С 1672 года двор все чаще перебирается в Версаль. Король окончательно там обоснуется в 1682 году. Он никогда не любил Парижа. Ему нужен свежий воздух, простор, да и воспоминания о Фронде не изгладились из его памяти. Он побаивается парижан, насмешливых, непостоянных, от которых каждую минуту можно ждать опасной вспышки гнева. В Лувре или Тюильри король рискует оказаться во власти мятежа. А Версаль далеко от Нотр-Дам. В случае необходимости там всегда успеешь принять должные меры. Иначе Лувру придется снова стать тем, чем он был во времена Людовика XIII: главной королевской крепостью, своего рода военным лагерем, где звучат трубы, громко стучат сапоги, меняются караулы. Придворные чувствуют себя неуютно в такой суровой обстановке. Они поглощены любовными интригами и развлечениями. Поэтому так продолжительны наезды в Сен-Клу, Сен-Жермен-ан-Лэ, Шамбор и Фонтенбло. Но неутомимый король посреди всех удовольствий не забывает о делах. Напротив, он работает очень упорно, деля свое время и силы между заседаниями кабинета и аудиенциями. Министры совещаются каждое утро, с десяти часов до полудня, а иногда и еще раз после обеда. Досуг посвящается прогулке, визитам, охоте, которой Людовик отдается со страстью и без устали, как все Бурбоны. После ужина — концерт, спектакль или игра в карты.

Игра становится общественным бедствием. Одни разоряются, по легкомыслию и тщеславию ухудшают свое и без того тяжелое положение. Другие беззастенчиво их обирают. Самые знатные дамы плутуют, не испытывая ни малейших угрызений совести. Король закрывает на это глаза и сам показывает дурной пример. Маркизы и герцоги, барахтаясь в денежных затруднениях, пускаясь иной раз в сомнительные предприятия, забывают о своем достоинстве и своих обязанностях. Придворный этикет становится все более строгим. Сильные личности растрачивают себя в мелочном соперничестве, опускаются до роли простых статистов. Король правит один. Пагубные азартные игры, дорогостоящие развлечения, железный распорядок, превращающий каждый день в пышный спектакль, погоня за деньгами и милостями, — все это развязывает ему руки. И со своей точки зрения, с точки зрения собственного царствования, он прав, поступая подобным образом. Но он не отдает себе отчета в том, что, лишая аристократию былой силы и значения, он разрушает само здание монархии, подрывает основы режима. Когда в следующем столетии разразится революция, вельможи побегут за границу, но короля, за редкими исключениями, защищать не станут. Поднимутся за него в бой и будут раздавлены крестьяне, мелкие провинциальные дворяне, а не командоры ордена Святого Людовика, не высшие сановники. Богатства, накопленные банкирами и дельцами, еще более жестокими к народу, чем владетельные особы прежних времен, колеблют традиционную сословную иерархию. Король, чья казна, несмотря на предприимчивость Кольбера, в плачевном состоянии, нуждается в этих людях, унижается до того, что заискивает перед ними. Пропасть между бедными и богатыми катастрофически увеличивается. Рабочий, имеющий, правда, кров и стол, получает сорок ливров в год, работая по десять часов в день; а маркизы щеголяют в камзолах, на которых только отделка и бриллиантовые пуговицы стоят тысячи ливров.

Людовик XIV многое понимает — гораздо больше, чем полагает злоязычный Сен-Симон, — но опасности, таящейся в таком контрасте, он не почувствовал. Он содействовал возвышению буржуазии по соображениям финансовым и политическим. Народ — крестьяне, рабочие — остается за пределами его попечений. Людовик XIV не знает простого люда и не ищет связей с ним, как то делал его дед Беарнец. Подобно большому художнику, он создал свою великолепную сказочную вселенную (что, конечно, тоже есть способ служить государству), замкнулся в ней и смотрел на мир только сквозь искажающую призму придворной жизни. Еще в большей степени это было свойственно Людовику XV, а кончилось с туманными розовыми мечтаниями Людовика XVI. Людовика XIV же только неудачи и бедствия конца его царствования заставили отказаться от иных иллюзий и на миг приоткрыли ему истинное положение вещей. Его суровость в последние годы отчасти, может быть, и объясняется тревогой о собственном спасении.