ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЭМИГРАНТ
Пароход шел, не гася огней. В ту войну санитарные корабли еще щадили. В открытом море всплыла немецкая подводная лодка. Немецкие офицеры взошли на борт «Чада» и потребовали сведений о пассажирах. Полковник медицинской службы французской армии сообщил им, что на корабле только раненые и больные сербы. Немецкий офицер спросил:
— Где гарантия, что ваши сведения верны?
— Гарантия — слово французского офицера!
Пароход и подводная лодка благополучно разошлись. О, рыцарские времена!
В море Нушич усердно помогал врачам-французам. Трижды в ночь его будили для участия в церемонии спускания в море умерших. Корабль останавливался. Вместе со священником Нушич подписывал нужные документы.
Двадцать четвертого января корабль прибыл к острову, торчащему из моря неподалеку от Марселя. А после пятидневного карантина всех перевезли в город. Раненых разместили в госпиталях и казармах, здоровым, по заранее составленному списку, выделили номера в гостиницах.
В списке против фамилии Нушича значилось «писатель». Соответственно, ему выделили роскошный номер в первоклассной гостинице «Женева». Вылощенный портье с изумлением взирал на странную четверку, появившуюся в холле гостиницы. Нушич, Даринка, Мима и Гита выглядели оборванцами в своей видавшей виды одежде, к тому же еще прошедшей дезинсекционную обработку в карантине. С отчаянием во взоре портье разглядывал документы, которые удостоверяли право этих оборванцев на вторжение в гостиничный рай, сверкавший полированным деревом, мрамором и осененный мохнатыми пальмами в больших кадках.
Не согласится ли мсье переночевать в другой гостинице? Все будет устроено. Там не так комфортабельно, но, мсье сам понимает… Короче говоря, Нушичи заночевали на четвертом этаже какой-то третьеразрядной гостиницы и лишь на другой день, разыскав представителя сербского правительства и разжившись у него деньгами, а следовательно, и новой одеждой, вернулись в «Женеву».
В Марселе Нушич пробыл недолго. Выяснилось, что за роскошный номер гостиницы платить будет нечем. Агу известили, что с 1 января 1916 года, в целях экономии, его имя вычеркивается из выплатного листа. В письме министру просвещения от 19 февраля 1916 года Нушич писал:
«Я верю, что эта бюджетная экономия проводится не для того, чтобы оставить меня с семьей на чужбине без куска хлеба и заставить под старость искать работу на фабрике, и прошу господина министра исправить положение как можно скорее…»
А пока Ага с Мимой и в самом деле пошли наниматься рабочими на оружейный завод. Об этом прослышали французские власти. К Нушичу явились два французских чиновника и сказали, что французское правительство считает своим долгом позаботиться о сербском писателе. Пусть он не ходит на завод, а сидит и пишет. Ежемесячно ему будет выплачиваться определенная сумма.
Нушич смутился и стал говорить, что произошло недоразумение. Он не может принять денег, так как считает, что сербское правительство само позаботится о нем.
Действительно, вскоре Нушичу положили маленькое жалованье, назначив секретарем сербской скупщины, которая находилась в Ницце.
Ожидая назначения, Нушич работал. Как-то он сказал зятю:
— Я тебе прочитаю «Подозрительную личность», которую записал по памяти. Если рукопись в Сербии пропала, я думаю отдать в театр это. Кажется, написал все полностью, ничего не пропустил.
Нушич раскрыл рукопись и прочитал оба действия «Подозрительной личности». Впоследствии выяснилось, что он действительно восстановил комедию дословно. Некоторые места он улучшил, кое-что добавил. Например, во втором действии, третьей сцене чиновник Жика спрашивает просителя, есть ли у него свидетели, и тот отвечает: «Бог мне свидетель, господин Жика!» Нушич дописал такую реплику Жики: «А есть у тебя какие-нибудь другие, более надежные свидетели?»
Вскоре зять уехал на Корфу, где разместились остатки сербской армии.
В залитой солнцем и напоенной запахом цветов прекрасной Ницце Ага пробыл недолго. Еще весной он оказался с Даринкой в Париже. Там их покинула дочь, уехавшая к мужу.
Париж, Париж! В бытность свою Бен-Акибой, в обществе владельцев «Политики» братьев Рибникаров он уже посещал этот город, столь привлекательный для всякого художника. Они повеселились тогда от души, обходя подряд все кабачки и кафе, заглядывая в мансарды художников, общаясь с разноязычной наезжей богемой… в общем, они выполнили обычную программу знакомства с парижской экзотикой.
Теперь же Нушич равнодушно смотрел на парижские улицы. Одолевали заботы — в Париже военного времени была дороговизна, денег на жизнь едва хватало. И главное, смерть сына надломила писателя. Из Приштины пришла еще одна черная весть — умер старый Джордже. Ага с Даринкой сидели в своей квартире и всю ночь, не зажигая света, плакали.
Друзья старались как-нибудь отвлечь их от горьких дум. Часто навещавший Нушичей белградский профессор Мирно Попович сообщил Аге будто бы по секрету, что театр «Комеди Франсэз» по настоянию правительства хочет показать какую-нибудь сербскую историческую пьесу. Ложь приятеля заставила Нушича сесть за письменный стол и написать на французском языке одноактную пьесу «Ne désespère jamais!» (впоследствии утерянную) и романтичную историческую драму «Тибалская княгиня».
За работой он забывался. Закончил пьесы. Вырисовывался замысел большой книги о военной трагедии сербского народа. Нушич стал разбирать свои записи, писать эпизоды, объединяя их в книгу, которой вначале дал название «Под лавиной», а потом — «Девятьсот пятнадцатый».
Готовые главы книги он публикует в сербском журнале для французских читателей «La patrie Serbe», но только после длительных переговоров с издателем, проходивших в знаменитом кафе «Дом». Издатель вспоминает, что Нушич был страшно бледный, словно в воду опущенный. Непрерывно курил; прикуривая свежую сигарету от догоревшей, он вновь и вновь говорил о погибшем сыне. Сперва Ага отказывался от сотрудничества, но его подкупила теплая заметка о жизни и гибели Страхини-Бана и портрет сына в военной форме, помещенные на страницах первого, октябрьского, номера журнала.
* * *
В начале 1917 года Нушич с женой покидают Париж и поселяются в городке Барбаст, находящемся на юго-западе Франции, почти у самой испанской границы.
Почему Нушич уехал из столицы? На это было две причины. Во-первых, он думал, забившись в глушь, не общаясь с соотечественниками и усердно работая, вылечиться от депрессии. Во-вторых, парижская жизнь была ему не по карману, так как сербское правительство, само стесненное в средствах, платило эмигрантам буквально гроши.
В апреле он пишет сердитое письмо издателю журнала «La patrie Serbe», выговаривая за несчетное число опечаток и искажений в «отрывке из неопубликованного романа», напечатанном в приложении для сербских читателей.
Но постепенно гасконская природа начинает действовать на Нушича благотворно. Письма его к парижским знакомым становятся все более остроумными. В письме, озаглавленном «Ага из Барбаста и двенадцать парижских ребят», он в стихах вспоминает о своей парижской жизни.
«Привет вам, дети города Парижа,
Где возвещается сиренами заря,
Где под землею ходят поезда,
А по земле — в коротких юбках девы.
И где семь франков — за баранину цена,
Зато три франка — литр хорошего вина».
Письмо было подписано по-турецки. Природная живость Нушича берет верх. В письмах Мирко Поповичу и другим он подробно описывает свою жизнь в Барбасте. Увлекаясь, он сообщает уморительно смешные подробности, по которым друзья узнают прежнего Нушича.
«Барбаст расположен в красивой местности неподалеку от испанской границы, что заметно по контрабандным спичкам и очень низкой цене на спирт, который продается из-под полы. Возле села есть лес. До террасы, на которой я утром и вечером глотаю свежий воздух, долетало бы дыханье соснового бора, если бы не нужник поблизости…
На село оказывает свое влияние южный климат: это чувствуется по теплому ветру по вечерам и по тому, как ужасно врет местное население. В остальном же народ здесь вежливый и набожный. Люди живут совсем по Евангелию — шесть дней лгут и воруют, а седьмой день посвящают господу богу и, прежде чем напиться и начать поножовщину, отстаивают службу в церкви. Женщины почти богобоязненны; у попа красная крепкая шея, а пономарь женат в четвертый раз и сейчас обещал одной девушке жениться на ней, как только умрет четвертая жена. Все местные верят, что слово свое он сдержит, так как считается человеком слова.
Из достопримечательностей здесь есть очень красивая церковь. Но, по-видимому, знаменито не само здание, а орган… очень много о нем говорят. Пошел я в церковь послушать… Если бы ты слышал этот орган!.. Мороз по коже дерет, а сердце начинает так колотиться, будто в город ворвался неприятель…
Другая достопримечательность городка Барбаста — большая водяная мельница, построенная Генрихом IV. Как видишь, это историческая достопримечательность. Судя по всему, эта мельница оказывает известное культурное влияние на местное население — у мельницы легче всего рождаются лживые сплетни, которые, распространяясь, приобретают воспитательное значение… Этот прекрасный культ в здешнем народе очень распространен.
Третья достопримечательность — местный театр, то есть кинотеатр, который размещается в бывшей церкви. В то время, когда во Франции велись споры между государством и церковниками, один местный еврей забрался в церковь и устроил там кинематограф, считая, что таким образом он радикально решает спор между чиновниками и церковниками о принадлежности здания. В первое время против этого протестовали и чиновники и церковники, но с тех пор как еврей стал время от времени показывать пикантные фильмы, на сеансы зачастили как представитель государства, так и представитель церкви, и спор улегся сам собой.
В Барбасте есть и своя знатная чаршия. Упомяну несколько важных лавок. Например, аптеку, которая открыта только по вторникам и пятницам после полудня. Местное население привыкло к такому распорядку и умудряется болеть в определенные дни. В аптеке имеются аспирин, какие-то желудочные пилюли, похожие на катышки из мяса, порошок от блох, затем пиво бутылочное, уксусная эссенция и горчица. Есть еще и козье сало, которое местное население закладывает в нос против простуды.
Сапожник здешний, имеющий привычку пускать в ход нож, за что дважды побывал на каторге, занимается еще обучением соек (птиц) человеческой речи и рвет зубы по американскому способу.
Что это за способ, сказать не могу, но один местный говорил мне, что охотнее пошел бы на фронт, чем еще раз позволил вырвать себе зуб по американскому способу…».
О почтмейстере Барбаста поговаривали, что он охотно крадет посылки для военнопленных и взносы в Красный Крест. Нушичу он показался похожим на некоторых сербских деятелей, но этот был несербского происхождения. «Если бы ты его лично увидел, то его физиономия убедила бы тебя, что все это провинциальная клевета, не больше. У него такая разбойничья физиономия, что просто невозможно представить себе, чтобы он разменивался на мелочи».
Одним из соседей был старый капитан в отставке. Нушичу он напоминал Тартарена из Тараскона (кстати, расположенного в тех же краях, что и Барбаст). Барбастский Тартарен бодро занимался контрабандой и даже получил две раны в стычках с таможенниками. «Капитан заверил меня, что Испания вступит в войну, как только в Европе заключат мир. Он говорит, что хорошо знаком с обстановкой в Испании — испанский народ с его темпераментом долго не выдержит».
Нушич вел длинные разговоры с мэром. Мсье Борель был уверен, что исход мировой войны зависит от авиации. О русской революции у него было особое мнение — не надо было русским воевать с японцами, от этого-то революция и случилась. С другой стороны, мсье Борель осуждал Михаила Александровича, отказавшегося от трона. Надо было согласиться, получить годовое царское содержание и только потом издать манифест об отказе от престола.
А мадемуазель Кабане? Это была еще одна местная достопримечательность. Нушичу говорили: «Надо вам посмотреть мадемуазель Кабане», словно речь шла еще об одной мельнице Генриха IV. Ей было за шестьдесят. Учитель рассказывал о ней душещипательную историю, где были и влюбленный граф, и дуэли, и таинственные убийства. Жаль только, что он, по местному обычаю, врал, слово в слово пересказывая роман, который Нушичу довелось прочитать еще до приезда в Барбаст.
Посещение мадемуазель Кабане оказалось приятным развлечением. У Нушича было такое ощущение, будто он читает 217-ю страницу какого-нибудь пухлого романа Дюма-отца. Кожаные старинные кресла, ширмочки, громадные хрипящие часы и слепая бесхвостая кошка, история которой была, наверное, не менее романтичной, чем история ее владелицы. Пузырек на камине (наверное, лекарство от ревматизма) был похож на сосуд с ядом, которым мадемуазель Кабане, подобно Лукреции Борджиа, отравила своего первого любовника. Веничек из перьев, которым мадемуазель Кабане смахивала крошки со стола, был похож на страусовое перо, выпавшее из шапочки красивого пажа Густава, бежавшего через окно по веревочной лестнице, когда перед дверьми послышалось ржание коня, с которого слезал рыцарь де Лавардак (название соседнего села), приехавший на свидание со своей неверной любовницей. И наконец, кочерга, мирно прислоненная к камину, напоминала Нушичу окровавленный меч, которым рыцарь де Лавардак перед самой дверью проткнул рыцаря де Марманда (название еще одного соседнего села).
Мадемуазель в молодости не было равных по красоте (во всяком случае, так гласила легенда). Теперь же на переносице у нее устроилась большая бородавка, на которой очки сидели так ловко и прочно, как наездник между горбами верблюда. Верхнюю губу красавицы украшали усы, приличествовавшие молодому человеку лет двадцати пяти.
Между сербским юмористом и осколком романтической Франции состоялся занимательный разговор о подорожании картошки и горячительных напитков, до которых мадемуазель была великая охотница.
Нушич попросил любезную Кабане сыграть какую-нибудь вещь на арфе, стоявшей у камина. Мадемуазель извлекла из этажерки в стиле Луи XV килу порыжевших нот. Звуки, вылетавшие из-под костлявых рук мадемуазель, показались Нушичу немного странными, но недоумение его вскоре прошло, ибо музыкантша объяснила, что в арфе не хватает главных струн, а купить их невозможно, так как за время войны они тоже подорожали. На полях нот, «ровесницах средневековых Евангелий», были свежие записи. Приглядевшись к ним, Нушич тотчас проявил живейший интерес к музыке и попросил мадемуазель дать ему переписать некоторые ноты. Она выбрала сонату и романс. Дома Нушич переписал с сонаты… рецепт паштета из гусиной печенки, а с романса — рецепт настоящей испанской колбасы.
Кроме посещений мадемуазель Кабане, игравшей на бесструнной арфе, были и другие развлечения. Например, кинематограф.
Публика охотно плакала на мелодрамах, герои которых в эпоху «великого немого» выражали свои чувства неистовыми жестами. Рыдая, героини закрывали лица руками, раскачивались и сучили ногами. Особенно горячо был принят фильм, в котором полиция преследовала разбойника. Разумеется, с непременной беготней то в гору, то под гору. И тут Нушич заметил, что вся публика единодушно, с мэром во главе, всеми возможными способами помогает разбойнику. Она кричала ему, чтобы бежал быстрей, когда погоня приближалась, сообщала ему о засадах, радостно вопила, когда ему удавалось избежать опасности. В конце концов по всем правилам драматургии правда восторжествовала и, разбойник был схвачен, но зато публика свое недовольство таким варварским концом выразила свистом.
Однажды по распоряжению мэра Бореля в кинотеатре Барбаста в честь Нушича показали «сверх программы» картину «Храбрая сербская армия».
Начался фильм, и ошеломленный Нушич увидел на экране… греческих солдат в шапочках с кисточками и коротких юбках. Французы, успевшие полюбить приветливого иностранца, бешено зааплодировали, а пианист вместо сербского гимна заиграл русскую песню «Эй, ухнем!». Когда фильм закончился, мэр громко крикнул «Vive les Serbes!».Публика сердечно приветствовала Нушича, который только посмеивался в усы, а потом, несмотря на свое скверное произношение, отважился провозгласить здравицу в честь французской армии, после чего пианист под общее ликование исполнил «Марсельезу».
