ГЛАВА ПЕРВАЯ
О ПОЛЬЗЕ НЕПРИЯТНОСТЕЙ
Год 1928-й принес Нушичу большие неприятности.
Суд лишил его всех отчислений со спектаклей Белградского и Загребского театров. Белградские сплетники злорадно пережевывали слухи о его сараевских неудачах. Опутанный долгами и отлученный от театрального кипения, Ага чувствовал себя несчастным и никому не нужным. Мучительная нервозность выгоняла его из-за письменного стола и отправляла в продолжительные прогулки по городу. Он заходил в кафаны, заказывал кофе и курил, курил, курил…
В одной из кафан к нему подсел пожилой человек.
— Господин Нушич, из-за вас мой сын провалился на школьном выпускном экзамене.
— Каким это образом? — удивился Нушич.
— Видите ли, экзаменатор попросил его перечислить все, что вы написали, а он не знал и половины.
— Э, друг мой, — сказал Нушич, — да я и сам провалился бы на экзамене, если бы мне задали этот вопрос…
Впрочем, от славы утешение было слабое. Нушич уже чувствовал себя настоящим пенсионером. Во время прогулок его окликали старики, сидевшие на лавочках на бульваре, и заводили разговор о ревматизме. Он слушал их жалобы на болезни и горестно помалкивал. Потом вставал и шел дальше.
— Куда ты? — спрашивают его старики. — Садись, Нуша. Наше дело пенсионерское, спешить некуда…
— Да ну вас, — говорит Нушич. — От ваших разговоров у меня у самого начинают кости болеть… Пойду к молодым.
Заходил в редакцию «Политики» и с наслаждением наблюдал за редакционной суетой.
Неподалеку от редакции, на Теразиях, с которыми были связаны первые детские впечатления, возводились громадные здания, кругом новые вывески, новые фирмы.
После войны в жизни буржуазного Белграда появилась новая черта — чаршия, наживавшая капиталы степенно, отошла в прошлое. Новые дельцы старались нажиться как можно быстрее, не брезгуя никакими спекуляциями, никакими аферами. Нувориши толпились в «Жокей-клубе» и «Аэроклубе», щеголяя утрированными «аристократическими» замашками. Кафаны, отданные теперь «простонародью», в центре города уступали место ресторанам и дансингам.
Пример практичности показал сам король Александр. Его цивильный лист достигал почти 60 миллионов динаров в год и был одним из самых крупных в мире. На всякий случай большую часть денег он перевел в швейцарские банки.
Мало того, монарх скупой и деловитый, Александр был главным акционером одного из крупных банков, владельцем магазинов. Король скупал шахты, золотые прииски. А уголь продавал государству.
Когда по приезде из Сараева Нушич слег, король вспомнил о том, как драматург некогда помогал ему завоевывать симпатии народа, писал речи. Александр справился о больном и послал ему 10 тысяч динаров, которые ушли на уплату самых срочных долгов. Поправившись, Нушич просил аудиенции у короля, но его не приняли, видимо, считая человеком скомпрометированным и конченным.
Больше Нушич никогда при дворе не бывал, а король ни разу не поинтересовался писателем до самой смерти (он пал от руки террориста, подосланного главарем усташей Анте Павеличем и его покровителями гитлеровцами).
Спекуляциями занимаются теперь и бюрократы. Прежние политические партии растеряли даже остатки идейности. Главное — пробиться к власти, отхватить теплое местечко и лихорадочно нажиться. Король и тот жаловался Нушичу, когда еще нуждался в его услугах: «Прежде, когда я разговаривал с человеком, то знал, что говорю с представителем партии, а теперь каждый сам за себя».
Постепенно образовались новые партии и политические коалиции. Но уже на другой основе.
В политике Югославии главным вопросом стал национальный. Сведенные в одно государство сербы, хорваты, македонцы, черногорцы, боснийцы, герцеговинцы, словенцы, из которых 48 процентов было православных, 37 — католиков и 11 — мусульман, жили в обстановке постоянных противоречий. Монархические сербские круги отрицали право других народов на самобытную национальную культуру. Национальные партии — от либерально-буржуазных до фашистской хорватской, созданной евреем Франком и возглавлявшейся Павеличем, — были чрезвычайно деятельны. Страну лихорадило.
28 июня 1928 года произошло трагическое событие. В скупщине правительственный депутат Пуниша Рачич издевательски потребовал произвести медицинское освидетельствование лидера оппозиции хорвата Степана Радича с целью установления его психического состояния. Посыпались взаимные оскорбления. Рачич выхватил пистолет и, не сходя с трибуны, в упор перестрелял лидеров оппозиции, сидевших в первых рядах.
Следствием этого события были большие волнения в стране, а затем и государственный переворот. Совершил его король Александр, который распустил скупщину и при помощи тайной офицерской организации «Белая рука» установил режим военной диктатуры.
Нушич, всю жизнь занимавшийся пропагандой освобождения и объединения южных славян, с болью наблюдал за неистовствами и сербских и других националистов. Исколесив еще в молодости всю нынешнюю Югославию, он с одинаковой теплотой относился и к хорватам, и к македонцам, и к черногорцам… Австрийцы и турки были врагами, поработителями, нынешние же разногласия между народами одной крови казались ему противоестественными. Сербский национализм, превратившийся в великосербский шовинизм, потерял для него всякую привлекательность.
Остается творчество. Но в театре сейчас застой, публика на спектаклях едва заполняет половину зала. Расплодившиеся кинотеатры по дешевке удовлетворяют вкусы спешащей толпы. Чтобы снова привлечь ее в театральный зал, нужны пьесы, способные выдержать конкуренцию «великого немого».
За театральной площадью начинается торговая Князь-Михайлова улица. Прекрасно одетая публика прогуливается не спеша, глазея на выставленные товары. Нушич больше смотрит не на витрины, а на публику. Такой до войны не было — крикливость костюмов и вульгарность «скоробогачей» и выскочек бросаются в глаза.
Нушич роется в развале перед книжной лавкой Райковича и вдруг замечает на витрине странную пишущую машинку. У нее необычный шрифт — в буковках на клавишах он узнает глаголицу.
— Добрый день, господин Нушич! — раздается за его спиной голос хозяина книжной лавки Светы Райковича. Нушич рассеянно приветствует его своим характерным жестом — прикасается указательным пальцем к полям котелка.
— Вы забыли меня, — продолжает Райкович, — а мы, господин Нушич, знакомы еще по Скопле…
— Скажите, ради бога, — перебивает его драматург, — где вы приобрели такую забавную машинку?
— Видите ли, эта машинка у меня для рекламы, — объясняет Райкович. — Я заказал ее в Германии, там заменили обычный шрифт каллиграфическими старославянскими буковками…
— Давайте посватаем мою старенькую машинку системы «Ундервуд» за вашего старославянского молодца, — шутит Нушич.
— Ну, раз так, — радостно говорит Райкович, — зайдите ко мне в лавку, поговорим о приданом.
Писатель и книготорговец мгновенно почувствовали симпатию друг к другу, и это было предвозвестием большой дружбы.
Нушич попросил у Райковича разрешения написать кое-какие деловые бумаги. Ему приходилось подрабатывать теперь на жизнь, пришлось вспомнить старую профессию — право, которым он не занимался уже несколько десятков лет.
На другой день в час открытия лавки Нушич был уже у ее дверей и спрашивал приказчика:
— Хозяин пришел?
— Сейчас будет.
— Тогда приготовь две чашки кофе, — распорядился Нушич и прошел в небольшую комнатку, отделенную от лавки стеклянной стеной.
Вскоре пришел Райкович.
— Кто у вас работает за вторым столом? — спросил Нушич, и, когда выяснилось, что второй стол пустует, писатель попросил «сдать» ему это место. Райкович, человек добродушный и общительный, охотно согласился, чтобы Нушич работал у него в кабинете. В тот же день Нушич написал за этим столом юмореску, которую приказчик по прозвищу «Ципеллин» отнес в редакцию «Политики». Гонорар за юмореску был первым взносом в «кофейный фонд» — чашку кофе получал всякий знакомый Аги и Райковича, наведывавшийся в лавку.
В течение последующих лет лавка Райковича была веселым клубом столицы, рабочим кабинетом юмориста. Здесь он написал серию очерков «Из полупрошлого», детский роман «Хайдуки» и свои лучшие комедии. Год 1928-й в жизни Нушича можно считать переломным, а для его творчества — счастливым.
Неприятности обернулись удачей. Помаявшись, Ага засел за письменный стол. Ему было уже почти шестьдесят пять лет, но он сказал себе: «Посмотрим, что из этого получится». За оставшиеся девять лет жизни он написал семь комедий, и почти все они вырвались на широкий простор мировой сцены.
Может быть, все, что делал Нушич прежде, было ошибкой? Дипломатическая работа, руководство театрами, журналистика на износ, сочинение псевдоисторических трагедий… Не лучше ли было продолжать то, с чего начал девятнадцатилетний студент, прочитавший свою первую комедию друзьям под ореховым деревом в саду у Иличей?
Первые комедии были талантливы, но, что бы ни говорили исследователи, все-таки подражательны. Очевидно, надо было пройти весь путь, сложиться в особое явление, в Нушича, чтобы приступить к созданию собственной драматургии, заговорить языком самобытным и в то же время понятным и близким миллионам людей.
Теперь он знал жизнь со всех ее сторон, знал людей, знал, как никто другой, законы сцены. Замыслы по-прежнему обступали его плотной толпой, торопили, подталкивали под руку, только писать теперь было намного труднее, потому что относиться к написанному он стал гораздо строже. Появилось стремление к недосягаемому совершенству, стремление мучительное, но вкупе с поразительной способностью к выдумке, усидчивостью и, конечно же, непревзойденным чувством юмора, оно давало добрые результаты, порой неожиданные даже для самого драматурга.
