В том же 1668 году Мольер, взваливший на себя бремя непосильной работы, подхлестываемый горечью и раздражением, пишет и ставит на сцене пьесу о Гарпагоне. Сюжет ее заимствован из Плавта, но обогащен у Мольера собственным опытом. Как и в случае с Тартюфом, сатира здесь разит так метко, так верно подмечает какие-то черты и свойства, заключает в себе столько истины и настоящей жизни, что имя Гарпагона сразу же входит в речь, становится синонимом скупца. Никаких морализаторских претензий в этой комедии; замысел прост и столь же безжалостен, как в «Жорже Дандене», хотя здесь больше смешного. Мольер уже не подшучивает, а издевается, и в руке у него свистит бич. Лицо Гарпагона как будто постоянно сведено судорогой. Его не назовешь нормальным человеком, он живет на грани безумия. Страсть, которую он питает к своим деньгам, захватывает его безраздельно, но оставляя места для какой-нибудь слабости. Папаша Гранде испытывает иногда что-то похожее на чувство, какие-то крохи нежности у него еще остались. Сердце Гарпагона высушено начисто. У него только одно желание: поскорее избавиться от детей, содержание которых обходится слишком дорого. Такие крайности делают из него голый символ; он собирает и воплощает в себе все извращения своей породы. То, что могло бы стать непростительным недостатком пьесы, оборачивается достоинством, поскольку объемность фигуре Гарпагона обеспечивает не его собственный характер, а множество ему подобных, передавших ему свои жесты, движения, слова. Этот необычный персонаж слеплен из призраков, которых нетрудно опознать, из подлинных воспоминаний, из наблюдений, поражающих проницательностью. Его существование тем достовернее, что он не существует и не может существовать на самом деле, а представляет собой выжимку, квинтэссенцию скупости. Но Мольер ухитряется еще и сделать это чудовище смешным — теперь он владеет всеми секретами своего ремесла. Он разглядывает Гарпагона с бесстрастным интересом энтомолога, наколовшего на кусочек пробки очередное насекомое и описывающего его особенности. Под его лупой проступает новый человеческий подвид. В таком отношении к предмету угадывается усталая грусть трезвого исследователя. Если когда-то он верил в изначальную доброту рода людского, то ныне освободился от таких иллюзий. Его воззрения становятся все более мрачными. В уста Валера, переодевшегося слугой, чтобы вкрасться в доверие к Гарпагону, он вкладывает такие слова:

Неправдоподобие фабулы — дело слишком обычное у Мольера, чтобы на нем подробно останавливаться. Мы уже видели, как он всем жертвует ради характеров и не слишком заботится о развитии действия. Итак, Гарпагон — скупец, хотя несомненно очень богат. Тут нет никакого противоречия: деньги всегда идут к деньгам, и в наши дни, как и в прошлом, удача лишь подстегивает алчность деловых людей, а не умеряет ее. Гораздо удивительнее образ жизни этого скряги: он держит карету (правда, разбитую!), лошадей (голодных кляч), множество слуг, в том числе повара (Жака) и, что совершенно невероятно, дворецкого (уже упомянутого Валера), который по долгу службы осведомлен о доходах и расходах своего господина. Желание Гарпагона выдать дочь, Элизу, за Ансельма, который берет ее без приданого, а сына, Клеанта (жалкое существо), женить на богатой вдове, вполне согласуется с его характером. Иначе обстоит дело с его намерением самому жениться на Мариане, бедной и неопытной девушке, у которой к тому же старуха мать на руках. Будь он в этом искренен, то есть влюбись он в молодую девушку, персонаж был бы обогащен человеческой слабостью. Но из развязки пьесы видно, что Гарпагон не испытывает старческой страсти к Мариане и, ни минуты не колеблясь, ставит денежные интересы выше своих притворных чувств. Что до развязки, то она так притянута за уши, так нелепа, что о ней лучше совсем не говорить. Из всего этого следует, что «Скупой» — настоящая комедия характеров. Хотя Гарпагон, безусловно, — центр и движущая пружина действия, он не единственная фигура, останавливающая наше внимание. Как он ни колоритен, но остальных не вовсе затмевает. Это счастливая находка Мольера. Драма Скупого есть одновременно и драма всей семьи, развращенной и разобщенной отцовским пороком. Элиза любит Валера, тайно с ним обручилась, а отца готова обманывать весьма недостойным образом; чтобы добиться цели, она одобряет все хитрости своего возлюбленного; и это еще не самое предосудительное! Ее брат Клеант — изящный шалопай, воспитанный в праздности: он сетует на нищету, в азартных играх добывает деньги, в которых ему отказывает Гарпагон, но ему и в голову не приходит работать, приносить пользу. Он любит Мариану и хочет на ней жениться, но надеется на чудо, чтобы обеспечить свою семейную жизнь. Для него тоже все средства хороши, только бы надуть отца и добиться своего. Жак — добродушный толстяк, повар и кучер в одном лице; он любит своих лошадок, но, очевидно, жалеет, что не может пощипать хозяина — хотя бы на овес дли своих подопечных. Он знает, что Валер не виноват, но из мести подло обвиняет его в краже Гарпагоновой шкатулки. Клеант в поисках денег пытается занять у ростовщика, на любых условиях. Он узнает, что душегуб-ростовщик — не кто иной, как его отец. Гарпагон нимало не смущается тем, что сын видит его в истинном свете; напротив, он разражается яростными упреками: «Дойти до такою беспутства, влезть в неоплатные долги, бессовестно размотать состояние, в поте лица скопленное родителями, — да где у тебя стыд?»

Клеант в ответ: «Опозорить себя подобного рода сделками, пожертвовать добрым именем ради наживы, превзойти в утонченном лихоимстве самых отъявленных кровопийц, — и вы не краснеете?»

Сводня Фрозина знает свое дело, похваляется тем, что умеет «людей выдаивать» и без малейших угрызений совести продает свои услуги тому, кто больше заплатит. Такого бесстыдства не встретить нигде больше у Мольера. Уверенная в своих талантах, Фрозина открыто презирает всех вокруг. Она не просто безнравственна, но утратила всякое подобие нравственного чувства и тем гордится. Среди льстивых фраз, которые она адресует Гарпагону, от одной у нас щемит сердце, если вспомнить, что она написана в 1668 году. Гарпагон говорит: «Да я никаких особенных болезней, слава богу, и не знаю. По временам только одышка одолевает». Фрозина: «Это пустяки. Одышка вас не портит: когда вы кашляете, так оно даже как-то мило выходит».

Значит, когда Мольер играет Гарпагона, у него уже часто случаются приступы кашля. По своему обычаю, он использует изъяны, недостатки и странности каждого актера, где только это возможно; вот и здесь он принимает меры предосторожности из страха, что на него нападет кашель на сцене. До последнего дня своей жизни, до своей последней пьесы — «Мнимый больной», где он не мог уже играть никого другого, кроме несчастного, вечно хнычущего над своими недугами, он сохранит это чувство ответственности, эту профессиональную добросовестность.

Фрозина устраивает Гарпагону свидание с Марианой. Но у старой лисы слишком острое зрение (несмотря на очки) и слишком тонкий слух (хотя он притворяется глухим), чтобы не заметить изумления Марианы, узнающей в Клеанте того, кого она любит, и замешательства сына. Придя в себя, Клеант от имени отца обращается к красавице с подозрительно нежными любезностями. Гарпагон так нерешителен и так жесток одновременно, настолько лишен родительских чувств, что заманивает молодого человека в опасную ловушку. Он предлагает сыну жениться на Мариане, объявляя с лицемерной улыбкой: «Смотря на нее, я поразмыслил о своем возрасте и подумал: что скажут люди, если я женюсь на молоденькой?»

Клеант только что разбранил Мариану; теперь он кусает себе локти. Но все же, чтобы не огорчить отца, он готов ему повиноваться. Гарпагон ни за что не хочет приневоливать сына. Клеант согласен на любые жертвы, пойдет на любые усилия, возьмет весь риск на себя — и так далее. Но когда старый дьявол припирает его к стенке, он наконец во всем признается, и это единственная минута, когда он становится симпатичен. Тогда Гарпагон сбрасывает маску, открывая свои зловещие черты. Этот противоестественно бессердечный отец (он не постыдился сказать о своей дочери: «Видите, какая она у меня большая? Дурная трава в рост идет»), найдя соперника в собственном сыне, предпочел бы видеть его мертвым. В ответ на такую злобу и Клеант желает отцу того же. Оба кипят ненавистью. Дело дошло бы до драки, не подвернись вовремя Жак, кучер-повар. Но зритель подмечает, как искусственна, хотя и необходима, сцена с Жаком (совершенно фарсовая). Вслед за ней ссора разгорается снова, но, несмотря на все взаимные оскорбления и угрозы, ритм ее сбит; нерв утрачен; гроза рассеивается словесным ветром. Это самый важный эпизод в пьесе, драматически на редкость напряженный. Семья здесь окончательно разваливается. Теперь ясно — что бы ни произошло в будущем, как бы мирно все ни было улажено, отец и сын навсегда останутся чужими друг другу, заклятыми врагами:

Еще одна странность: эта пылкая ненависть к собственному сыну и столь же, по всей видимости, пылкое стремление добиться руки молодой девушки — в необъяснимом противоречии с характером Гарпагона. Необъяснимом, потому что он не любит Мариану. Вся эта история — только повод подчеркнуть беспричинную злобу Гарпагона, последняя капля, переполняющая чашу и заставляющая противников обнажить всю низость их истинных чувств. Напротив, Гарпагон снова становится самим собой, когда, обнаружив пропажу шкатулки, кричит: «Воры! Воры! Разбойники! Убийцы! Смилуйтесь, силы небесные! Я погиб, убит, зарезали меня, деньги мои украли!»

Клеант — соучастник этой кражи. Разумеется, все устроится, и две свадьбы состоятся — ценой возвращения шкатулки и нового платья Гарпагону для торжественного дня.

Публика приняла «Скупого», скорее, холодно. Почему? Как полагает Гримаре, потому, что комедия написана прозой, а это сбивало с толку зрителей. Такое соображение и обсуждать не стоит. Партер вполне удовлетворяется прозой, если она доставляет ему удовольствие. Но в том-то и дело, что эта пьеса, которую Буало поддерживает своим авторитетом, своим дружелюбным смехом, зрителям удовольствия не доставляет. Их коробит при взгляде на эту распадающуюся семью. Они сносят и даже смакуют любые вольные шутки, но злоба и лицемерие, которыми пышет «Скупой», их озадачивают, смущают, задевают. Здесь есть что-то, что оскорбляет слух людей XVII столетия, привыкших к неукоснительному соблюдению условностей. Не будем забывать, что заботу о престиже, пример которой подает король, разделяют все. Никто не сомневается, что Мольер и на сей раз подметил верно, что такие семьи, разбитые извращенными страстями своего главы, действительно существуют, но о подобных вещах говорить не принято, чтобы не нарушать приличий. А Мольер нарушил приличия, и его бестактность заслуживает порицания. Публика смутно, интуитивно все это чувствует и ведет себя во всем согласно своей интуиции, то есть согласно духу времени. В 1668 году «Скупой» не может иметь того успеха, на который надеялся Мольер и который придет с последующими поколениями.