ГЛАВА ПЕРВАЯ
«Я ГЛЯЖУ НА РЕШЕТКИ ТВОИ…»
Как ни радовали Бранислава литературные успехи, служить все-таки было необходимо.
Захваченный патриотическим движением, он решил посвятить себя делу освобождения сербов из-под турецкого ига и вести среди них пропагандистско-просветительскую работу, развивать в них чувство национального достоинства, готовить к борьбе, которая, как он верил, была еще впереди.
И он знал, что ему придется тяжело. После русско-турецкой войны турки особенно жестоко расправлялись с любым проявлением недовольства. Из турецких владений в Сербию бежало около ста тысяч человек.
Он едет в Македонию, собираясь на свой страх и риск основать там сербскую типографию. Но, видимо, это оказалось непростым делом, и Бранислав потерпел неудачу, причины которой, наверное, так и останутся невыясненными.
Король по-прежнему отказывался подписать указ о предоставлении ему места на государственной службе, хотя Нушич, дипломированный юрист, добивался в министерстве иностранных дел, чтобы его послали хотя бы простым учителем в какое-нибудь село Старой Сербии или Македонии.
Бранислав все-таки поехал в Старую Сербию, но это произошло уже после отречения короля Милана. Он сознательно готовил себя к работе за границей. Грац дал ему знание немецкого языка. Отец научил Бранислава говорить по-гречески и по-македонски, а также немного по-албански. Теперь Нушич упорно учил болгарский и турецкий. Он даже нештатно исполнял обязанности переводчика с болгарского языка.
В министерстве иностранных дел, очевидно, остались им довольны, и вскоре указом регентов молодого короля Александра Обреновича его назначают государственным чиновником — писарем четвертого класса. В декабре 1889 года повышают в звании и собираются отправить в сербское консульство в Скопле. Но получилось так, что сербский дипломат в Приштине, имевший ранг вице-консула, получил отпуск, и Нушичу решили доверить исполнение его обязанностей.
Как ни жестоко поступило с ним государство, проявившее «редкую заботу» и упрятавшее его в тюрьму, в государственной службе за границей он видел возможность помочь своему народу делом.
* * *
На приштинской станции железной дороги Бранислава уже ждал с экипажем сербский вице-консул Лука Маринкович. От станции до города больше десятка километров. Подводить железную дорогу к самому городу, как объяснил консул, запретили приштинские турки, боявшиеся, что это мгновенно поднимет цены на продукты питания.
Почти все биографы Нушича считают его дальнейшее десятилетнее служение на дипломатическом поприще чуть ли не ссылкой, в которую его отправило правительство, желавшее избавиться от неугодного писателя. Кроме слов короля, сказанных во время памятной аудиенции, это ничем не подтверждается. Мы уже знаем, сколь точен бывал юморист в своих воспоминаниях. Иное дело — документы. Они упрямо твердят, что Нушич сам напрашивался на работу в те гибельные края, куда посылались опальные писатели, возводимые в консульские и иные дипломатические чины.
Нушич радел о славянском деле. Из своих переделок он вынес стойкое отвращение к возне, поднимавшейся вокруг власти всеми четырьмя политическими партиями Сербии. Руководители радикалов, некогда манившие его под свое красное знамя, оказались такими же беспринципными и продажными, как и остальные, и бюрократы из них получались не менее тупые и угодливые… Именно это подразумевал Нушич, когда писал в «Листках», что «красный цвет одинаково не нравится быкам, монахам и индюкам», что «это же цвет республиканского знамени и жандармского мундира». И не прав советский исследователь М. Богданов, не видящий «ясности» в нушичевском каламбуре. Стремление к буржуазной республике, к царству торгашей прикрывалось фразеологией и атрибутами французской революции. Но этим можно было обмануть кого угодно, только не Нушича. Таково было его отношение к буржуазным партиям, но не к стране, к родине, к лишь недавно завоеванной славянской государственности.
Дорога пролегала по знаменитому Косовскому полю, на котором сербы пятьсот лет назад потерпели поражение от турок. Поле, летом красное от пионов, в этот январский день было занесено снегом.
Издали Приштина показалась Браниславу сказочным замком. Белый город пронзал небо тонкими минаретами мечетей. Вблизи все выглядело иначе — грязные кривые улочки вились меж глухих стен домов. Изредка попадалось крохотное, забранное темной деревянной решеткой оконце. Вся жизнь мусульманской семьи протекала в покоях, окна которых были обращены во внутренний дворик. Так же жили и местные христиане: женщины их тоже скрывали лица за густым яшмаком, а дома делились на мужскую часть — селямлык и женскую — гаремлык.
Маринкович вводил Нушича в курс дела. В самом городе восемнадцать тысяч жителей, из них всего лишь две тысячи сербов-христиан и едва ли больше тысячи турок. Остальные — албанцы, сербы-магометане, черкесы, цыгане… Обстановка сложная. Мусульмане нетерпимы к «гяурам». Нушичу предстоит по мере сил и возможностей защищать сербов-христиан.
Маринкович вдруг со злобой заговорил об албанцах.
— Это негодяи, разбойники настоящие. Стреляют возле консульства. Уже несколько раз убить грозились!
Заметив на улице албанца в феске, Маринкович выкрикнул турецкое ругательство. Албанец схватился за нож и проводил серба ненавидящим взглядом. Горячность вице-консула Браниславу не понравилась.
Двадцать четвертого января сербские дипломаты посетили местного турецкого начальника — мутешерифа Хафиз-пашу, и Маринкович уехал. Через несколько дней мутешериф нанес ответный визит — уже новому консулу. Красноречие и остроумие молодого человека произвели на турка благоприятное впечатление, и он обещал всяческую помощь.
Нушич стал присматриваться к жизни в городе, объезжал соседние селения.
Турецкая империя приходила в упадок. Уже давно турки-османы утратили свою национальную жизненную силу. Да и не осталось уже чистых турок, перемешались они с покоренными народами, и даже правителями были по янычарским традициям не турки. Всякий, принявший ислам, свободен и теоретически имеет равные возможности. В Приштине всем заправляли энергичные албанцы. Типичного турка можно было узнать по удивительно неподвижному лицу, по умению впадать в состояние абсолютного безразличия к чему бы то ни было, называемое кейфом, когда искусственным напряжением воли из головы изгоняется всякая мысль. Изнеженность и пассивность, а в конце концов и гибель от руки народов, сумевших сохранить свою национальную целостность, чистоту, энергию, — такова судьба властителей империй.
Бранислав увидел, что турецкие власти бессильны навести какой бы то ни было порядок. Убийства и грабежи были обычным явлением. Турки даже поощряли национальную и религиозную рознь, особенно между сербами и албанцами. Единоверцам они покровительствовали. В сербской общине была невыносимая обстановка. Нушич сообщал в министерство, что все боятся шпионов, брат готов донести на брата, отец — на сына.
Нушич посетил старинный сербский монастырь Грачаницу, построенный сербскими королями еще в XII веке, и нашел этот памятник в ужасном состоянии. Какой-то турок собрал во дворе монастыря могильные плиты и построил из них водяную мельницу. «Душа болит, когда видишь, как старый мрамор, который позже рассказал бы о нашей истории, ныне равнодушно мелет кукурузу», — сообщает Нушич.
Он вроде бы неплохо ладил с местными властями, как вдруг ему запретили поездки. Вскоре он догадался, в чем дело. Удар был нанесен из Белграда.
Буквально через несколько дней после приезда Бранислава в Приштину в белградской «Малой газете» (той самой, которую Нушич создал и выпестовал) появилась статья «Политика это или комедия». И написана она была новым владельцем газеты Перой Тодоровичем, который находился в оппозиции к правительству и придрался к своему долголетнему коллеге по радикальной партии министру иностранных дел Савве Груичу. Под псевдонимом «Старый учитель из Старой Сербии» Пера писал:
«Горе, горе, сто раз горе нам! Бедный, несчастный Савва, как ты будешь выглядеть, как мы все будем выглядеть, когда наш представитель г. Нуша впервые пойдет представлять нас перед турецкими вали и перед любопытными сербами приштинскими, которые побегут смотреть на нового представителя Королевства Сербии, нового консула сербского… Бедняга Савва! Знаешь ли ты этого Алкивиада Нушу, которому доверил защищать интересы Сербии? Знаешь ли ты, на что он способен?.. Знаешь ли ты, что это самый обычный белградский студентик, у которого нет ни необходимых теоретических знаний, ни владения каким-либо иностранным языком, ни опыта, ни достоинств, благодаря которым он мог бы претендовать на столь высокое место. Самое большее, на что способен г. Нуша, так это послужить годика два-три писарьком в каком-нибудь консульстве под руководством опытного и подготовленного человека, а ты из этого невинного младенца сделал посмешище, и не только из него, из себя, из всех нас, решив назначить его представителем Сербии в Приштине!»
Нушич в эту историю попал как кур во щи. Политическая грызня достала его и в Приштине. Можно с уверенностью сказать, что Пера Тодорович никаких претензий к Нушичу не имел — он подкапывался под министра Груича. Для нас интересен газетный стиль, воцарившийся после отречения короля Милана и дарования им новой конституции.
Турки истолковали статью по-своему. Они почему-то решили, что у Нушича на Косовом поле есть «какая-то особая и специальная миссия». Мутешерифу показалось странным, что Нушич стал наведываться в ближайшие села. Объяснение, что это делается в целях изучения края и входит в обязанности консула, ленивому турку было непонятным. За Нушичем установили слежку, ему угрожали, а сербов запугали так, что они избегали с ним всяких встреч. «В церкви, — докладывал Нушич, — попы прячутся в алтаре, а когда я вхожу в лавку, хозяин убегает в склад и оставляет меня с приказчиком».
Нушич пригрозил Хафиз-паше, что он вообще закроет консульство и уедет в Белград. Кроме того, он прошел через всю Приштину один, без телохранителя-гаваза, чтобы показать, что ничего не боится. До Нушича консулы в турецких владениях без телохранителей на улице не появлялись. В гавазах обычно служили албанцы, они ходили в белой одежде и давали клятву умереть, не дрогнув, за своего господина.
Храбрость Нушича, его знание турецких законов сломили неприязнь мутешерифа, и они снова неплохо ладили.
Вскоре в органе радикалов «Одъеке» появилось «официальное разъяснение»:
«Г. Нушич не назначался ни вице-консулом, ни заместителем консула, а направлен для выполнения самых необходимых канцелярских дел, пока вице-консул находится в отпуске. В Приштине сейчас нет ни писаря, ни драгомана, и понятно, что консульская канцелярия не может оставаться без надзора».
Груич, видимо, все-таки немного испугался. Пера Тодорович почувствовал это и продолжал наступать. Сей «Жирарден» прошелся еще раз и по Нушичу. Значит, мол, всё бросили на одного человека, а «с коровьей головой котенку не справиться».
В Приштине Нушич пробыл до марта.
Он попробовал наладить отношения с албанцами, которых сербы называют арнаутами. Маринкович, ярый шовинист, открыто ненавидел албанцев и порой забавлялся тем, что осыпал их оскорблениями с балкона здания консульства. Это обостряло враждебность арнаутов. Через знакомых албанцев Нушич выразил желание встретиться с их старейшинами. Однажды у консульства соскочил с коня властный Измаил-бег. Нушич очаровал его и получил приглашение в гости. «Я бы с радостью подвергся этой опасности и пошел бы в гости, — писал Нушич в донесении, — так как от этого была бы великая польза». Впрочем, Нушич преувеличил опасность. Албанцы были самыми ревностными почитателями восточного кодекса гостеприимства. («Если бы ко мне в дом явился заклятый враг, держа в руках голову моего сына, я и тогда должен был бы дать ему приют и позаботиться об его удобствах», — говорили они.)
Не обошлось и без романтических приключений, принявших комический оттенок. Нушич влюбился в турчанку Эмине. Она с мужем Салией Мехмедом и дочкой Кодрией жила по соседству с консульством. С мужем ее Бранислав подружился. Но Эмине была для него волнующей загадкой.
Лицо ее всегда было скрыто густой вуалью — яшмаком, в прорезях которого поблескивали черные глаза. Фигуру окутывал плащ — фереджэ, делая женщину похожей на движущийся мешок. Но при очень богатом воображении остальное дорисовать было не трудно.
Однажды Салия Мехмед принес Браниславу халву, приготовленную ее руками, и пригласил его к себе в дом на чашку кофе. Бранислава охватило радостное возбуждение — наконец он увидит прекрасную Эмине. Но, увы! В женскую половину дома путь ему был заказан. Он увидел перед дверьми гарема лишь туфли Эмине. А если бы там же стояли туфли какой-нибудь ее подруги, то войти в гарем нельзя было бы и мужу.
Влюбленный возвращается к поэзии. В стихах он умоляет Эмине открыться, показать свое лицо.
«Вот сижу и гляжу на решетки твои
И опять сочиняю любовные строки…
Но хотя твой супруг добродушен, увы! —
Он, узнав про стихи, перебьет мне все ноги».
Летом стихотворение об Эмине было напечатано в «Яворе» у Ильи Огняновича-Абуказема и имело успех. Тогда Нушич написал продолжение. О том, как он будто бы решил избавиться от своей «любовной страсти». Но соседские дети однажды принесли маленькую прелестную дочку Эмине. Бранислав играл с ней, спрашивал детей, на кого она похожа, и дети в один голос отвечают: «Ах, это вылитая мать!» Но в конце концов выясняется, что Эмине безобразна, как смертный грех.
«…A теперь не пою — время дорого мне,
Не гляжу на решетки твои, не тоскую.
Остается одно мне, пойми, Эмине,
Утешения ради влюбиться в другую».
Это «художественное преувеличение». Турчанка была совсем не безобразна, и Нушич имел у нее успех. Она послала ему надкушенное яблоко в знак того, что он может прийти. А однажды Браниславу пришлось схватить одежду в охапку и выпрыгнуть в окно, так как муж ее неожиданно вернулся домой…
Приехал консул Лука Маринкович, и Нушич вернулся в Белград. Маринкович остался недоволен деятельностью своего заместителя, который успел зарекомендовать себя с лучшей стороны, что невыгодно оттеняло грубоватость и недипломатичность консула. Он даже пытался очернить Нушича в донесениях, но придирки были настолько смехотворны (у Нушича однажды одежда была испачкана вареньем — опять варенье — ох и сластена!), что в министерстве иностранных дел их оставили без внимания.
Маринкович кончил плохо. Через несколько месяцев после отъезда Бранислава брадобрей-албанец полоснул Маринковича по горлу бритвой, почти отделив голову от туловища. Нушич не помнил зла и произнес на его похоронах теплую речь. На митинге «сербо-македонцев», состоявшемся по поводу убийства Маринковича, говорил и Джордже Нуша, отец Бранислава Нушича.
* * *
Красноречие Бранислава Нушича уже стало общеизвестным. Его без конца выбирают в комитеты по организации различных торжеств и похорон.
Вскоре после его приезда из Приштины умирает «Старый бард» Стеван Качанский. Последовательная борьба за национальное единство привлекала к нему людей. Глишич, например, под его влиянием издал патриотический календарь. Братья Иличи и Нушич были его почитателями. Сочиненная Качанским песня «Гей, трубач, с буйной Дрины» стала «сербской Марсельезой».
На смерть Качанского откликнулись все известные поэты. Воислав Илич сочинил два стихотворения, одно из которых Нушич прочел над открытой могилой «Старого барда». Похороны превратились во всенародную манифестацию. Драгутин Илич начал свою речь с возгласа: «Долой Австрию!»
Тотчас после смерти Качанского его сторонники основали общество «Великая Сербия», взяв название газеты, которую издавал старый поэт. 16 июня 1890 года состоялось учредительное собрание, на котором председателем общества был выбран Драгутин Илич, секретарем — социалист Коста Арсениевич. Бранислав стал членом-учредителем общества, провозгласившего своей целью — «пропагандировать согласие между единокровными братьями; подрывать на каждом шагу влияние иностранщины; воспитывать гражданские качества, среди членов общества вводить и поддерживать национальные обычаи (народный костюм, песни, игры, развлечения); подготавливать почву для восприятия святой мысли народного объединения и борцов за нее; помогать всем честным братьям, без различия веры, а также и обществам, которые тяготеют к той же цели; добиваться того, чтобы разобщенные верами и партиями сыновья сербского отечества привыкли к совместной борьбе за общее дело и подготовились к мысли, что идея народного объединения требует собраться всем под одним знаменем».
До объединения южных славян в свободную федерацию было еще далеко, но идея эта уже жила и завоевывала все больше сторонников. Самостоятельны были еще только Сербия и Черногория; Хорватия, Словения и населенная сербами Воеводина по-прежнему входили в состав Австрии. Босния и Герцеговина были оккупированы ею же. Македония и Старая Сербия принадлежали туркам. Столетия австрийского и турецкого владычества не прошли даром. Религиозная чересполосица терзала славянские Балканы. Славяне-католики, славяне-мусульмане, славяне-православные натравливались друг на друга. Три могучих веры, казалось, уперлись лбами на балканском треугольнике, чтобы помешать братьям понять друг друга.
На Македонию предъявляли свои права болгары, сербы и греки, привлекая исторические, этнографические и филологические аргументы. Болгары считали, что в Македонии из двух с половиной миллионов населения сербов всего тысяча человек. Сербы насчитывали полтора миллиона своих собратьев. Греки — примерно столько же греков. Православные церкви — греческая и болгарская, враждуя друг с другом, создавали вооруженные отряды, превращавшие жизнь македонских крестьян в ад. Турки, в свою очередь, вербовали шпионов, разобщали население, грабили его как могли. Бывшие солдаты — турки и албанцы — образовывали шайки, главари которых становились властителями целых районов и прекрасно уживались с турецкими полицейскими властями. В то время Македонию в Европе считали более дикой, чем Центральную Африку, это был сущий ад…
Но в самом македонском народе уже появлялись организации, которые подготавливали мощное движение под лозунгом «Македония — македонцам».
Национальное движение каждого народа крепло, но честолюбивые вожди в стремлении возвеличить свой народ усердствуют. Хорват Анте Старчевич утверждал, что всюду «от Македонии до Словении» живет только хорватский народ. Существование сербов он вообще отрицал. Великосербы выдвигали на первый план свой народ.
Бранислав Нушич никогда и нигде, ни в шутку, ни всерьез не позволял себе враждебных или презрительных высказываний в отношении других братских народов. А что же касается его участия в великосербском движении, то он был единомышленником великого Светозара Марковича, который мечтал о балканской федерации и не страшился подобных явлений: «…великосербство и великохорватство имеют в себе зародыш того, что зовется Южным Славянством… Когда люди поладят по-настоящему, названия мешать им не будут…»
И он оказался прав.
