращаться домой, он почувствовал облегчение. Его новый автомобиль ломился от подарков, начиная с холодильника и кончая всякими мелочами.

Газеты Сиднея освещали каждый шаг Наматжиры, и у многих сложилось впечатление, что с ним носятся, как со «звездой», ради рекламы, нисколько не считаясь при этом с его личными чувствами. Лорд-мэр призывал к широкой кампании за улучшение положения черного художника, выступал против «постыдного обращения» с Наматжирой в Северной Территории.

Бил Хэрни, близкий друг Альберта, занимавший одно время какой-то пост в департаменте по делам туземцев, с негодованием писал в аделаидской «Ньюз»: «Не пристало лорд-мэру столицы штата, граждане которого в прошлом безжалостно истребляли коренных жителей, рассуждать о «постыдном обращении». Я до глубины души возмущен позорным и унизительным использованием великого австралийца в рекламных целях, с тем чтобы магазины могли сбыть побольше залежалых товаров. Постыдно и недостойно играть на славе и таланте Наматжиры для собственного прославления. Некоторые носятся с ним лишь потому, что работы его стали модными. Надеюсь, они не откажут ему в практической помощи, когда он состарится и будет нуждаться в поддержке».

А тем временем Альберт возвращался в Центральную Австралию и не ведал, что вновь разгорелся спор вокруг его имени. Он ехал в новом грузовике в сопровождении Кита и Берта Гардинера, который вел машину. В Кутамундре, где они остановились переночевать, в честь Наматжиры был устроен обед. Его дала Барбара Андерхилл, отец которой одно время жил в Алис-Спрингсе.

Узнав, что знаменитый Наматжира находится в городе, мэр Кутамундры спешно решил поприветствовать его от лица жителей. Когда мисс Андерхилл передала Наматжире во время обеда просьбу мэра, он согласился: «Ну что ж, пусть». Выслушав приветственную речь, Альберт промолвил: «Барбара, будьте добры, чуточку лимонада. Благодарю вас, мистер мэр». На этом все и кончилось.

На Альберта никогда не производило никакого впечатления высокое положение людей. Он любил в людях людей, а не сановных лиц.

В течение двухтысячемильного путешествия из Сиднея радость Альберту доставляли порой самые простые вещи. Берт Гардинер рассказывает: «Альберт увидел иллюминированный фирменный знак с изображением барашка, рекламировавший бензин фирмы «Золотое руно». Барашек так ему понравился, что он тут же заявил, что хочет такого же для своей любимой внучки Бидди. Грузовик наш и так уже был полон даров для семьи, но Альберт продолжал настаивать, что хочет барашка, и все тут. Каждый раз, когда мы проезжали мимо или останавливались у заправочной станции фирмы «Золотое руно», Альберт начинал твердить: «Я хотел бы одного из таких барашков». Дело кончилось тем, что на одной из обслуживающих станций хозяин, услышав настояния Альберта, спросил у меня, всерьез ли просит об этом Альберт. «Вы еще сомневаетесь? — ответил я. — Да он вот уже добрую тысячу миль требует такого барашка. Сколько дней не дает мне покоя!» Хозяин посмеялся и, войдя в наше положение, сказал, что недалеко на свалке есть старый, но еще вполне приличный «барашек», его водрузили там местные шутники, сорвав с гаража в канун Нового года. С радостной улыбкой забрал Альберт своего долгожданного «барашка» и погрузил в автомобиль».

По приезде в Алис-Спрингс Альберт в первую очередь попросил остановить машину у больницы, где после операции поправлялась Рубина. Нагрузившись подарками, яркими хлопчатобумажными платьями, красивыми шарфами, теплыми одеялами, он направился в палату к супруге и свалил все ей на кровать.

«Когда волнение, вызванное подарками, улеглось, — рассказывала сестра Шнейдер, — Альберт лично поблагодарил дежуривших сестер за уход за его женой. Рубина намекнула Альберту, что было бы неплохо, если бы он написал что-нибудь для хирурга и меня в знак благодарности за наши о ней заботы. Через несколько дней, когда я подошла к койке Рубины, она извлекла из тумбочки великолепную акварель Альберта и, смущаясь, предложила ее мне; лицо ее светилось счастьем и гордостью.

Поблагодарив Рубину за восхитительный подарок, я спросила, навещает ли ее Альберт. На ломаном английском языке она ответила, что он очень занят подготовкой праздника рождества для наших родных с раздачей подарков, привезенных из Сиднея».

И Альберт действительно «устроил рождество» для своих соплеменников. Когда он вернулся к себе, тридцать-сорок сородичей с радостью помогали ему разгружать грузовик. Никогда у них не было такого количества рождественских подарков, и восторги не утихали несколько дней. Дети забавлялись новыми игрушками, а их родители поглощали содержимое банок. Какое-то количество припасов было припрятано в холодильник, который без пользы стоял в старом сухом русле реки, поскольку в доме Альберта электричества не было. Сам Альберт почти не принимал участия в празднестве. Он по большей части одиноко сидел под эвкалиптом и задумчиво смотрел, как Бидди пграет привезенным ей в подарок «барашком».