ГЕРЦОГ ДЕ ЛА ФЕЙЯД
Он полагает, что узнал себя в глупом Маркизе из «Критики»: «Да-да, как же, «пирожок»! Я сразу это заметил — «пирожок»! Как а вам благодарен, сударыня, что вы мне напомнили о «пирожке»! Для такого «пирожка» в Нормандии не хватит яблок. «Пирожок»! Ах, черт возьми, «пирожок»!»
Через несколько дней после премьеры «Критики» герцог с лицемерной приветливостью подзывает к себе Мольера. И когда Мольер сгибается перед ним в поклоне, Ла Фейяд хватает его за голову, прижимает к себе и трет о свой камзол, на котором вместо пуговиц остро ограненные бриллианты. «Пирожок, Мольер, пирожок!» Когда несчастному удается вырваться, у него лицо в крови. Всеобщее веселье. У герцогов свои привилегии. Людовик XIV, однако, сердито распекает Ла Фейяда. Но выговор не изглаживает оскорбления. Все только и говорят об этой истории.
К тому же «Критика» не положила конца спору, а только подлила масла в огонь. Двое посредственных литераторов сочиняют ответы — Донно де Визе в прозе, Бурсо в стихах. Пьеса Донно, появившаяся в августе 1663 года, называется «Зелинда, или Истинная критика “Урока женам”» и «Критика на критику». Это брызги ядовитой слюны, набор злобных пошлостей (торговец с улицы Сен-Дени попадает в ложу Пале-Рояля; обсуждается «Урок женам»), настолько жалкий по мысли и форме, что прециозные салоны от него открещиваются. Бурсо, молодой поэт, жаждущий известности, обнаруживает больше ловкости и таланта. Он делает вид, что воздает Мольеру должное. Его коварство вернее достигает цели. Ирония его ненавязчива. Он пытается, насколько это в его силах, пользоваться тем же оружием, что и Жан-Батист:
«Как ловко зрителя он может разбудить!
Так блохи стерегут и недреманным оком
Следят, чтоб не заснул хозяин ненароком».
Пьесу играют актеры Бургундского отеля. Мольер делает изящный жест, присутствуя на одном из представлений. «Восхитительно, — говорит он, — черт возьми, это просто восхитительно!»
Но он задет, и сильнее, чем думают его друзья. Он вдруг решается не щадить больше своих противников, как это делал в «Критике», пьесе внешне безобидной, в которой никто из них не назван по имени. До сих пор их происки ему досаждали; теперь они его возмущают. Он должен отомстить, даже с риском уронить собственное достоинство и остаться при своем унижении. За несколько дней он, с одобрения Людовика XIV, сочиняет и ставит на сцене «Версальский экспромт», показанный в Версале 20 октября того же года. На сей раз он платит ненавистью за ненависть. Здесь он играет самого себя; остальные действующие лица — актеры его труппы: Брекур, Дюкруази, Лагранж, Латорильер и другие. Он даже не дает себе труда придумать для них имена. Используя свой дар подражания, он передразнивает ведущих актеров Бургундского отеля: жирного Монфлери, эту гору мяса на ролях императоров и королей, мадемуазель Бошато, Отроша, Вилье. Если бы Мольер здесь только сводил счеты с врагами, это было бы простым фарсом; но сюда вплетены и мысли Мольера о сценическом искусстве. Канвой пьесе служит театральная репетиция. Мы видим труппу вблизи, и разгаре работы. Нет человека более раздражительного, более дотошного и требовательного, чем Мольер; но и никто как он не умеет добиваться совершенства в игре от своих товарищей. Послушаем. Он обращается к мадемуазель Дюпарк:
«Совершенно справедливо. Но как раз этим-то вы и докажете, что вы превосходная актриса: вы изобразите особу, глубоко чуждую вам по духу. Итак, пусть каждый из вас постарается уловить самое характерное в своей роли и представит себе, что он и есть тот, кого он изображает. (К Дюкруази.) Вы играете поэта. Вам надлежит перевоплотиться в него, усвоить черты педантизма, до сих пор еще распространенного в великосветских салонах, поучительный тон и точность произношения с ударениями на всех слогах, с выделением каждой буквы и со строжайшим соблюдением всех правил орфографии. (Брекуру.) Вы играете честного придворного, вроде того, которого вы играли в Критике «Урока женам»; следовательно, вам надлежит держать себя с достоинством, говорить совершенно естественно и по возможности избегать жестикуляции. (Де Лагранжу.) Ну, вам мне сказать нечего. (Г-же Бежар.) Вы изображаете одну из тех женщин, которые думают, что раз они никем не увлекаются, то все прочее им позволено; одну из тех женщин, которые чванятся своей неприступностью, смотрят на всех свысока и считают, что лучшие качества других людей ничто по сравнению с их жалкой добродетелью, а между тем до их добродетели никому никакого дела нет. Пусть этот образ стоит у вас перед глазами, тогда вы схватите все ужимки этой особы. (Г-же де Бри.) Вам придется изображать одну из тех женщин, которые мнят себя воплощенной добродетелью только потому, что блюдут приличия; одну из тех женщин, которые полагают, что грех только там, где огласка, потихоньку обделывают свои делишки под видом бескорыстной преданности и называют друзьями тех, кого обыкновенно люди называют любовниками. Войдите получше в роль. (Г-же Мольер.) У вас та же роль, что и в Критике, мне нечего вам сказать, так же как и госпоже Дюпарк. (Г-же Дюкруази.) А вам надлежит изобразить особу, которая сладким голосом всем говорит приятные вещи, в то же время не упускает случая сказать между прочим какую-нибудь колкость и из себя вон выходит, когда при ней поминают добром кого-либо из ближних. Я уверен, что вы недурно справитесь с этой ролью. (Г-же Эрве.) А вы — служанка жеманницы, вы все время вмешиваетесь в разговор и подхватываете выражения своей госпожи. (Всем.) Я вам раскрываю все эти характеры для того, чтобы они запечатлелись в вашем воображении. А теперь давайте репетировать и посмотрим, как пойдет дело».
Актеры должны не только проникать в суть ролей, которые им поручены, но и овладеть манерами своих персонажей: «Помните: вы должны войти так, как я вам говорил, с самым, что называется, независимым видом, приглаживая парик и напевая песенку: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» А вы, все остальные, посторонитесь: нужно дать двум маркизам побольше места. Эти особы к тесноте не привыкли».
Потом он дает урок дикции: «Ах, боже мой, маркизы так не говорят! Нужно сказать это гораздо громче. Эти господа и говорят по-особому, чтобы отличаться от обыкновенных людей. «Здравствуй, маркиз!» Начнем сначала».
Все предусмотрено, продумано, тщательно выверено — голос, ритм речи, костюм, место на сцене, движения, жесты каждого. Чтобы добиться наилучшего эффекта, все готовится заранее, почти по-научному! К концу пьесы он раскрывает карты, нападая на этого двадцатипятилетнего рифмоплета, автора «Портрета живописца» — пьесы, идущей в «Бургундском отеле»: «Вы с ума сошли! Господин Бурсо — вот так сюжет для придворного увеселения! Хотел бы я знать, как можно сделать его забавным… Ему терять нечего, и актеры нарочно натравили его на меня, чтобы втянуть меня в нелепую драку…»
А так как его враги не постеснялись называть его рогоносцем, осуждать его частную жизнь, то он добавляет с ноткой горечи, в которой он весь перед нами:
«Я охотно предоставляю им мои сочинения, мою наружность, мои жесты, выражения, мой голос, мою манеру читать стихи, — пусть они делают с этим все, что угодно, если это может им принести хоть какую-нибудь выгоду. Я ничего не имею против, я буду счастлив, если это позабавит публику. Но если я всем этим жертвую, то за это они, хотя бы из вежливости, должны отказаться от остального и вовсе не касаться того, за что они, как я слышал, нападают на меня в своих комедиях. Вот о чем я буду покорнейше просить почтенного господина, который берется писать в их защиту комедии, и вот единственный мой ответ».
Неприятель не складывает оружия. Донно де Визе, не в силах пережить свой провал, кропает «Ответ на «Версальский экспромт», или Месть маркизов», где мольеровских актеров в свою очередь передразнивают их собратья из Бургундского отеля. Сын толстяка Монфлери пишет «Экспромт в Отеле Конде», где рисует портрет Мольера в трагической роли:
«…Летишь, как будто невесом,
При этом и спина и ноги колесом.
Парик твой с головы съезжает набок; он,
Как майнцские колбасы, лавром начинен».
Правда, что со своей короткой шеей, толстым носом, большим ртом, слишком блестящими глазами, со своей невольно или намеренно спотыкающейся скороговоркой Мольер не может рассчитывать на роль Сида. Но это уже другой вопрос. А спор затухает сам собой, хотя театр Маре пытается снова его разжечь, поставив «Любовь Калотена», пьесу еще более жалкую, чем сочинения Донно де Визе и Монфлери-сына. В ней можно найти такие стихи, дающие точное представление о ее уровне:
«Желают веселить комедианты эти.
Отменные шуты они и мастера,
Чтоб раскошелить нас, кривляться до утра».
Еще одна пьеса — Филиппа де Лакруа — намеревается подвести итог спору. Она взывает к суду Аполлона в скверных виршах. Вот несколько строчек:
«Ты спишь спокойно, а в столице —
Подумать только, что творится!
Поэты и актеры,
Как бешеные своры,
Грызут друг друга и о ком-то
Строчат куплеты и экспромты.
Подобной не было грызни
В Пале-Рояле. Ведь они
Врага сожрать готовы».
Исчерпав все другие средства, Монфлери вне себя от бешенства посылает жалобу королю. В ней он обвиняет Мольера в женитьбе на собственной дочери. Но мы уже знаем, как воспринял Людовик XIV этот гнусный донос.
