ПОСЛЕСЛОВИЕ
АЛЬБЕРТ НАМАТЖИРА — ЧЕЛОВЕК И ХУДОЖНИК

В Австралии 50 тысяч чистокровных аборигенов. Далекие их предки попали в Австралию 20–30 тысяч лет назад, постепенно заселили ее и были здесь хозяевами, живя почти в полной изоляции от внешнего мира вплоть до конца XVIII века. Аборигены Австралии принадлежали к числу самых отсталых в хозяйственно-культурном отношении племен земного шара — у них не было даже лука и стрел. Но они отлично приспособились к суровой природной среде, охотились с копьями и дубинами на кенгуру и эму, собирали и выкапывали съедобные корни и растения, добывали питьевую воду даже в пустыне, среди раскаленных песков, создали хитроумную структуру социальных групп и секций, сложные обряды и верования.

Современные аборигены, однако, совершенно непохожи на своих предков, живших здесь с незапамятных времен. Дело в том, что Австралия в конце XVIII века стала переселенческой колонией Англии, аборигены были частично истреблены, сохранились только жители пустынь и влажных тропических лесов, теперь они — не хозяева, а пасынки в своей стране. Их земли превращены в резервации, куда имеют доступ из «белых» только правительственные служащие и лица, получившие специальное разрешение. Уйти из резервации аборигену нельзя, невозможно, ее границы охраняются полицией.

Больше всего аборигенов в штате Западная Австралия — 21 тысяча (включая метисов). На Северной Территории проживает 18 тысяч аборигенов и 2 тысячи метисов. В штате Квинсленд —10 тысяч аборигенов и 1 тысяча метисов. В штате Южная Австралия — 2500 аборигенов и столько же метисов. В штате Виктория и Новый Южный Уэльс аборигенов очень мало, а метисов более 13 тысяч.

Аборигены вымирают, особенно те, которые загнаны в западные и центральные пустыни, получившие название «мертвого сердца Австралии». Здесь очень неблагоприятные природные условия, тяжелый труд, скудная пища. Так, на одной из скотоводческих станций рабочие-аборигены получали в качестве заработной платы трижды в день ломоть хлеба, небольшой кусок мяса и ковш чая. А труд был так тяжел, что у них не оставалось времени и сил добыть себе немного пищи охотой или собирательством.

Резервация аборигенов — это явление сложное и противоречивое. С одной стороны, — это типичный концентрационный лагерь, охраняемый полицией. А с другой — это для аборигенов родная, своя земля. Независимо от того, промышляют ли аборигены охотой и собирательством (такие тоже есть, но их осталось немного, около 6 тысяч человек) или работают на правительственных или миссионерских станциях, получая подачки от благотворительных организаций, они живут на родной земле. Если они уходят работать по найму на скотоводческие фермы, в горную или лесную промышленность, они могут все же вернуться на родную землю. С этой землей связано не только их прошлое, но и их настоящее и даже их будущее — надежды на сохранение лучших черт своей самобытной культуры, мечты о национальном самоопределении. Скажем, огромная Северная Территория, населенная преимущественно аборигенами, в будущем может обрести статус автономного района.

Аборигены стремятся сохранить за собой те земли, которые у них остались, но это не всегда им удается. Правительство продает участки их земли фермерам, бокситовой компании, отнимает для своих целей (так, район Маралинга в Западной Австралии был недавно отнят у аборигенов и превращен в полигон для испытания атомного оружия и управляемых снарядов).

Аборигены стремятся к активному участию в жизни страны, при этом их самобытная культура коренным образом видоизменяется, но не исчезает полностью. Правительственная печать отмечает: «Аборигены хотят жить вместе, вести жизнь, которая не является ни их традиционной жизнью, ни жизнью белых. Некоторые черты своего наследия — язык, идеи племенной организации и обязательной взаимопомощи — они хотят сохранить».

Среди аборигенов немало талантливых людей. Такова, например, поэтесса Кеслин Уокер, видный общественный деятель. Таков художник Альберт Наматжира.

О Наматжире написано несколько книг, сняты два кинофильма. К сожалению, в этих книгах мы видим главным образом Наматжиру-художника и почти не видим Наматжиру-человека. Книга Джойс Бетти выгодно выделяется в этом отношении. В ней обстоятельно прослежена судьба художника, его борьба за свое место под солнцем, его немногие радости и многочисленные огорчения. Джойс Бетти подходит к теме широко, она видит в судьбе Наматжиры судьбу всех аборигенов Австралии.

Книга Джойс Бетти о Наматжире рождает в читателе любовь к человеку, независимо от цвета его кожи, веру в его безграничные возможности. Перед Наматжирой стояли непреодолимые, казалось бы, препятствия: заточение в пустыне Центральной Австралии, нищета, неграмотность, невозможность получить образование, шестеро голодных детей, вечный каторжный труд за рваную одежду и кусок хлеба (денег в резервации не платят), отсутствие человеческих прав, например права жить в городах.

Наматжире предстояло преодолеть помимо всех прочих еще и трудности, связанные с самой живописью. Традиционное искусство племени аранда имеет изобразительные элементы, но их нельзя назвать живописью. Это было синкретическое словесно-изобразительное искусство, в котором изображение пояснялось речью, а речь конкретизировалась изображением. Аборигены, рассказывая что-либо, рисовали на деревянных щитах, на священных предметах, на песке круги, полукруги, спирали, прямые и кривые линии, и каждая из них имеет свое значение. Так, круг и два полукруга по его сторонам означают двух человек (два полукруга), сидящих или стоящих около предмета (круг) — это может быть костер, дерево, шлифовальный камень, пещера и т. д. Точное значение круга известно только художнику-рассказчику. Но такие же знаки в другой раз или у другого художника-рассказчика могут изображать кенгуру, эму, пути предков и т. п. Цель художника-рассказчика в том, чтобы передать сюжет наиболее полно, ярко, убедительно, для чего ему нужны и слова и изображения. Художники-рассказчики использовали четыре цвета — белый, черный, красный, желтый, они искусно вписывали круг в круг, до двадцати и более, сочетали спирали и прямые линии. В наиболее талантливых произведениях заметны высоко развитое чувство композиции, мастерство рисунка, богатство цвета. Некоторые англо-австралийские художники считают, что эти изображения и сами по себе, без словесного сопровождения, имеют художественную ценность. Так, в Пертском университете (штат Западная Австралия) один из залов расписан подобного рода изображениями, вызывающими восхищение посетителей. Это свидетельствует, особенно если учесть яркую образность словесного сопровождения, его ритмичность и разнообразие смысловых оттенков, о том, что словесно-изобразительное искусство аборигенов достигло высокого уровня. Но переход от него к живописи, передающей не только то, что аранда изображали, но и то, что они выражали словами, — это резкий, качественный скачок.

«В 1935 году, — пишет Томас Штрехлов, — легко можно было бы доказать, что из чистокровных австралийских аборигенов никто не сможет овладеть европейской техникой живописи» . Но Альберт Наматжира, в котором вспыхнула искра искусства, овладел этой техникой и стал художником.

Рекс Бэттерби, впервые приехавший в Хермансбург в 1934 году, дал Наматжире бумагу, кисти и краски, но уехал, не успев научить, как ими надо пользоваться. Наматжира попытался рисовать, перепортил всю бумагу, загубил кисти и краски и остался ни с чем. Второй раз Рекс Бэттерби появился здесь в 1936 году. Наматжира попросил взять его с собой в поездку в качестве погонщика верблюдов, а Рекс Бэттерби вместо платы учил его искусству живописи. Поездка длилась два месяца. «Это было единственное время, — пишет Бэттерби, — в течение которого Альберт получил хоть какое-то обучение рисованию красками» . При этом надо учесть, что погонщик верблюдов во время поездки почти не имеет свободного времени. Утром он сгоняет верблюдов в одно место, что весьма сложно и утомительно, так как ночью верблюды в поисках травы далеко разбредаются по пустыне. Не менее сложное и утомительное дело — укрепление груза на каждом верблюде. Вечером, после перехода, надо снять груз, стреножить верблюдов и пустить их пастись. Правда, Рекс Бэттерби путешествовал как художник, груз его был невелик, и переходы были небольшие, поэтому Наматжира не только хорошо справлялся со всеми обязанностями, но и находил время для рисования.

Бэттерби не знал языка аранда, а Наматжира плохо понимал по-английски. Нельзя не согласиться с Маунтфордом В: том, что «введение Альберта в мир искусства — это почти неправдоподобная история» .

А вот что пишет сам Бэттерби: «Я сразу увидел его талант. Передо мной был человек, чистокровный представитель той расы, которую считают самой низшей расой в мире, а он в две недели усвоил чувство цвета. Я видел, что он справляется в целом настолько хорошо, что мне больше нечему было учить его в вопросе цвета. В это время, я хорошо помню, я писал домой своим знакомым, что этот человек станет знаменитым художником».

И далее Бэттерби добавляет: «Никто из обыкновенных белых людей не смог бы достичь того, чего достиг Альберт в столь короткое время» .

Какой поистине неисчерпаемой энергией, каким огромным талантом надо было обладать этому человеку, чтобы, находясь за железным расовым барьером, под недремлющим оком хозяев резервации, пробиться к искусству, достичь вершин мастерства, стать одним из лучших художников Австралии! Что остается перед лицом этого факта от мифа о «расовой неполноценности» аборигенов?

Постичь глубину и проникновенность художественного ви́дения Наматжиры, а главное — увидеть в его пейзажах не только природу Центральной Австралии, но и душу самого художника может полностью лишь тот, кто путешествовал по этой стране и своими глазами видел яркое своеобразие ее форм и красок. Для подтверждения этой мысли я сошлюсь на личный опыт писателя Даниила Гранина. «Не спеша, не сразу проступал для меня талант этого художника, — рассказывает он, — вся сложность была в том, что талант этот был заключен в традиционные рамки. Хорошо, что я увидел картины Наматжиры, уже поездив по этой стране. Теперь я постигал многое, что соскальзывало до сих пор, не задевая воображения. Наматжира показывал поэзию австралийских равнин, удивительные краски гор, мимо которых я проезжал, эти сиреневые, рыжие, огненно-красные складки земли. Он обострил то странное чувство цвета, какое вызывали светлые стволы эвкалиптов перед наступлением темноты. Они вырастали как привидения. Что-то по-человечески трагичное представало в перекрученных, фантастических изгибах их гладко-белых телесных ветвей. Сведенные судорогами, вздутые бицепсы древесной плоти…» .

С 1936 года, когда Наматжира продал первую свою картину за пять шиллингов, и до дня своего ареста 18 марта 1958 года (после этого Наматжира уже не мог рисовать) художник создал около шестисот произведений. Он писал только пейзажи. С его акварелей на нас смотрит суровая, величественная, негостеприимная природа Центральной Австралии: вершины гор с одиноко торчащими низкими деревьями, обрывистые склоны, покрытые красным песком, кусты выжженной травы в пустыне. Можно часами, не отрываясь, испытывая какое-то странное, щемящее чувство, вглядываться в отражение заходящего солнца на горном склоне, в широкие тени на стволах далеко друг от друга стоящих деревьев — все эти тонкие детали Наматжира передает с изумительной эмоциональной глубиной, с необычайным мастерством.

Картины, если не считать кратких географических указаний («Горы Макдоннелл», «Ущелье Симпсона» и т. п.), не имеют словесного сопровождения. Каждую местность можно узнать, и все же невольно возникает чувство необычного, точно не просто видишь картину, но и слышишь одновременно легенду или предание.

«Во всех этих пейзажах, — пишет Даниил Гранин, — было что-то еще, словно рассказ на неведомом мне языке, понятный лишь интонацией, таинственные знаки, которые я чувствовал, но не понимал».

Альберт Наматжира — человек большого ума и необычайной душевной чистоты. Вдобавок ко всему и удача ему как художнику сопутствовала. Слава пришла к нему сразу, как только его картины были в 1938 году выставлены для обозрения. Слава Наматжиры была и остается предметом гордости всей Австралии. Наматжиру знают далеко за пределами его родины. «По дороге в Австралию, — пишет Даниил Гранин, — я обнаружил, что из всех художников этой страны мне известно лишь имя Альберта Наматжиры» . Казалось бы, указанных бесспорных качеств и заслуг Наматжиры вполне достаточно, чтобы страна чтила своего выдающегося гражданина. Увы, в Австралии этого оказалось недостаточно. Правда, Наматжиру как художника чтили, хотя и не все. Но Наматжиру как человека ценили далеко не все, с кем ему приходилось иметь дело. Как человек он для Австралии не существовал — он не имел прав гражданства, его не допускали к голосованию, ему запрещено было появляться в австралийских городах, его даже не учитывали в общей переписи населения .

И только в одном месте его считали полноправным — там где с граждан Австралии берут подоходный налог. Дело в том, что картины Наматжиры раскупались нарасхват, художник имел хороший доход, и правительство отчисляло из его дохода по четыреста фунтов в год в свою казну. Так Наматжира вносил свой вклад в бюджет страны, не будучи ее гражданином.

В цивилизованном мире человека могут лишить прав гражданства, если он совершил какое-либо преступление. Наматжира, с точки зрения «белой» Австралии, совершил тяжкое преступление — он родился с черной кожей. Поэтому он, равно как и все 50 тысяч австралийских аборигенов, с самого первого дня жизни был осужден на вечную ссылку. Он жил в пустыне Центральной Австралии, где страшная засуха губит людей сотнями. Здесь в 1928 году умерла от голода его дочь Нельда, в 1929 году — его мать Лжукута, в эти же годы погибло 25 процентов; детей его племени, потому что у их матерей не было молока, и погибли почти все старики. Наматжира жил здесь в хижине, построенной из гнилых досок, мешковины и листов ржавого железа. Тот, кто приезжал сюда, чтобы посмотреть на знаменитого художника, приходил в ужас от условий, в которых он жил. Он не жаловался, но его беспокоила судьба его произведений.

«Я рисую уже двадцать лет, — говорил он, — и все это время мне приходилось охранять мои картины от сырости, чтобы дождь не смог промочить их насквозь, как меня. Иногда, однако, он добирается и до них, тогда краски смазываются и портятся».

В 1954 году Австралию посетила английская королева. Волей-неволей пришлось показать ей Наматжиру — слишком уж он был знаменит, к тому же королева пожелала его видеть. Наматжиру одели, обули, разрешили ему посетить города — Дарвин, Канберру, где он был представлен королеве, Сидней, Мельбурн, Аделаиду. Он стал, пишет Джойс Бетти, «самым популярным австралийцем 1954 года» (стр. 60) . В его честь устраивают приемы, к нему рвутся за автографами, образуя настоящую свалку. «Некоторые светские дамы, будучи не в состоянии пробиться к Наматжире через окружившую его толпу, пробирались на четвереньках, лишь бы протиснуть свой каталог для автографа», — писал сиднейский «Бюлетин» (стр. 51). На одних приемах ему не дают пить вино, так как аборигену запрещено потребление алкогольных напитков (стр. 54), на других его угощают вином. Его чествуют как художника. «Почти никого он не интересовал как человек» (стр. 112). Но вот он приезжает поездом в город Алис-Спрингс — здесь ему, как и в любом другом городе Австралии, по-прежнему жить нельзя, и он возвращается в свою убогую, грязную лачугу за чертой города (стр. 55). Парад окончен, пора ему вернуться на свое место. Теперь он снова бесправный черный. Джойс Бетти допустила ошибку, назвав его «самым популярным австралийцем». Он не австралиец. Он — абориген, ему вскоре грубо дают это понять. Местные власти арестовывают его за потребление спиртных напитков. Метис угостил его, а он… Дело слушается в суде. «Художник в свое оправдание заявил, что его действительно угощали и он отпил глоток из бутылки, но сделал это, чтобы выказать свое дружеское расположение и не обидеть угощавших, а отнюдь не из пристрастия к вину. Полицейский, арестовавший Альберта, засвидетельствовал, что тот не был пьян, но не отрицал, что отпил из бутылки» (стр. 60).

Бессмысленность обвинения очевидна. Но если рассматривать это обвинение на фоне обычаев, свойственных аборигенам, то оно не только бессмысленно, но и чудовищно. Согласно обычаям, аборигены всегда и во всем помогают друг другу. На деньги, зарабатываемые Наматжирой, покупались вещи и продукты для всех его родных и друзей. Не было, наверно, ни одного аборигена в резервации, которому бы Наматжира не помог в трудную минуту. И люди, естественно, шли к нему с открытой душой, делились с ним пищей, а метисы, которым разрешено пить вино, угощали его вином. Разве мог он отказать кому-либо в помощи или кровно обидеть отказом от угощения?

Суд, однако, признал Наматжиру виновным. И это так тяжело подействовало на него, что он покинул лагерь у Алис-Спрингса и почти год прожил в пустыне, на заброшенных землях, избегая встреч с кем-либо (стр. 62). Это был уже совсем другой Наматжира, человек со сломанной душой.

В 1957 году, когда Наматжире было пятьдесят пять лет, он получил права гражданства и его жена Рубина — тоже. Теперь он мог построить себе дом в Алис-Спрингсе и жить там, но… без своих детей, так как их имена числились в официальном списке подопечных аборигенов — они находились под контролем специальных органов и прав гражданства не имели. Он мог покупать спиртные напитки в отелях и магазинах и потреблять их, но… без своих друзей, так как они не имеют прав гражданства и угощение их вином преследуется законом.

Наматжира вынужден отказаться от переезда в город. «Не могу же я бросить свою семью», — говорит он. А что делает «белая» Австралия? Его упрекают в том… что он не хочет бросить свою семью, и требуют отнять у него права гражданства..

Туристы, приезжающие в Алис-Спрингс, хотят видеть знаменитого художника Альберта Наматжиру. Гид ведет их в лагерь аборигенов к жалкой лачуге с рваным брезентом вместо крыши. Наматжира выходит из лачуги. Что остается в памяти у туристов? «Выражение лица было самым горестным, какое мне когда-либо приходилось видеть… За все время Альберт Наматжира не улыбнулся ни разу» (стр. 81).

В августе 1958 года Наматжира вновь предстает перед судом. На этот раз его обвиняют в том, что он угощал аборигенов, своих родственников и друзей, вином. Его заставляют «дважды поклясться суду, что впредь он никогда не будет приносить спиртное в свой лагерь» (стр. 89). В октябре того же года Наматжиру вновь привлекают к суду, обвиняя его в том, что он угостил ромом подопечного аборигена Инока Раберабу. Суд приговаривает Наматжиру к шести месяцам тюремного заключения. В декабре 1958 года суд, рассмотрев апелляцию, сократил срок заключения до трех месяцев.

По свидетельству сиднейского художника Брайана Мэнсела, который вернулся из поездки по Индии, «вести о деле Наматжиры докатились и туда, причем многие, включая премьер-министра Неру, придерживались мнения, что причиной всему расовые предрассудки» (стр. 104).

В марте 1959 года Верховный суд, рассмотрев повторную апелляцию, отклонил ее. Старый, больной человек, ни в чем не повинный, желающий только одного — чтобы его оставили в покое, бессильный что-либо предпринять, ждет, когда его посадят в тюрьму. «Я не могу так дальше, — в отчаянии говорит он. — Сил нет больше это выносить. Лучше пальнуть себе в голову и покончить со всем разом, чем жить так дальше. Почему они не убьют нас всех? Ведь именно этого они хотят» (стр. 108).

В Алис-Спрингс авиапочтой прибывает ордер на арест. Полицейский инспектор едет в лагерь аборигенов. Наматжира арестован и 18 марта 1959 года доставлен в тюрьму. Он чистит овощи на кухне, подметает тюремный двор.

Вскоре его отправляют для отбытия срока в резервацию племени пинтуби. «Администрация хорошо понимает, какое значение представляют для аборигена его связи со своими сородичами. Поэтому самым страшным наказанием для аборигена, широко практикуемым администрацией, является перевод его в резервацию, расположенную вдали от его родины». Это была та же тюрьма — ему запрещено общаться с местными аборигенами, разговаривать с обслуживающим персоналом, к нему не допускают туристов. С женой он может видеться четыре раза в месяц.

19 мая 1959 года Наматжира выходит из тюрьмы. Он не может писать картин — «очень тяжело на душе» (стр. 115).

Читатель, несомненно, заметит чудовищную двойственность в отношении «белой» Австралии к Наматжире — к нему с уважением относятся как к художнику и с брезгливым презрением как к человеку. Эта двойственность чудовищна, потому что уважительное отношение к Наматжире как к художнику — это в основном отношение к его картинам, которые выставлены где-то очень далеко от него (ему, аборигену, запрещено посещать выставки своих картин), а отношение к Наматжире как к человеку — это брезгливо-презрительное отношение к нему самому, ранящее его чуткую душу, убивающее его талант. Человек и художник в нем слиты воедино, он в своих картинах раскрывает глубину своего человеческого «я». Когда Наматжиру день за днем оскорбляют как человека, в нем медленной и мучительной смертью умирает художник. «Нужно настроение, — говорит он в отчаянии, — я не могу делать картины, как машина. Тогда они получаются плохие» (стр. 115). Правда, Наматжира еще не теряет надежды. «Пока еще не могу писать. Еще очень тяжело на душе. Поживу со своими в родном краю, тогда, может быть, и займусь ими (картинами. — Н. Б.)». Но ему не дают жить в родном краю и переводят в резервацию другого племени. «Часами сидел он, устремив взгляд вдаль. Но вот мало-помалу у него стал пробуждаться интерес к живописи. Он даже принимался писать, но, едва начав картину, впадал в какой-то транс» (стр. 116).

Потом — болезнь, доктор просит прислать в Папунью самолет и доставить больного как можно скорее в больницу в Алис-Спрингс. «Однако в Папунье болезнь Альберта не считали столь уж серьезной и не видели необходимости в такой спешке. Поэтому перевезти его в город решили с попутным грузовиком, когда тот поедет за провизией» (стр. 117). Читатель, конечно, понимает, почему местные власти не торопятся — ведь это же абориген, черный, если он и умрет, то большой беды, с их точки зрения, не будет. Вот наконец грузовик направляется за провизией. Сотрясаясь, он преодолевает кочки и рытвины, а в кузове на матраце лежит Наматжира. Несколько часов в дороге, сутки в больнице. 8 августа 1959 года Наматжира скончался.

Книга Джойс Бетти рождает ненависть к расизму, погубившему не только Наматжиру. Наматжира — это всего лишь одна из многих тысяч жертв расизма, расцветшего на австралийской почве. За спиной Наматжиры стоят аборигены Австралии — их было 300 тысяч человек, когда в эту страну прибыли первые переселенцы из Англии, а теперь их осталось 50 тысяч, да и тех на их же собственной родине не считают людьми.

При чтении книги Джойс Бетти поражает и другое — как много хороших слов было сказано в защиту Наматжиры и как мало было сделано, чтобы ему помочь. Собственно, ничего не было сделано.

Расизм страшен тем, что он создает заколдованный круг, из которого не смог вырваться даже столь энергичный и талантливый человек, как Наматжира. Аборигенов объявляют «неспособными» к цивилизации и по этой «причине» заставляют их жить в таких местах, в которые цивилизация не проникает. Более того, принимают все меры, чтобы туда цивилизация, хотя бы в виде железных топоров, европейской одежды и других вещей, не проникала. Почему? Потому что в Центральной Австралии и на Севере аборигенов больше, чем белых, труд аборигенов нужен скотоводам, притом труд дешевый, а появление в резервациях европейской одежды и других вещей ведет к вздорожанию этого труда. Самый дешевый труд — это когда абориген ходит почти голый, ест ящериц и корни водяных лилий. Вот почему резервации охраняются полицией и аборигенам запрещено покидать их, а белым запрещено проникать туда.

Абориген может покинуть резервацию лишь тогда, когда он нанимается на работу к какому-либо скотоводу. Скотовод платит ему гроши и заставляет трудиться с утра до вечера. Наматжира три года (1920–1923) работал на скотоводческих станциях, но вынужден был снова вернуться в резервацию. Потом он был погонщиком верблюдов, с тем же успехом. В резервации он — кузнец, плотник, стригаль, пастух, звонарь, это был мастер на все руки, но выбиться из беспросветной нищеты он не мог. Между ним и жизнью, к которой он стремился, стояла полиция. Он хотел пойти в город — нельзя, запрещено. Он хотел послать письмо в город — нельзя, запрещено. Абориген полностью изолирован в своей резервации. Поставьте любого белого на его место, и этот белый будет столь же нищ, неграмотен и «неспособен» к высокой культуре, как и абориген. Так расизм в Австралии воспроизводит из поколения в поколение «неспособных» к высокой культуре аборигенов.

Расизм страшен еще и тем, что он, учитывая протесты честных людей против такой политики, стремится оправдать ее с помощью какой-либо теории. Такова, например, в Австралии теория двух миров. Один мир — это мир белых, другой — мир аборигенов, и эти миры будто бы абсолютно несоизмеримы. По теории двух миров, абориген не может жить в мире белых так же, как белый — в мире аборигенов.

Помню, в августе 1965 года в Ленинград приехали австралийские этнографы супруги Рональд и Кэтрин Берндт, и я имел удовольствие встречаться и беседовать с ними. Европейская культура, говорили они мне, делает акцент на развитие науки и техники, на материальные блага — жилище, одежду, пищу и т. п. Аборигены же Австралии, по словам этих ученых, материальных благ никогда не добивались и не добиваются, их главные ценности в области духовной жизни — миф, ритуал, религия.

Другой австралийский этнограф, А.-П. Элкин, развивая эту теорию, призывает оградить аборигенов от проникновения к ним материальных ценностей. По его мнению, это вредно для аборигенов, так как они утрачивают «священную основу и ритуал». Элкин даже впадает в патетику: «И как велика эта потеря? И личность страдает и все общество». Что же теперь делать? Надо не пускать аборигенов в города, изолировать их, законсервировать в каменном веке. Надо «поощрять время от времени» их ритуальную жизнь, «оживить» их религиозное искусство — по мнению Элкина, искусство аборигенов всегда связано с мифом, ритуалом, магией. Теперь послушаем, как Элкин с этих теоретических позиций обрушивается на Альберта Наматжиру. «А теперь, — с огорчением пишет он, — Альберт Наматжира и его последователи ограничиваются передачей географического окружения — гор, рытвин, деревьев и трав во всем их богатстве красок, с редким намеком на что-либо туземное; обычно они не изображают ни людей, ни зверей, ни птиц, ни рептилий. Они мало или ничего не знают о ритуале и мифологии своего племени аранда; они — христиане и в культурном отношении продукт контакта. Поэтому они дают нам то единственное, что у них осталось и что не изменено контактом, — окружение» . А ведь Элкин — это крупная величина в научной и общественной жизни Австралии. Кстати, он открывал одну из выставок Альберта Наматжиры (стр. 22).

Познакомившись с книгой Джойс Бетти, я должен отметить, что отношение Элкина к творчеству Наматжиры с годами, видимо, изменялось. В 1945 году, открывая выставку картин Наматжиры в Сиднее, Элкин, как пишет Джойс Бетти, выступил по радио с критикой в адрес тех, кто порицал Наматжиру за разрыв с примитивным искусством своих предков; Элкин высоко ценил картины с реалистическими изображениями гор и долин (стр. 23). А в 1950 году Элкин сам критикует Наматжиру за изображения гор, рытвин и долин, «с редким намеком на что-либо туземное», и обвиняет его в том, что он будто бы мало или почти ничего не знает о ритуале и мифологии племени аранда. Но это обвинение совершенно неверно.

Альберт Наматжира хорошо знал и любил рассказывать мифы и легенды племени аранда. У него была своя чуринга с изображением пяти кругов, в каждый из которых вписано еще несколько кругов. Это — орехи иелка, а линии, соединяющие круги, — это корни. Изображение передает событие, случившееся во времена Алчеринга (то есть очень давно): старик Талилтуки и его сыновья ели только орехи иелка, но не умели быстро снимать с них шелуху и вынуждены были подчас пропускать важные племенные обряды; однажды Талилтуки открыл, что чистить орехи можно быстрее — сначала растолочь их в деревянном корытце камнем, затем протереть между ладонями и, наконец, удалить шелуху путем провеивания; дело пошло быстрее, и старик с сыновьями стали регулярно посещать племенные обряды.

Мир аборигенов — целиком и полностью дело прошлого. Было время, когда аборигены жили по своим обычаям. Каждый человек племени аранда, например, имел свой тотем — какое-то животное или растение — и считал это животное или растение своим далеким предком, не употреблял его в пищу, всячески оберегал. У каждого была своя чуринга, сделанная из дерева или камня, с резными изображениями, и люди считали ее обиталищем души, хранили в священном месте. Каждый принадлежал к одному из четырех (или восьми) брачных классов и мог выбирать себе жену только из другого, вполне определенного брачного класса. Каждый мальчик проходил длительные и подчас болезненные обряды посвящения, во время которых старики, совершавшие их, передавали посвящаемым необходимые для них знания. Все это было. Но теперь этот мир полностью разрушен. У аборигенов отняли землю, свободу, навязали христианство, голодный рацион, наемный труд на скотоводов за гроши. Правительство Англии объявило Австралию «незаселенной страной», и первые поселенцы, прибывшие сюда, «убивали туземцев, как диких животных», «как ворон» . Трупным смрадом, запахом жженого человеческого мяса несет от этих первых шагов буржуазной цивилизации по австралийской земле. Современная «белая» Австралия не любит вспоминать об этом.

Никто не собирается привлекать к суду современных австралийцев за преступления, совершенные их предками. Но зачем говорить о том, чего давно нет, — о мире аборигенов? Этот мир разрушен, и лишь в памяти глубоких стариков сохраняется то, что дольше всего сохраняется в таких случаях, — мифы, легенды, предания.

Когда режиссер Норман Уоллис делал фильм об Альберте Наматжире (1957), художник, сидя ночью у своего дома, сделанного из коры и веток, посвящал слушателей в тот самый «мир аборигенов», который, по мнению Элкина, был ему будто бы мало известен. «Голос Альберта стал особенно задушевным и проникновенным, когда речь зашла о его отце, о священных мифах и легендах племени аранда» (стр. 77). Он рассказывал одну легенду за другой.

От кого выучил Наматжира эти священные тайны племени? Конечно, не от пастора Штрехлова в миссионерской школе — там его учили закону божию. Эти тайны он узнал от своих отцов. Когда ему исполнилось тринадцать лет, старики племени аранда увели его в священные места, совершили над ним обряды посвящения, рассказывали ему племенные мифы и предания, обычаи и верования. Это обучение продолжалось шесть месяцев.

У Альберта был свой тотем — ренина (один из видов змеи). Он хорошо знал, что его отец Наматжира (что в переводе с языка аранда означает «летающий муравей») принадлежал к брачному классу бультара, мать — к брачному классу умбитчана, а сам он — к брачному классу укнариа.

Вот, собственно, и все, что осталось от «мира аборигенов». Альберт Наматжира хранил в памяти легенды и предания и сокрушался, понимая, что они, должно быть, умрут вместе с ним 1 (стр. 77).

Врач П. Керинс, лечивший Наматжиру в больнице, попросил его нарисовать свой тотем. Наматжира «наотрез отказался, заявив, пусть этим занимаются другие, он же никогда этого делать не будет» (стр. 79). Можно понять отказ Наматжиры — для «белой» Австралии мир аборигенов — это тотемы, чуринги, мифы и легенды, а в действительности это резервация, полиция, голодный рацион, отсутствие человеческих прав, нищета, неграмотность. Наматжира отверг теорию двух миров. Он не хотел сеять иллюзий, будто аборигены будут счастливы, если они будут ходить голыми, спать между кострами, есть ящериц и улиток, верить в предания и магию и исполнять древние обряды.

Как выглядит трагедия Наматжиры в свете теории двух миров?

Согласно этой теории, есть два Наматжиры: художник, живущий в мире белых, и человек, живущий в мире аборигенов. Между двумя мирами — бездонная пропасть, и она проходит через само сердце Наматжиры, разрывая его на части.

Вот что писал служащий Хермансбургской миссии, в которой родился и жил Наматжира: «Трагедия Альберта в том, что он живет между двух миров. Он проделал путь от простого образа жизни своего племени к запутанной жизни в торгашеском мире цивилизации. Покинув свою счастливую среду, он с огорчением обнаружил, что его не принимает общество белых, в которое ввел его талант художника. Так, несчастный и отчаявшийся, живет он теперь между двумя обществами — своим и обществом цивилизации. Вместо исполнения своих надежд Альберт познал лишь горечь разочарований; вместо счастья нашел только унижения. Законы его племени требуют, чтобы он делился всем, что имеет, со своими многочисленными сородичами, а слава требует, чтобы он писал все больше и больше картин. Трагедия Альберта Наматжиры, этого истинного сына природы, к несчастью, явление обычное. Его печальная судьба скорее правило, чем исключение для человека черной расы, который попытался проникнуть в общество белых» (стр. 63).

Человек, написавший эти слова, возможно, глубоко убежден в правильности теории двух миров. Во всяком случае, он утверждает, что Наматжира был бы доволен, даже счастлив, если бы он жил в резервации, в своей «счастливой среде» и не знал о том, что существуют большие города, комфортабельные многоэтажные здания, поезда, самолеты, автомобили, элегантные костюмы, живопись. Он ходил бы полуголый, полуголодный, но был бы счастлив, потому что у него не было бы потребности в материальных благах. С другой стороны, невольно рождается сомнение в искренности подобного рода убеждений. Ведь перед нами — служащий резервации, а уж он-то хорошо знает ту «счастливую среду», из которой мечтает вырваться каждый абориген и в которой его удерживают только с помощью полиции.

История искусства знает немало случаев, когда художник и человек были оторваны друг от друга, до полного раздвоения личности, художник был окружен почетом и славой, а человек опускался на социальное дно. Никогда, однако, пропасть между художником и человеком не была так широка и бездонна, как в случае с Наматжирой. И дело тут не в двух мирах. Мир — один, но он полон социальных контрастов, в нем на одном полюсе — роскошь и культура, на другом — нищета и невежество. Человек с черной кожей, по расистским нормам, должен быть на том полюсе, где нищета и невежество. А тот черный, кто нарушает эти нормы, кто рвется к культуре, должен быть наказан. И Наматжиру наказывают, придираясь к каждому его шагу, оскорбляя и унижая его человеческое достоинство на каждом шагу.

Прислушайтесь к собственным словам Наматжиры. Вот он, получив в 1939 году деньги за картины, мечтает: «Теперь я напишу больше картин, заработаю больше денег. Куплю всем красивые вещи. Построю себе хороший дом» (стр. 16). В 1950 году он все еще мечтает о доме в городке Алис-Спрингсе: «Неплохо будет пожить в таком же доме, как у Бэттерби» (стр. 36). Однако ему не разрешают строить дом в Алис-Спрингсе, его не выпускают за пределы резервации. Он возмущен: «Надоело, когда мне не позволяют поступать так, как я хочу, и ездить туда, куда хочется. Я зарабатываю деньги, как белый, и плачу налоги. Так почему я не могу тратить их так же, как они?» (стр. 44). Наматжира остро переживает не только свое бесправное положение, но и тяжелую участь своих родных и друзей, всего своего народа. «Моему народу надоело скитаться по резервациям, — говорит он, — словно мы животные, а не люди» (стр. 61). Он, конечно, знает о том, что в газетах печатаются статьи в его защиту, и хорошо осведомлен об их содержании, и вот его оценка шумихи вокруг его имени: «Все время люди болтают обо мне. Очень много болтают. Все равно ведь это не приносит мне того, что я хочу: дом и многое другое» (стр. 73). Вдобавок ко всему ему и в резервации не дают спокойно жить. Вот он, уступив уговорам друзей, отпил глоток вина из бутылки, его привлекают к суду, и он с горечью говорит: «Если я пью, как пьют белые — я своими глазами видел это на больших вечеринках, — меня поносят» (стр. 86). Все время он мечтает о доме в Алис-Спрингсе: «Теперь я во всем равен белым. Я хочу жить в городе» (стр. 86). А его снова привлекают к суду, на этот раз за то, что он угостил вином своего друга, своего товарища по искусству художника-аборигена Инока Раберабу. «Почему меня никак не могут оставить в покое? — спрашивает он. — У меня ж теперь ничего нет. У меня все забрали» (стр. 108). И так он мечтает о доме в Алис-Спрингсе и просит оставить его в покое вплоть до сказанного шепотом в больнице своего последнего слова «аминь» (стр. 117).

Когда вдумаешься в эти собранные здесь воедино высказывания Наматжиры (к сожалению, в книге Джойс Бетти его голос редко слышен средь хора голосов, говорящих о нем), то невольно приходишь к выводу, что его привлекали к суду не за тот глоток вина, который он сам выпил, и не за тот, которым он угостил Инока Раберабу, а за то, что он хотел жить в городе, «как белый». Именно поэтому его не хотели оставить в покое и придирались к каждому его шагу. Дело, следовательно, не в том, что Наматжира, будто бы заблудился между двух миров. Дело в том, что, став художником, к тому же преуспевающим, он захотел стать человеком, а это в Австралии разрешено не каждому.

Абориген по господствующей в современной Австралии точке зрения — человек неполноценный. Мозг аборигена, пишут расисты, «в среднем, возможно, немного меньше, чем мозг европейца». Обратите внимание на слова «возможно» и «немного» — наука доказала, что мозг у аборигенов точно такой же, как у европейцев, но расист не может удержаться, он не может не сказать: «возможно», «немного» меньше. Другое дело метисы, то есть дети европейцев и аборигенок (чаще всего внебрачные), в них уже течет доля европейской крови, и они, согласно этой точке зрения, более способны к «аккультурации». Поэтому к аборигенам в Австралии — одно отношение, а к метисам — несколько иное, и правительство Австралии, например, разрешает метисам кое-что из того, что аборигенам запрещено. Таким образом, права людей в Австралии тем больше, чем выше процент европейской крови, текущей в их жилах. Есть 50 процентов — есть кое-какие права. Нет ни одного процента — нет никаких прав. Поэтому белые живут в одном мире, а аборигены зачислены в другой.

Как же все-таки следует нам отнестись к сторонникам теории двух миров? Не к самой теории, ее расистская суть несомненна, а к ее сторонникам, которых в Австралии довольно много. Кто они, эти люди? Верят они сами в эту теорию или лицемерят, лишь оправдывают с ее помощью политику «цветного барьера»?

Многие верят. Тем-то и страшен расизм, что он заражает своим тлетворным дыханием многих честных австралийцев, доброжелательно относящихся к аборигенам.

Можно ли сомневаться в том, что Рекс Бэттерби высоко ценил талант Наматжиры и желал аборигену добра? Нет, нельзя, для этого нет никаких оснований. Однако тот же Бэттерби, устраивая выставку картин Наматжиры в Мельбурне, возражал против того, чтобы Наматжире разрешили посетить эту выставку. Бэттерби «боялся, что на Альберта, который никогда не был дальше Алис-Спрингса и Уднадатты, и на его художественное ви́дение, сложившееся в его родном краю, не тронутом цивилизацией белых, столица штата может оказать пагубное влияние» (стр. 13–14). И тот же Бэттерби выступил с протестом против предоставления гражданских прав аборигенам. Более того, он требовал отнять у Наматжиры права гражданства — это будто бы «пошло бы на пользу и ему и его семье» (стр. 90). Так замыкается заколдованный круг, в котором самое страшное то, что из него не может вырваться и учитель Наматжиры Рекс Бэттерби и многие другие честные люди, субъективно желающие аборигенам добра.

Джойс Бетти в своей книге приводит многочисленные выступления в австралийской прессе в защиту Наматжиры. Может быть, эти выступления были субъективно продиктованы самыми благими намерениями, тем не менее слово «защита» хочется взять в кавычки. Вот выступает художник из штата Виктория Уильям Роуэлл. Сначала он высоко оценивает картины Наматжиры и его талант, а потом заявляет: «Будет очень и очень жаль, если Альберту позволят посещать большие города. Нужно сделать все возможное, чтобы этого не произошло» (стр. 14). По существу, это призыв держать Наматжиру в клетке, не давать ему выйти на свободу.

К сожалению, Джойс Бетти обычно воздерживается от оценок подобного рода высказываний. Более того, она, видимо, и сама не прочь иногда примкнуть к сторонникам теории двух миров. Так, она пишет: «Сам Альберт ни разу не изъявил желания побывать на какой-либо из своих выставок» (стр. 23), и если нет оснований сомневаться в том, что Джойс Бетти искренна, то столь же несомненно и то, что ее слова искажают истину. Далее она пишет, что пища белых, к которой аборигены будто бы не привычны, явилась основной причиной болезни Наматжиры. А когда Наматжира, живя на лоне природы, стал есть поджаренное на углях мясо кенгуру, сырых личинок и муравьев, то здоровье его улучшилось (стр. 27). Если верить Джойс Бетти, то пребывание в городах было для Наматжиры чуть ли не тягостным. Вот далее слова Наматжиры о материальных благах: «Я был счастливее до того, как стал богатым» (стр. 55).

Читатель без труда найдет в книге Джойс Бетти много других мест с прозрачными намеками на то, что Наматжире надо было остаться в мире аборигенов и не предпринимать попыток проникнуть в мир европейцев. В самом названии книги уже содержится это утверждение.

Надеюсь, читатель не заподозрит меня в стремлении умалить достоинства книги Джойс Бетти. Эти достоинства велики. Книга написана человеком с горячим сердцем. Автор мучительно переживает позорящие Австралию факты бесчеловечного отношения к Наматжире. Он со всей остротой ставит проблему аборигенов и призывает к ее радикальному решению. Однако читателю полезно помнить о теории двух миров и некоторые факты оценивать более четко, чем это делает Джойс Бетти.

Хорошая книга часто бывает хороша еще и тем, что рождает в читателе желание узнать то, о чем в ней не сказано, просто потому, что в одной книге все сказать невозможно. Такова именно книга Джойс Бетти. Прочитав ее, хочется поехать в Центральную Австралию, в резервацию племени аранда, и расспросить тех людей, которые лично знали Наматжиру, разговаривали с ним, помнят о нем. Таких людей много — ведь со дня смерти Наматжиры прошло всего тринадцать лет. Будем надеяться, что этот ценнейший источник сведений о Наматжире — память его родных и друзей — не пропадет втуне и рано или поздно появится книга, в которой образ Наматжиры будет нарисован еще более яркими, сочными красками. Это будет Наматжира в воспоминаниях аборигенов, знавших его долго и близко. В книге Джойс Бетти Наматжира предстает перед нами лишь в воспоминаниях и отзывах художников, критиков, врачей, знавших его (если не считать пастора Альбрехта и художника Рекса Бэттерби) поверхностно, в течение нескольких дней, а иногда не встречавших его вовсе.

Будем надеяться, что автор этой будущей книги о Наматжире сделает еще одно доброе дело — соберет личные вещи великого художника и положит начало музею Наматжиры. Сделать это будет не просто — книг Наматжира не читал и писем почти не писал, так как был малограмотен; жалкая лачуга его, конечно, давно развалилась. Но ведь был же у него какой-то мольберт, какие-то кисти. Ведь есть же его картины.

Кстати, в этом музее можно выставить произведения последователей Наматжиры, художников-аборигенов племени аранда. Наматжира — не только создатель многих выдающихся произведений, но и основатель новой школы в австралийской живописи, получившей название хермансбургской школы. Дело Наматжиры в искусстве достойно представляют его три сына — Енох, Оскар и Эвальд, три брата Парероультжа — Эдвин, Отто и Рубен, а также Вальтер Эбатаринья, Инок Рабераба, Рихард Мокетаринья. Все это — ученики Альберта Наматжиры.

Кое-кто в Австралии относится к искусству аборигенов недоброжелательно. Весьма характерная история произошла в поселении Карролуп (Западная Австралия). Учителя школы в этом поселении решили преподавать детям аборигенов рисование. Дети обнаружили поразительные способности. Их рисунки появились в печати, в австралийских газетах и даже в одной из лондонских газет. Вышла в свет книга о детях-художниках. Однако сразу же после этого школа была закрыта .

Идея создания музея Наматжиры может, судя по этой истории, встретить сопротивление с многих сторон. Но — и это тоже надо учитывать — она может найти поддержку со стороны туристских фирм, заинтересованных в большем наплыве туристов в Центральную Австралию. Эту идею, несомненно, поддержат прогрессивные организации страны.

Джойс Бетти не освещает в своей книге позицию Коммунистической партии Австралии по вопросу об аборигенах. Между тем именно Коммунистическая партия Австралии является решительным борцом за жизненные права аборигенов.

Газета «Трибюн», орган Коммунистической партии Австралии, писала, что гибель Наматжиры — это «потеря не только для его соплеменников, но и для всего австралийского народа. За его смерть несут ответственность правительства Северной Территории и Федерации. Мы потеряли не только известного всему миру пейзажиста, но и выдающегося представителя коренного населения. Чтобы подобные случаи не могли повториться, необходимо предоставить аборигенам полные политические права» .

В газете «Трибюн» со статьями о Наматжире в связи с его смертью выступили прогрессивный австралийский критик Макклинток и известный австралийский художник Ноэль Коунихэн .

Коммунистическая партия Австралии ведет систематическую и решительную борьбу за равные гражданские права для аборигенов. Рабочий класс Австралии хорошо понимает, что не может быть свободен народ, угнетающий другие народы.

В июне 1961 года на XIX съезде Коммунистической партии Австралии, среди делегатов которого были аборигены, принята следующая резолюция:

В этой резолюции съезда по вопросу об аборигенах изложены фактически две программы: программа-максимум и программа-минимум. Программа-максимум — право на национальное самоопределение. Программа-минимум — полные гражданские права. В том и в другом случае будущее аборигенов связано с рабочим движением, с борьбой трудящихся Австралии за свои коренные интересы.

Н. Бутинов